Третий звонок. В зале гаснет свет. Зажигаются рампы, освещающие сценический занавес. Слышны последние робкие покашливания зрителей в зале, опоздавшие пробираются на свои места, стараясь не отдавить ноги уже устроившимся в партере, выключаются мобильные телефоны и зал накрывает тишина. Та тишина, которая ощущается на коже как предвестник чего-либо грандиозного, масштабного, волнующего и неизведанного.
Тем временем в оркестровой яме идут последние приготовления оркестра, а где-то за кулисами Леон Этингер только начинает наносить свой грим – он появится не сразу, у него еще есть время подготовиться, пробежаться по арпеджио, на которые голос ложится сам, без каких либо усилий с его стороны.
Дирижер встает за пюпитр, около сотни глаз сосредоточены сейчас на его правой руке, удивительно бледной на фоне идеально черного пиджака, которая как-то очень напряженно держит дирижерскую палочку. Еще бы – ему предстоит вести оркестр за собой на протяжении трех томов нотных партитур. Кстати, разрешите представить – дирижер оркестра Дина Рубина.
Взмах палочки и…
Вступают струнные. Играют что-то медленное, тягучее и глубокое, начиная историю издалека. Звучит альтовый тембр, явно рассказывая о родоначальнике большого семейства. Иногда раздаются трели и тремоло флейты-пикколо, ужасно похожие на пение канареек. Часть скрипок пытается ускориться и поймать ритм флейт, однако не выходит – еще рано. Семейной истории удастся вырваться из этой кружевной скрипичной партии только с выходом Леона.
Но вот одну партию перебивает другая, тоже струнная, однако это уже виолончель. Она звучит ярче, чем скрипичная, однако ненамного. Раздается ворчливая мелодия фагота – все ясно, старшее поколение еще одного семейства. Флейте-пиколо удается прекрасно вплестись в звучание обеих мелодий, которые, в свою очередь, прекрасно сочетаются между собой.
Дирижер поднимает глаза на занавес, который медленно открывается, обнажая сцену, и мы видим на ней потрясающий рояль (кажется, испанец?) медного цвета, а за ним Эсфирь Гавриловну Этингер – маленькую, сухую, почти невидимую за шикарным инструментом, однако мастера своего дела и виртуозного музыканта. Как всегда кулисы распахнулись чуть раньше, чем нужно – Эсфирь Этингер любит вслушаться, остановить свои руки над ровными и такими родными белыми клавишами, услышать то, о чем говорит ей мелодия, а потом сказать свое слово – четкое, яркое, точное. Уже давно она играет только на этом инструменте.
Вступает гобой и вливается в музыку, которую уже создают виолончели, флейты и рояль. Какая-то крякающая мелодия, кажется, совсем сюда не подходящая, однако вот уже гобой и рояль играют одну и ту же партию, и складывается впечатление, что так и продлится до самого конца – исключительно культурное фортепиано и какой-то неловкий гобой. Зачем автор данного произведения свел их вместе остается загадкой.
Долгое время не происходит ничего нового, в общем музыкальном котле кипит и остывает, нагнетается и успокаивается уже знакомое нам действо.
Кларнет. Он вступает неожиданно, ярко, сильно, его мелодия звучит смело, но как-то немного неестественно и очень печально. Очень похоже на кошку, мягкой поступью крадущуюся по своим делам, однако выпускающую когти тогда, когда что-то происходит не так, как хочется ей. Кларнет поддерживают скрипки, но они будто плачут.
И вот на сцену выходит Леон. И с этого самого момента весь оркестр будет подчиняться лишь ему одному. Он вступает совсем неярко, как-то простовато, в его голосе сложно зацепиться за какой-то характер, однако с течением времени голос обретает силу. Он не может остановиться в какой-либо одной тональности, кажется, что он может исполнять любую партию в этом оркестре. А быть может, ему и оркестр не нужен, с его талантом и умением перевоплощаться?
Где-то в этот момент проскальзывает восточная тема, уловить инструмент не удается, слишком уж неявно, тонким намеком, звучит она. Но слушатель практически не обращает внимания на эту мелочь, ведь голос сливается с кларнетом и образует интересный дуэт. Вокалист и музыкант будто что-то недоговаривают друг-другу, их мелодии обрываются на полуслове, кларнет звучит прямо и ровно, а вот Леон пытается увильнуть, примкнуть к другой партии, сделаться незаметным, однако мы слышим, что звуков оркестра практически не осталось. Очень издалека звучит виолончель. Совсем тихо что-то жужжат скрипки. Эсфирь Гавриловна иногда возникает из небытия и неловко проводит пальцами по клавишам, издавая буквально несколько доминант септаккордов. А кларнет и голос будто упиваются друг другом, не замечая, как все громче звучат валторны, насколько тревожен их звук.
В удивительную какофонию вырастает эта музыкальная композиция. Восточные мотивы звучат все ярче, кажется, что со сцены давно пора убрать прекрасный рояль и завешать ее коврами вместо лаконичного черного задника. Леон, кажется, утомился, голос то и дело срывается, он впадает в истерику и никак не может успокоиться. Валторны наступают, накрывают произведение своей массой, звучат литавры и барабаны, которые гремят, перекрывая всех, при этом кажется, что никакой логики у этих звуков нет, музыканты просто играют так, как им хочется. Дирижер выглядит довольным – значит так и задумано.
Похоже, слушателей утомила эта неразбериха, Леон и кларнетистка пытаются спасти ситуацию, но что-то идет не так, весь оркестр это явно чувствует, появляется напряжение, но не то, которое предшествует ожидаемой развязке, а какое-то искусственное, будто кто-то манипулирует слушателем и заставляет его собраться и приготовиться к чему-то.
Как бы там ни было, конец наступит. Последняя ария Леона кого-то пронзит в сердце, а кому-то покажется фальшивой. Зазвучат все инструменты одновременно, заиграют что-то похожее на пионерский марш на восточный лад (лишь в голосе вокалиста будут слышны минорные ноты), а в самом конце неожиданно выйдет еще один музыкант – тоже певец, как Леон. Возможно, он дает надежду на то, что все это было не зря. Однако зрители выходят разочарованными.
Завтра в газетах наверняка будет напечатано множество восторженных отзывов. Жаль, что восторги дано разделить не всем.