«Бюрократия разрастается, чтобы поспеть за потребностями разрастающейся бюрократии». (Айзек Азимов)
Стоит лишь однажды прочитать «Путеводитель «Автостопом по Галактике» Дугласа Адамса, как в памяти навсегда останется яркий образ доведенной до абсолюта бюрократии:
«Вы хотите, чтобы вогоны вас подвезли. Что нужно сделать? Забыть об этом. Вогоны — одна из наиболее неприятных рас во всей Галактике. Они не то чтобы злостно подлые, но они вздорные, бюрократичные, официозные и бессердечные. Без приказа они и пальцем не пошевелят, даже ради спасения родной бабушки из пасти Прожорливого Приставучего Чудища Трааля — без приказа с подписью и печатью, в трех экземплярах, со всеми входящими и исходящими, приказа потерянного, найденного, прошедшего судебное разбирательство, снова потерянного, похороненного в мягких залежах бумаг на столе и в конце концов пошедшего на растопку».
Талантливый сатирик и летописец несовершенства человечества Адамс, ироничным описанием заретушировал трагедию повседневного существования миллионов реальных людей, сталкивающихся с бюрократической машиной своих государств. Пресловутое «одно окно» частенько оказывается вратами в ад или входом в кафкианский «Замок» (см. мою рецензию). Каждый, кто сталкивался с бумажной волокитой ненавидит ее, но при этом сама бюрократия редко попадает в ТОП-5 насущных проблем. Мы как будто стараемся ее не замечать или привыкаем к смирению и неизбежной дополнительной подписи, которая будучи уже пятой или шестой подряд, проставляется лицом ответственным не глядя, и с ярко выраженным недовольством. Но ладно бы, авангардная конструкция современного делопроизводства была простым неудобством, но по мнению американского антрополога, профессора Лондонской школы экономики, участника движения Occupy Wall Street, а по совместительству анархиста Дэвида Гребера, несколько лет назад покинувшего наш мир, бюрократия – это отдельный вид настоящего (считай физического) насилия, значительно увеличивающего уровень неравенства даже в самых благополучных обществах Западного мира, а еще - это убийца нашего воображения и свободного творчества, это последствие той иллюзии, которую дали в ХХ веке капитализм и свободный рынок. Об этом сборник эссе «Утопия правил», увидевший свет в 2015 году.
«Бюрократии остро не хватает левой критики. Если быть точным, эта книга не представляет собой ее набросок и ни в коей мере не является попыткой разработать общую теорию бюрократии, написать историю бюрократии или даже историю нынешней эпохи тотальной бюрократии. Это сборник эссе, каждое из которых показывает, в каких направлениях левая критика бюрократии может развиваться. В первом речь пойдет о насилии, во втором – о технологиях, в третьем – о рациональности и стоимости. Главы не образуют единого целого. Наверное, можно сказать, что они посвящены одной теме, но скорее представляют собой попытку начать разговор, который уже давно назрел».
Перед нами сборник, состоящий из трех эссе, соразмерного им по объему вступления, а также небольшого дополнения. Книга небольшая, всего 200 стандартных страниц. Это пример откровенной, смелой и проницательной мысли, которая идет вразрез с привычными взглядами, и порой отдает некоторым радикализмом. Оставаясь сборником разнородных по подаче, сложности и эмоциональности текстов (о чем говорит и сам автор), «Утопия правил» балансирует между строгостью академической работы и панк-манифестом. Ярко выраженная непричесанность текста (при общей внятной последовательности изложения) является одновременно и проблемой данной книги, и отражающим ее характер лицом. Гребер бросает читателя то в труды Маркса и Фуко, то в мир поп-культуры, супергероев и комиксов, то ссылается на историю мировой экономики, то делиться показательными и трагикомическими эпизодами из личной жизни, а напоследок добавляет приложение «О Бэтмене и проблеме учредительной власти», в котором пытается объяснить, почему фильмы Нолана по вселенной DC плохие. И в общем-то, чтобы легко и полно понимать то, о чем говорит Гребер, надо отлично разбираться и в наследии Алана Мура, и Кристофера Нолана, Мишеля Фуко и Карла Маркса. Вы из таких? Нет? Не отчаивайтесь. Ведь это книга – призыв, а призыв должен быть дерзким и обращающим на себя внимание, да и есть тут над чем задуматься каждому. А теперь, давайте перейдем к «левой критике бюрократизма» Дэвида Гребера.
