От автора

Города стареют. Не как люди – не сединами и морщинами, а тишиной. Некоторые дворы начинают звучать тише, чем должны. Стены начинают помнить больше, чем полагается. И кажется – ты просто идёшь по Петроградке, а воздух уже знает, кто ты. Он встречал таких раньше.

Когда я начинал писать эту историю, я хотел рассказать о расследовании. О бывшем оперативнике, который пытается вернуть себя к жизни через чужую потерю. Я думал – это будет детектив. Чёткие вопросы, шаги, логика, правда. Но, как и сам Лисовский, я довольно быстро понял: здесь не работает ни одно правило.

Эта книга не про преступление. Она – про исчезновение.

Про то, как легко город может поглотить человека. Не в буквальном смысле – хотя и это не исключено – а тише. Подменой зеркала. Переписанным адресом. Чужим голосом из-за стены.

Мы не замечаем, когда нас вычёркивают. Просто однажды не открывается дверь. Или ты уже не помнишь, что было «до».

Я писал её в ночи, когда метро уже не ходит, а дворы звучат, как кости под ногами. Писал с мыслью: а вдруг за этим всем и правда кто-то следит? А если не следит – то почему мы так этого боимся?

Если вы читаете это – значит, вы открыли дверь.

Спасибо, что решились.

Мы начинаем.

– Подлужный Д.В.

Все события вымышлены, совпадения с реальными людьми и фактами случайны.

Глава 1. Петроградская сторона

Санкт-Петербург не просыпается – он оттаивает. Медленно, лениво, как будто сомневаясь, стоит ли это делать вообще. Особенно зимой. Особенно здесь, на Петроградской стороне, где в январе кажется, что время застыло вместе с водой в крошечных лужах, с замёрзшими в каплях сосульками и тёмным льдом, просевшим в трещинах тротуара.

Трамвай скользит по проспекту Добролюбова, гремит по рельсам с таким звуком, будто скребёт ногтями по стеклу. Мимо проносятся замёрзшие фигуры в чёрных пуховиках – лица опущены в шарфы, в наушниках играет что-то минималистичное. Здесь все куда-то идут, но никто не торопится. Петроградка учит терпению.

Когда-то этот остров был центром города. Здесь проходили парады, здесь проектировали первые мосты, писали трактаты, убивали, спасались и предавали. А теперь – всё тише. Тишина здесь особая, не уютная, а наблюдающая. Она живёт в парадных, где ещё осталась та самая плитка – метлахская, с узором в виде восьмиконечной звезды. Каждый второй подъезд в этих домах мог бы быть музейным экспонатом, но служит, в лучшем случае, складом для велосипедов, в худшем – точкой разлива спирта в пластике из «Дикси».

Под ногами поскрипывают деревянные ступени – дубовые, с потёртой латунной окантовкой. Кто-то заботливо подкрасил перила серебрянкой. На стене, в углу под лестницей, кто-то вывел углём – «НЕ ВХОДИТЬ». Ниже – зачёркнуто. А потом уже знакомая надпись: Ты тоже в списке.

На Петроградке не любят прямых фраз. Здесь всё шёпотом. Через грани, намёки, недосказанности. Ты можешь десять лет жить в одной парадной с человеком, не зная, кто он. А он – знать про тебя всё. Потому что город здесь – не только здания. Он – память. Память, которая дышит тебе в спину в пустом дворе-колодце.

Эти дворы – как воронки. Заходишь туда, и мир сжимается. Небо видно как синюю полоску между кирпичами. Во дворе может быть сушилка для белья, сломанный стул, чёрный кот, детская площадка со ржавой каруселью. И обязательно – одна лампочка у входа в подвал, тусклая, как глаз умирающего. Свет там не столько освещает, сколько фиксирует: ты здесь, ты вошёл.

Коммуналки пахнут старым деревом, пылью, щами и дешевым шампунем. Тут живут те, кто отказался уезжать. Или не смог. Кто-то варит кофе в турке на общей кухне и глядит в окно, за которым видно элитный ЖК в стекле и бетоне. В квартирах на том конце улицы – тишина и чёрные стёкла зеркальных окон. В этих – телевизор на всю громкость, треск проводов, еле тёплые батареи.

Петроградка трещит от контрастов. В одном подъезде – семья с мраморной лестницей, отполированной до зеркала. В другом – офис юриста, соседствующий с ветеранкой, которая не выходит из комнаты с 2014 года. Под боком – студия звукозаписи в подвале, арт-пространство в бывшем бомбоубежище, кофейня в парадной, где раньше жила вдова капитана 1-го ранга.

Всё это – не выдумка, а архитектура памяти.

На набережной реки Карповки у кофейни «Маяк» по вечерам собираются странные люди – одни читают Тарковского, другие торгуют псевдофотографиями в NFT, третьи просто ждут. В техно-баре в бывшей котельной, недалеко от Большого проспекта, по ночам – мрак, дым и танцы. Под ногами бетон, над головой – трубы. Никто не знает, кто с кем пришёл. Или зачем.

Переходы между мирами тут не обозначены. На одном перекрёстке – отель уровня люкс, в двух арках от него – дверь без ручки, обитая дермантином. Именно из таких дверей и исчезают люди. Тихо, без шума, без следов.

Петроградка – это не география. Это ощущение. Оно живёт между пульсацией фонаря, звуком шагов по плитке и перешёптыванием старых стен. Оно предупреждает. Или зовёт.

