Квентину

I

Взрыв!

II

Партер заполнился дымом и криками о помощи. В зрителей полетела штукатурка вперемешку с кусками человеческой плоти. Если ещё пять минут назад вероятность того, что провинциальный театр будет захвачен террористами, была совершенно ничтожна и сама мысль об этом казалась глупой и бессмысленной, то теперь произошедшее было осознано как свершившийся факт.

III

Сразу после взрыва нашлись смельчаки, в том числе и я, которые попытались выбраться из зала. Такое развитие событий не стало неожиданностью для наших захватчиков, и я счёл разумным прижаться к полу сразу после того, как первый из беглецов был застрелен в упор из автомата.

Сердце, и без того барабанившее как Дейв Ломбардо, едва не выпрыгнуло из груди, когда холодное дуло пистолета коснулось моего виска. Я повернул голову и поразился изнеженности и даже беспомощности сжимавшей его руки – она никогда не стреляла, могу поклясться! Жаль, что некому. Мгновение спустя моя нижняя челюсть встретилась с тяжёлым армейским ботинком, и двухнедельные походы к дорогому стоматологу сделались напрасными. Мир провалился в темноту.

IV

Как и всегда в таких случаях, был обычный, ничем не примечательный зимний вечер. Дежуривший по средам на подмостках областного театра драмы Шекспир и в этот раз готовился развлечь местную публику тем, что могло присниться только летом. Это было очень кстати в морозную погоду.

Незадолго до спасительного антракта в искусственной темноте где-то между Афинами и прилегающим к ним лесом раздался непонятный шум, заглушивший старания звукорежиссёра, послышались выстрелы. Зажглись огни рампы, и на сцену выбежал главный режиссёр театра Алтуфьев в костюме совершенно не соответствующем эпохе повествования пьесы: чёрные лакированные туфли, серые брюки от костюма итальянского стиля на подтяжках и белая рубашка. Через прижатые к животу пальцы сочилась кровь, тёмное пятно расползалось вокруг ладоней. Немного картинно растянувшись посреди сцены, тело народного артиста России вызвало волну недоумения в зрительном зале, прерванного вполне ожидаемым, но от того не менее истеричным женским криком: «Убили!». В зале зажёгся свет, раздались выстрелы из автоматического оружия. На сцене, у всех выходов из зала, на балконах и бельэтажах появились вооружённые люди в военной форме и масках.

Начался процесс сбора мобильных телефонов и усмирения непонятливых посредством тычков прикладами автоматов в живот и грудь. Коллективный страх сковал каждого из нас, лишив возможности совершать элементарные движения. Трясущиеся руки были не в состоянии удержать телефоны, а пластиковые пакеты оказывались слишком трудной мишенью для перепуганных людей, и добрая половина средств связи падала на пол. Наша неловкость раздражала террористов, их раздражение передавалось нам – круг замкнулся, запустив реакцию аккумулирования энергии напряжения. Её вполне логичное высвобождение произошло чуть позже, а пока каждый пытался разобраться в происходящем вокруг безумии. Молча смотреть в глаза незнакомцу считается посягательством на его личное пространство, проявлением первобытной агрессии. Мы же беспомощно озирались по сторонам в тщетной попытке разложить сюрреализм происходящего вокруг безумия на рациональные составляющие, ограничиваясь немыми вопросами, когда встречались наши глаза. В каждом взгляде читалось только одно: страх перед смертью. Парадоксально то, что ни в одном из них не сквозило желание жить.

V

В зал начали приводить работников театра. Старшая буфетчица Антонина Григорьевна была отмечена особым вниманием: левый глаз заплыл, одно ухо уже успело посинеть, из разбитого носа всё ещё текла кровь, а на белом халате в области живота, спины и бюста пятого размера красовались отпечатки чьих-то подошв. Это была славная битва советской буфетчицы с международным терроризмом, победа в которой её противнику досталась лишь по очкам. Ведь, если судить по её твёрдой походке, ни о каком нокауте не могло быть и речи.

Нестройной колонной под конвоем по сцене прошествовали те, кто был занят в постановке и во время захвата находился за кулисами. Надо сказать, что актёры нашего театра, или артисты, как они о себе думают, выглядели скорее потерянными, чем напуганными. Униженные, оскорблённые безжалостным актом чужой воли, превратившим их в простых смертных – зрителей, – они прыгали со сцены в зал и занимали места в проходах между рядами. Подошла очередь Титании, но этот этюд оказался ей не по силам – в последнее время заслуженная артистка сильно раздалась, чем доставляла теперь немало хлопот Оберону и Паку, принимавшим её внизу. Как они ни старались, но нивелировать вполне объяснимые недостатки грации своей партнёрши им так и не удалось, и вся компания дружно спикировала на первый ряд немного правее от центра сцены. Зона поражения в пять мест оказалась самой большой за всю историю театра, даже во время новогодних представлений удавалось зацепить максимум троих зрителей. Маленький, тщедушный мужичок невольно оказался погружённым в бесконечную пучину артистического тела по самую макушку своей освобождённой от волос головы. Его немногим более проворные соседи успели сжаться в позе зародышей и хоть как-то защититься от обрушившегося на них звёздного вещества. Некоторое время продолжалось копошение в попытке обрести равновесие, пострадавший ряд зрительских кресел вёл себя достойно и, как ни трещал, упасть отказался.

Единственный алмаз среди местных помпезных булыжников – Гермия легко спорхнула со сцены, одарив зал полуистеричной улыбкой ужаса, правда, не отменявшей игривый огонёк в её чуть разведённых от переносицы кошачьих глазах. (Отметим для себя, что ей идёт этот стилизованный под неопределённое время костюм и даже беспощадная рука худрука оказалась неспособной затмить её несомненный талант, но в роли приблудной собаки она была несравнимо лучше: больше очарования, непосредственности и вещей в облипку).

Последними в этой не по-скоморошьи унылой процессии шли два молодых актёра из свиты Титании. Волею автомата Калашникова в руках одного из террористов им досталась роль санитаров сцены. Они подошли к ещё неостывшему телу своего бывшего руководителя и взяли его за ноги. Возможно, после пары-тройки лет, проведённых в массовке, эти феи-неудачники неоднократно представляли себе подобную картину, но теперь волочить тело режиссёра было жутко и страшно.