***
Пропажу общественного интереса к проблеме бюрократии Гребер иллюстрирует двумя графиками:
«Казалось, все считали, что нелепость и абсурд бюрократической жизни и бюрократических процедур представляли собой одну из определяющих черт современного существования, а значит, были более чем достойны обсуждения. Однако начиная с 1970-х годов внимание к этой проблеме стало угасать. Взять, к примеру, следующий график, показывающий, как часто слово «бюрократия» употреблялось в книгах, написанных на английском языке за последние полтора столетия.
Интерес к этому явлению был весьма ограниченным до конца Второй мировой, затем резко усилился в 1950-е годы и, достигнув пика в 1973 году, стал медленно, но верно ослабевать. Почему? Одна из очевидных причин заключается в том, что мы попросту привыкли. Бюрократия стала той средой, где мы обитаем. Теперь представим другой график (рис. 2), отражающий среднее количество часов, которое обыкновенный американец, англичанин или житель Таиланда провел за заполнением анкет или выполнением прочих исключительно бюрократических обязанностей (разумеется, теперь в большинстве случаев настоящая бумага уже не требуется).
Кривая этого графика чем-то похожа на ту, что мы видели выше – до 1973 года она медленно ползет вверх. Но после этой даты графики отличаются друг от друга: линия не только не идет вниз, а, наоборот, продолжает стремиться ввысь; более того, она растет резко, показывая, что в конце XX века представители среднего класса тратили еще больше времени на борьбу с автоответчиками и веб-интерфейсами, а те, кому повезло меньше, преодолевали все более изощренные препятствия, пытаясь получить доступ к социальным услугам».
Тут мы приходим к первой ключевой идее автора о том, что свободный рынок отнюдь не уменьшает общее регулирование. Так сказать, «рыночек» сам все не «порешает». Автор назвал это «железным законом либерализма»:
«Железный закон либерализма гласит, что всякая рыночная реформа, всякое правительственное вмешательство с целью уменьшить бюрократизм и стимулировать рыночные силы в конечном итоге приводят к увеличению общего объема регулирования, общего количества бумажной волокиты и общего числа бюрократов, которых привлекает на службу правительство. На заре XX века эту тенденцию отметил французский социолог Эмиль Дюркгейм, и в дальнейшем игнорировать ее стало невозможно. К середине столетия даже критики из числа правых вроде фон Мизеса были готовы признать – по крайней мере, в своих научных работах – что на самом деле рынки не регулируют себя сами и что для поддержания функционирования любой рыночной системы необходима целая армия администраторов».
Также, Гребер отмечает тенденцию исторического смещения политико-экономических интересов (например, у США) с торговли, на управление процессами:
«Соединенные Штаты и Германия провели почти всю первую половину следующего XX столетия в борьбе за право занять место переживавшей упадок Британской империи и навязать собственное видение мирового экономического и политического порядка. Все мы знаем, кто победил. Здесь Арриги делает еще одно интересное замечание. В отличие от Британской империи, которая серьезно относилась к риторике свободного рынка и упразднила свои протекционистские пошлины знаменитым биллем об отмене хлебных законов 1846 года, ни германский, ни американский режимы никогда особо не были заинтересованы в свободной торговле. Американцы больше стремились к созданию структур международного управления. Забрав у Великобритании бразды правления после Второй мировой войны, Соединенные Штаты первым делом организовали первые поистине планетарные бюрократические структуры в виде Организации Объединенных Наций и Бреттон-Вудских институтов – Международного валютного фонда, Всемирного банка и ГАТТ, позже превратившегося в ВТО. Британская империя никогда не пыталась предпринять что-либо подобное. Она либо завоевывала другие страны, либо торговала с ними. Американцы же стремились управлять всем и каждым. <…> Соединенные Штаты являются (причем уже более ста лет) глубоко бюрократическим обществом. Это не так очевидно, потому что большинство американских бюрократических привычек и воззрений – от одежды и языка до дизайна формуляров и офисов – пришли из частного сектора».