Если ты окажешься на углу Лахтинской и улицы Чапаева в четыре утра, услышишь, как город разговаривает. В шорохах. В трещине льда на канале. В далёком сигнале, похожем на вой. И тогда не надо бежать. Надо замереть.

Потому что в этот момент ты ещё не в списке.

Но тебе уже смотрят в спину.

Глава 2. Чкаловская, 12

Дом, в котором жил Лисовский, стоял на углу улицы Чкаловского проспекта и Малой Зеленина. Узкое, как лезвие ножа, здание начала XX века, втиснутое между свежевыкрашенным деловым центром с подземной парковкой и серым сталинским пятиэтажным жилфондом, из которого давно сделали мини-отель «для своих». У дома был сломанный карниз, облупленная лепнина над окнами второго этажа и зияющая трещина вдоль стены, уходящая вверх, в небо. В дождь по этой трещине текла вода, будто здание плакало.

Парадная – одна на весь дом – была за чугунной аркой. Без домофона. Вместо звонков – бумажные таблички: «Лена», «Кочетов», «Не звонить – собака», и чёрный след от сорванной камеры наблюдения. Дверь открывалась тяжело, как будто впуская неохотно. Внутри – знакомая всем метлахская плитка, залитая цементом в трёх местах, пахло кошками, капустой и мышьяком. Лестница – деревянная, с просевшими ступенями и перилами, отполированными тысячами ладоней. Где-то наверху постоянно плакал ребёнок. В подвале жила глухая женщина и ещё – по слухам – несколько крыс размером с кота.

В доме было семь квартир, из которых шесть всё ещё были коммунальными. На первом этаже жила Тоня – пожилая бухгалтерша с бзиком на бытовой химии. Всю жизнь проработала в «Ленэнерго». Тоня была хозяйкой всех ключей, слышала каждый шаг и считала, что Лисовский – «подозрительный тип, но у него совесть есть». Напротив – жили таджики, которые строили дома по Пионерской. Их было то трое, то пятеро. Дети бегали босиком, варили плов в пятилитровых кастрюлях и всегда здоровались первыми. На втором – Валерий Кочетов, бывший военный, без одной ноги, с дурной привычкой кричать на телевизор. Его ненавидела вся лестничная клетка. На третьем – двое студентов с философского, которым Лисовский регулярно чинил дверь. Один был за Навального, другой – за Бодрийяра, но оба были вежливы и приносили ему кофе из «Кофеин».

Квартира Лисовского

Комната №7. Бывшая гостиная в когда-то богатой квартире. Высокие потолки, штукатурка сыплется с углов. Старое дубовое окно, из которого виден только кусок неба и кусок трубы. Два шкафа: в одном – одежда, в другом – дела. Папки, тетради, вырезки, дискеты. Всё, что не пригодилось системе, пригодилось ему.

На кухне – общая газовая плита, древняя, как и сам дом. Максим всегда пользовался одной и той же комфоркой, с зажигалкой в виде пистолета. Завтрак – растворимый кофе «Якобс» и сигарета. Иногда – яйцо. Иногда – ничего. Еда его не интересовала. Он был сухой, как выжженная бумага.

Кошек не держал, женщин не водил. Разговаривал редко. Иногда мог помочь – поднести, починить, сбегать за лекарством. Но не улыбался. Люди на лестничной площадке называли его «майор» или «опер». Некоторые с уважением, некоторые – с опаской.

Максим Лисовский

Сорок пять. Узкое лицо, резкие черты, тень на подбородке даже сразу после бритья. Куртка всегда одна и та же – кожаная, поношенная, с подкладкой в катышках. Брюки – армейские, ботинки – зимние, тяжёлые, даже летом. Ходит тихо. Смотрит прямо.

Говорит редко. Когда говорит – коротко, с паузами, как будто проверяет, услышали ли вы суть.

В прошлом – оперативник уголовного розыска. Говорят, ушёл после «того дела». Никто точно не знает, что за дело. Но ходит молва, что связано с дочерью.

Она пропала пять лет назад. Её так и не нашли. После этого он сдал удостоверение, снял погоны и просто исчез – в этот дом, на Чкаловской.

С тех пор работает кем попало. Иногда частный сыск. Иногда консультирует знакомого адвоката. Чаще – просто сидит дома и слушает джаз. Стена у окна завешана постерами: Култрейн, Билл Эванс, Арчи Шепп. Пластинки есть, но плеера нет. Всё слушает в наушниках с ноутбука – старого, как и он сам.

ЖКХ не платит. Счета приносит Тоня, он складывает их на микроволновку. «Живёт, как будто завтра не наступит», – говорят про него. Но никто не стучит, не жалуется. Все знают: Лисовский свой. Свой, но не их. Из тех, кто может принести газету, но не останется на чай. Из тех, кто знает, куда исчезла соседка с пятого этажа, но никогда не скажет.

Он не искал покоя. Он его охранял. Даже если никто об этом не просил.

И ещё…

Иногда он выходит на крышу. Через чердак, через дыру в полу, по скользкой железной лестнице. Там – только антенны, куски ржавчины и город.

С этой крыши видно купола Спасо-Преображенского, отблеск Невы и одинокий свет в окне напротив. Там раньше жила девочка. Она исчезла прошлой весной.

Он помнит это окно. И он всё ещё следит.