Последствием одной тенденции стала другая: теперь бюрократическая надстройка производств (управленческий персонал) переносит механизмы финансовых институтов в производственную сферу, и предпочитает договариваться не столько с рабочими (через профсоюзы), сколько с инвесторами (через финансовые компании):
«У этого процесса постепенного слияния государственной и частной власти в единое целое, который порождает ворох правил и предписаний, создаваемых с целью извлечения богатства в виде прибыли, пока еще даже нет названия. Что само по себе показательно. Такое может происходить зачастую потому, что мы не знаем, как говорить об этом процессе. Но его последствия мы наблюдаем во всех сферах нашей жизни. Он заполняет наши дни бумажной волокитой. Бланки становятся все длиннее и заковыристее. Обычные документы вроде счетов, билетов, членских карт спортивных или книжных клубов подкрепляются теперь страницами бюрократического текста, набранного мелким шрифтом. <…> На мой взгляд, то, что произошло, лучше всего рассматривать как смещение классовых предпочтений управленческого персонала крупнейших корпораций от непростого фактического союза с рабочими к союзу с инвесторами. <…> Везде говорили о том, что, участвуя в личном пенсионном или инвестиционном фонде того или иного рода, каждый может получить свой кусок капитализма. На самом деле магический круг расширился лишь настолько, чтобы вобрать в себя наиболее высокооплачиваемых профессионалов и самих корпоративных бюрократов. <…> Это была не просто политическая перестройка, а настоящая культурная трансформация. Так подготовили основу для процесса, посредством которого бюрократические приемы (анализ эффективности, фокус-группы, исследования о распределении времени), разработанные в финансовых и корпоративных кругах, наводнили остальные сферы общества – образование, науку, правительственные институты, – а затем проникли почти во все сферы повседневной жизни».
Гребер: глобализация=бюрократизация мира.
«Все, что людям рассказывали о глобализации, являлось ложью. Она не была каким-то естественным процессом мирной торговли, который стал возможным благодаря технологиям. То, что описывалось терминами «свободная торговля» и «свободный рынок», на самом деле влекло за собой осознанное построение первой эффективной административной бюрократической системы планетарного масштаба. Основы этой системы были заложены в 1940-е годы, но лишь с завершением холодной войны они стали по-настоящему эффективны. В процессе эти основы – как и большинство прочих бюрократических систем, создававшихся в то же время в меньших масштабах, – вобрали в себя такое хитросплетение государственных и частных элементов, что зачастую их было невозможно разделить даже на уровне теории. Давайте представим это следующим образом: на самом верху находились торговые бюрократии, такие как МВФ, Всемирный банк, ВТО и «большая восьмерка», наряду с договорными организациями вроде НАФТА или ЕС. Они вырабатывали экономическую (и даже социальную) политику, которой следовали якобы демократические правительства глобального Юга. Чуть ниже располагались крупные мировые финансовые компании, такие как Goldman Sachs, Lehman Brothers, American Insurance Group или, если уж на то пошло, институты вроде Standard & Poors. Еще ниже находились транснациональные мегакорпорации (большая часть того, что называлось «международной торговлей», на деле состояло из перемещения материалов между различными филиалами одного гиганта). Наконец, нужно включить сюда НКО, начавшие оказывать во многих частях мира различные социальные услуги, которые прежде обеспечивало правительство, с тем результатом, что городское планирование в каком-нибудь непальском городе или политика в области здравоохранения в некоем нигерийском поселке вполне вероятно разрабатывалась в офисах, расположенных в Цюрихе или в Чикаго».
И так, по мнению Дэвида Гребера к XXI веку вслед за свободным рынком и глобализацией в политику и экономику пришли глубоко забюрократизированные международные корпорации, губительное влияние которых не очевидно на первый взгляд. Каково же это влияние?
***
ЭССЕ №1 (О НАСИЛИИ)
Почему бюрократия - это насилие? Что такое «структурное насилие» по Греберу?
«Я признаю, что этот акцент на насилии может показаться странным. Мы не привыкли видеть институты, построенные на насилии, в санаториях, банках или даже в страховых медицинских организациях – разве что в самом абстрактном и метафорическом смысле. Но насилие, которое я имею ввиду, не абстрактно. Я не говорю о концептуальном насилии. Я говорю о насилии в буквальном смысле: таком, когда, скажем, один человек бьет другого по голове деревянной палкой. Все эти институты задействованы в распределении ресурсов в рамках системы прав собственности, которая регулируется и гарантируется правительством через систему, покоящуюся, в конечном счете, на угрозе применения силы. «Сила», в свою очередь, это лишь эвфемизм, обозначающий насилие, то есть способность позвать людей в униформе, готовых угрожать другим тем, что они будут бить их по голове деревянными палками. Любопытно, насколько редко люди, живущие в промышленных демократиях, размышляют над этим фактом или как мы инстинктивно пытаемся принизить его значение. Именно поэтому, например, студенты могут просиживать целыми днями в университетских библиотеках, изучая теоретические трактаты, написанные под влиянием Фуко и посвященные снижающейся роли принуждения как фактора современной жизни, и при этом даже не задумываться о том, что если бы они стали настаивать на своем праве войти в библиотеку, не показывая действующее удостоверение с печатью, то вскоре были бы вызваны вооруженные люди, чтобы удалить их физически, с применением любой необходимой силы. Кажется, что чем больше мы позволяем устанавливать бюрократический контроль над разными сторонами нашего существования, тем больше всякий, кого это касается, проявляет склонность недооценивать тот факт (совершенно очевидный тем, кто управляет системой), что все в ней, в конечном счете, зависит от угрозы нанесения физического вреда. Действительно, само использование термина «структурное насилие» наглядно это подтверждает».
Насилие как способ «универсальной» коммуникации:
«Справедливо ли говорить, что насильственные действия в целом являются также действиями коммуникации? Конечно. Но это справедливо и для любого другого действия, совершаемого человеком. Меня поражает, что в насилии важно то, что это, наверное, единственный вид человеческого действия, который содержит в себе возможность социальных последствий, даже не будучи коммуникативным. Если выразиться точнее, то насилие вполне может быть единственным доступным для людей способом сделать что-либо, что окажет относительно предсказуемое воздействие на действия другого человека, которого они не понимают. Предпринимая любые иные попытки повлиять на действия других, вы должны хоть немного понимать, что это за люди, что они о вас думают, чего они хотят в данной ситуации, что им нравится и что их отталкивает и так далее. Ударьте их по голове посильнее, и все это потеряет значение».
О соотношении сил (про «искривленные структуры воображаемой идентификации»):
«Здесь я должен ввести одну ключевую деталь. Тут все зависит от баланса сил. Если две стороны вовлечены в более или менее равное насильственное столкновение – допустим, генералы, командующие противоборствующими армиями, – у них есть веская причина попытаться понять мысли другого. Лишь тогда, когда одна сторона обладает подавляющим перевесом в средствах причинения физического вреда, это становится излишним. Но это ведет к очень глубоким последствиям, поскольку означает, что самый характерный результат насилия, а именно его способность уходить от необходимости вести «интерпретативную работу», проявляется наиболее ярко тогда, когда само насилие менее очевидно, то есть когда вероятность откровенных насильственных действий невелика. Именно такие случаи и являются тем, что я определил как ситуации структурного насилия, или систематические неравенства, подкрепленные в конечном счете угрозой применения силы. По этой причине ситуации структурного насилия порождают сильно искривленные структуры воображаемой идентификации».
Таким образом, структурное насилие принуждает тех, кто находится в системе в подчинении, тратить значительную часть своих сил на дополнительную «интерпретативную работу» (постоянная переоценка своего положения и возможностей в условной бюрократической иерархии). В этом кроется ключ к пораждаемому бюрократией неравенству.
О полиции (чем она занимается НА САМОМ ДЕЛЕ):
«В современных промышленных демократиях законное применение насилия поручено тем, кого обозначают эвфемизмом «правоохранители», прежде всего полицейским. Я говорю «эвфемизм», потому что поколения социологов, писавших о полиции, отмечали: лишь очень небольшая доля того, чем занимается полиция, связана с правоохранительной деятельностью и вообще с какими-либо уголовными делами. То, что она делает, в основном сопряжено с регулированием или, если выразиться несколько строже, с научным применением физической силы или с угрозой применения физической силы для того, чтобы содействовать решению административных проблем. Иными словами, полицейские тратят большую часть времени на принуждение к исполнению бесконечных правил и предписаний относительно того, кто может покупать, продавать, строить, курить, пить или есть что бы то ни было в местах вроде маленьких городков или деревень Мадагаскара. Итак, полиция – это бюрократы с оружием. Это очень хитроумная штука, если задуматься. Ведь когда большинство из нас думает о полицейских, мы не рассуждаем о том, что они принуждают к исполнению правил. Мы считаем, что они борются с преступлениями, а когда мы думаем о «преступлениях», то в голову приходит прежде всего преступления насильственные. Хотя, по существу, полиция делает в основном ровно противоположное: она использует угрозу применения силы в ситуациях, которые изначально не имеют с этой угрозой ничего общего. Я постоянно обнаруживаю это в общественных дискуссиях».
Общий вывод о насилии и неравенстве, порождаемыми бюрократией:
«Один из главных доводов этого очерка заключается в том, что структурное насилие создает искаженные структуры воображения. Те, кто находятся внизу, должны затрачивать немало энергии, чтобы понять социальную динамику того, что их окружает, в том числе и точку зрения тех, кто стоит наверху, тогда как последние могут особо не переживать о том, что происходит вокруг них. То есть бесправные выполняют не только большую часть физической работы, необходимой для поддержания жизнедеятельности общества, но и большую часть интерпретативной работы».
***
ЭССЕ №2 (О ТЕХНОЛОГИЯХ)
О вере в прогресс:
«Почему взрывной рост технологий, который все ожидали – базы на Луне, роботизированные фабрики, – так и не материализовался? С точки зрения логики этому может быть только два объяснения. Либо наши ожидания относительно темпов технологических изменений были нереалистичными – и в этом случае мы должны задаться вопросом, почему так много людей, умных в прочих отношениях, полагали обратное. Либо наши ожидания в целом не были нереалистичными – и в этом случае мы должны спросить, что именно нарушило ход технологического развития. Когда сегодняшние исследователи культуры рассматривают этот вопрос (а делают они это редко), они неизменно выбирают первый вариант. Распространенный подход состоит в том, чтобы искать корни проблемы в иллюзиях, созданных в рамках космической гонки времен холодной войны. <…> Конечно, во всем этом есть зерно истины. Это были мощные мифы. Но большинство великих человеческих проектов исходит из того или иного мифического мировоззрения – само по себе это ничего не говорит о том, насколько сам проект осуществим. В этом очерке я хочу рассмотреть второй вариант. Мне кажется, что есть веские основания полагать, что как минимум некоторые из этих представлений по сути своей не были нереалистичными – и что по крайней мере некоторые научные фантазии (на настоящий момент мы не можем знать, какие именно) можно было бы воплотить в жизнь. Наиболее очевидная причина заключается в том, что в прошлом такое уже бывало и не раз. В конце концов, если, читая Жюля Верна или Герберта Уэллса, какой-нибудь подросток на рубеже веков пытался вообразить, каким будет мир, скажем, в 1960 году, он представлял себе планету летающих машин, ракетных кораблей, подводных лодок, новых форм энергии и беспроводной коммуникации… и это более или менее и получилось. Если в 1900 году не было нереалистичным мечтать о полетах человека на Луну, то почему в 1960-е годы было нереалистичным мечтать о реактивных ранцах и роботах-прачках?»
И так, общему мнению о недостаточном темпе прогресса «мы переоценили себя», Гребер противопоставляет мнение «мы недостаточно смело мечтали». Он считает, что на то, что будущее оказалось не таким светлым и технологичным, как нам казалось полвека назад, виноваты политические и бюрократические препятствия, прежде всего повлиявшие на развитие, управление и спонсирование науки и творчества.
Тезис:
«Судя по всему, начиная с 1970-х годов, произошел масштабный переход от инвестиций в технологии, связанные с возможностью построения альтернативного будущего, к инвестициям в технологии, которые усилили трудовую дисциплину и контроль над обществом».
Антитезис:
«Даже в тех областях науки и технологий, которые получили массовое финансирование, не произошло ожидаемых от них прорывов».
Вспомним обозначенную выше тенденцию: управление вместо торговли (или контроль и консерватизм вместо свободы и творчества).
Тут интересно то, что из уст Гребера можно услышать пусть и косвенную, но похвалу в сторону СССР, а точнее в сторону ее «смелых» идей, например, «повернуть реки вспять» и т.д. Идея автора заключается в том, что чем смелее мы мечтаем, тем более вероятно появляются действительно новые технологии, меняющие мир и нас. Мелкие же изменения только потворствуют продажам. Но тут не стоит и забывать, какими экологическими (и не только) катастрофами порой оборачивались «проекты СССР»…
Еще одним сдерживающим прогресс фактором Гребер считает все большую зарегулированность системы образования. Вот что он пишет про университет, в котором работал:
«В моем университете, к примеру, административных сотрудников больше, чем преподавателей, но и преподаватели также должны посвящать административным обязанностям по меньшей мере столько же времени, сколько преподаванию и исследованиям вместе взятым. Теперь это в порядке вещей в университетах по всему миру. В свою очередь, быстрый рост бумажной волокиты является прямым результатом применения приемов корпоративного управления, которые всегда оправдывают как способы повышения эффективности через внедрение конкуренции на всех уровнях. На практике эти приемы управления неизменно приводят к тому, что в итоге все тратят бо́льшую часть своего времени на то, чтобы продать другим разные вещи: заявки на грант; планы-проспекты книг; оценки работы наших студентов и заявлений на участие в грантах; оценки наших коллег; каталоги новых междисциплинарных специальностей, институтов, конференций, семинаров и самих университетов, превратившихся ныне в бренды, которые нужно продавать будущим студентам или спонсорам. Маркетинг и пиар наводнили все стороны университетской жизни. В результате появилось море документов о стимулировании «воображения» и «творчества» в условиях, словно специально созданных для того, чтобы задушить на корню любые проявления воображения и творчества. Я не ученый. Я работаю в сфере социальной теории. Но результаты этого в области моих исследований я вижу. В последние тридцать лет в Соединенных Штатах не появилось ни одной новой крупной работы по социальной теории. Вместо этого нас довели до состояния средневековых схоластов, которые пишут бесчисленные аннотации к французским теоретическим работам 1970-х годов с виноватым осознанием того, что, если бы в американской академической среде появились современные аналоги Жиля Делёза, Мишеля Фуко или даже Пьера Бурдье, они вряд ли бы сумели окончить аспирантуру – даже если бы им это удалось, их, скорее всего, отказались бы зачислить в штат».
Подробнее обо всем этом можно прочитать в моей рецензии на другую книгу-рассуждение Дэвида Гребера о бюрократии «Бредовая работа. Трактат о распространении бессмысленного труда» (читайте мою рецензию с большим конспектом-цитатником!).
Критика капитализма (почему капитализм не обязательно способствует прогрессу):
«Прежде всего, мне кажется, мы должны радикально переосмыслить некоторые из наших базовых представлений о природе капитализма. Одно из них гласит, что капитализм в определенной степени тождественен рынку и что оба они противостоят бюрократии, которая является порождением государства. Согласно другому представлению, капитализм по своей природе прогрессивен с технологической точки зрения. Представляется, что в этом пункте Маркс и Энгельс, охваченные энтузиазмом относительно промышленных революций своего времени, просто-напросто ошибались. Или, если точнее, они были правы, утверждая, что механизация промышленного производства уничтожит капитализм; они ошибались, предсказывая, что рыночная конкуренция в любом случае заставит владельцев фабрик продолжать механизацию. Если этого не произошло, то лишь потому, что рыночная конкуренция в действительности не является настолько неотъемлемой чертой капитализма, как они полагали. Во всяком случае, нынешняя форма капитализма, в которой конкуренция во многом принимает форму внутреннего маркетинга в рамках бюрократических структур крупных полумонополистических компаний, их, скорее всего, крайне удивила бы».
***
ЭССЕ №3 (О РАЦИОНАЛЬНОСТИ И ТВОРЧЕСТВЕ)
Почему бюрократия неискоренима?
«Есть целая школа мысли, утверждающая, что бюрократия расширяется в соответствии с извращенной, но неумолимой внутренней логикой. Далее следует такой довод: если вы создаете бюрократическую структуру для решения какой-то проблемы, эта структура неизбежно породит другие трудности, которые, как кажется, можно преодолеть только при помощи бюрократических средств. В университетах это иногда неформально называют «проблемой создания комитетов для решения проблемы слишком большого количества комитетов».
Удобство бюрократии заключается в ее обезличенности:
«Самое простое объяснение притягательности бюрократических процедур заключается в их безличности. Холодные, отстраненные бюрократические отношения похожи на сделки с наличностью – и те, и другие обладают схожими достоинствами и недостатками. С одной стороны, они бездушны. С другой стороны, они просты, предсказуемы и – по крайней мере, в рамках определенных параметров – относятся ко всем более или менее одинаково. Да и кто искренне хочет жить в мире, где у всего есть душа? Бюрократия хотя бы дает возможность обращаться с другими людьми таким образом, что ни одной из сторон не приходится выполнять все виды сложной и утомительной интерпретативной работы, описанной в первом очерке этой книги: вы просто можете положить деньги на прилавок и не беспокоиться о том, что думает кассир о вашей одежде, или вытащить действующее удостоверение с фотографией без необходимости объяснять библиотекарю, почему вы так увлекаетесь гомоэротическими темами в английской поэзии XVIII века».
Про рациональность:
«Среди философов нет согласия даже относительно того, что, собственно, значит слово «рациональность». Согласно одной традиции, например, рациональность – это применение логики, чистого мышления, не замутненного эмоциями; это чистое, объективное мышление считается основой научных исследований. Такое представление стало довольно популярным, но есть одна фундаментальная проблема: сами научные исследования показали, что оно, возможно, неверно. Когнитивные психологи много раз доказывали, что не существует чистого мышления, свободного от эмоций; человек без эмоций вообще не был бы способен думать. Другие предпочитают более прагматический подход, просто утверждая, что рациональным можно считать такой довод, который основывается на эмпирической реальности и в то же время логически последователен по форме. Проблема здесь в том, что эти два критерия слабо связаны друг с другом. Один имеет отношение к наблюдению, другой – к умозаключениям».
Поэтому трудно исследовать бюрократию через призму рациональности.
Далее Гребер вводит два понятия: «игра» и «забава». «Игра» – это развлечение по правилам. «Забава» же – это свободное, ничем не скованное, часто даже опасное творчество. Бюрократия согласно Греберу тоже выступает как «игра»:
«Одна из причин, почему я решил посвятить так много времени фантастическим мирам, заключается в том, что эта тема раскрывает определенные ключевые вопросы о природе забавы, игр и свободы – все они, по моему убеждению, лежат в основе скрытой притягательности бюрократии. С одной стороны, бюрократия от забавы бесконечно далека. Механическая и безличная, она могла бы воплощать собой отрицание любой возможности забавы. С другой стороны, у того, кто увязает в бюрократической волоките, возникает ощущение, будто он попал в какую-то ужасающую игру. Бюрократии создают игры – просто ничего увлекательного в этих играх нет. Но здесь может быть полезным подробнее разобрать, что, собственно, представляют собой игры и что именно делает их занимательными. Прежде всего, каковы отношения между забавой и играми? Мы играем в игры. Так значит ли это, что забава и игра, по сути, одинаковы? Конечно, в английском языке существует различие между понятиями play и game – в большинстве языков они обозначаются одним и тем же словом (это касается почти всех европейских языков, как в случае французского jeu или немецкого Spiel). Но, с другой стороны, эти понятия оказываются противоположны друг другу, поскольку одно из них ассоциируется со свободным творчеством, а второе – с правилами».
Причина того, что мы чаще выбираем игру по правилам - страх перед свободным творчеством:
«В забаве есть еще и нечто потенциально ужасающее. Потому что такое неограниченное творчество также позволяет ей быть беспорядочно разрушительной. Кошки забавляются с мышами. Выдергивание крыльев у мух – тоже разновидность забавы. Любой человек в здравом уме вряд ли захотел бы встретиться с забавляющимися богами. Так что я позволю себе высказать одно предположение. В конечном счете привлекательность бюрократии зиждется на страхе перед забавой».
Про призрачный суверенитет:
«Современные государства основаны на принципе народного суверенитета. В конечном итоге божественная власть царей передана сущности под названием «народ». На практике, однако, далеко не ясно, что вообще должен означать народный суверенитет в таком смысле. По известному замечанию Макса Вебера, институциональные представители государства обладают монополией на право применения насилия в пределах государственной территории. Обычно такое насилие может осуществляться лишь определенными уполномоченными лицами (солдатами, полицейскими, тюремщиками) или теми, кто уполномочен этими лицами (сотрудниками безопасности аэропортов, частными телохранителями), и только в четко обозначенных законом формах. Однако, по сути, суверенная власть все равно остается правом пренебрегать этими требованиями закона или создавать их по ходу дела. Соединенные Штаты могут сколько угодно называть себя «страной законов, а не людей», но, как мы узнали в последние годы, американские президенты способны отдавать приказы о применении пыток, совершении убийств, внедрении программ слежения в масштабах всей страны и даже организации не попадающих под действие закона зон вроде Гуантанамо, где с заключенными можно обращаться так, как вздумается. Даже на более низком уровне те, кто обеспечивают соблюдение закона, на самом деле ему не подчиняются».
Внутренний конфликт из-за выбора между «забавой» и «игрой» порождает иллюзию свободы:
«Люди везде испытывают предрасположенность к двум совершенно противоположным склонностям: с одной стороны, к творческой забаве ради самой забавы; с другой стороны, к соглашательству со всяким, кто говорит им, что им не следует так поступать. Последняя склонность и делает возможной «игрофикацию» институциональной жизни. Ведь если довести ее до логического завершения, любая свобода станет произволом, а любой произвол – разновидностью опасной, разрушительной власти. От этого лишь шаг до утверждения, что настоящая свобода состоит в том, чтобы жить в полностью предсказуемом мире, свободном от такого рода свободы».
Таким образом, получается петля: убегая от свободы к порядку, мы наделяем еще большей свободой (читай – неограниченностью средств) тех, кто должен этот порядок сохранять:
«Иллюзии создали ситуацию, в которой стремление к свободе от произвольной власти просто приводит к еще более произвольной власти, – в результате предписания сковывают наше существование, вооруженные охранники и камеры видеонаблюдения появляются повсюду, наука и творчество душатся, и все мы вынуждены тратить все больше времени на заполнение формуляров».
***
Возможно, вас эта книга попросту разозлит из-за полного несогласия с автором, а возможно, наоборот заставит задуматься об окружающем мире и отношениях между людьми, между начальником и подчиненными, между обществом и государством. А возможно, вы просто посчитаете книгу компиляцией банальностей. На то он и призыв к разговору: если книга прочитана и есть реакция, значит разговор состоялся.
Лично для меня самым интересным оказалась скрытая насильственная природа бюрократии и порождаемое ей «фоновое» неравенство. Это неравенство отнюдь не удел бедных и(или) тоталитарных стран. Это неравенство есть везде, где есть всеобщая подотчетность и огромные формуляры с непонятными, но обязательными к заполнению графами. Помимо этого, обращает на себя внимание и то, что мировая бюрократия выстроена таким образом, что нам «удобно» жить в ней, не стремясь что-либо изменить. С другой стороны, я услышал только критику, но не предложения по исправлению ситуации. Без этого, книга местами смотрится просто как обиженное брюзжание. В общем, интересная, важная, спорная, неровная, не самая простая для чтения книга.
***
С точки зрения оформления, книга обладает рядом недостатков. Подробно об этом по ссылке ниже (сюда не влезло).