© Д. Кудрявцев, 2022

© Е. Нусинова, составление, 2022

© Д. Кузьмин, предисловие, 2022

© С. Шаргородский, примечания, 2022

© Н. Звягинцев, оформление, 2022

© «Культурная инициатива», 2022

* * *

«Так далеко зашли играя словом…»^[1]

Трудно плыть в перенасыщенном растворе, особенно если ты сам – соль. Поэт XXI века действует в условиях перепроизводства текстов – написано уже так много всего, что выбор книги если не вполне случаен, то требует серьёзных причин: ведь можно вместо этой взять любую другую. И это сдвигает режим чтения: больше, чем когда-либо прежде, в сборнике стихов и в корпусе сочинений поэта хочется видеть не набор стоящих наособицу удач, а единый месседж, целый мир. Единственность и насущность этого мира опознать гораздо легче, чем неповторимость стиха или строфы, – или, вернее, сегодня мы особенно расположены ценить стих или строфу как коготь льва, проявление крупного целого, мускульное усилие в движении тела через всю, скажем так, акваторию.

Куда ж нам плыть с книгой избранных стихотворений Демьяна Кудрявцева? Что это за море и что за мир? Лёгкой прогулки тут не получится.

 
всё что нас не сразу убывает
поначалу делает синее
 

– такова отправная точка. Мир, в котором исходно правила игры построены на суровых ницшеанских императивах (там же и «томик недочитанного идена», который у Джека Лондона вполне ницшеанский типаж, но стать сильнее не смог, – впрочем, и томик не дочитан). Но к настоящему времени этот мир дошёл в истощённом и выморочном состоянии, прежние схемы заполнены чем-то не тем (что случилось за восемьдесят лет с синим цветом Бараташвили/Пастернака? из цвета неба и любви он превратился в цвет удушья и запоя). Архетипы давно прошедших времён («вдалеке огни и дым караван-сарая», «на башнях ладей – людей не разглядеть с равнины» – все старинные битвы обобщены в шахматную партию) дотягиваются до сегодняшнего дня в теневом, остаточном виде.

Однако настоящее и даже будущее постигла та же участь, что и прошлое. «Кончились штетлы и шатлы» – и старорежимная традиционалистская закрытость, и прогрессистская экспансия. От всего важного – и от любви, и от героизма – остаются мёртвые идолы:

 
говорила баба каменному гостю
мы с тобой одной холодной крови
нам на память о лишае и коросте
только мох и купорос покрыли брови
 

Тем, кто покамест во плоти, а не в камне, этот мир предлагает на выбор больницу, войну и тюрьму (иногда и каторгу, лагерь). На этой войне «ко всему привыкает душа», и даже у соловья «пулемётная трель». На этой войне мы – скорее всего, погибшие: «травой поверх засейте наш окоп» (формула поставлена в сонетный замок, чтобы накрепко запечатать могилу). А кто ещё не – у тех жизнь проходит, «как на пересылке или в хосписе». Но именно такая жизнь и потребна стране и обществу, именно такой голый человек на голой земле, или даже под землёй, в шахте и штольне, – «наземного отечества оплот». В конечном счёте дело не в тюрьме и не в войне, а в человеческой природе:

 
страшней тюрьмы
потеют наши лбы
и яростней войны
алеют наши язвы
 

Всё уже свершилось, ничего больше не случится: «идущим лесом наступает на территорию глыба конца истории» (тут-то территории, как явствует из пророчества шекспировской ведьмы, и конец). А в мире, где ничего не происходит, не меняется, – нет и надежды. Если же вдруг она и брезжит – то оборачивается апокалипсисом как единственным средством против деградации и распада:

 
мы не рабы рабы не мы и это
не вой собак а крайний зов трубы
 

А после апокалипсиса – «пускай нас отмажут на божьем суде»: обитатели этого мира заслуживают снисхождения, поскольку, простыми словами говоря, и до суда жили в аду.

Там, где ничего не происходит, нет и смены поколений – есть только временной круговорот, не двигающий жизнь вперёд:

 
новый ярус борзой поросли
повылазил из яслей
и с невиданною скоростью
смерть становится ясней
 

Молодость ничего не стоит («малолеточка за хавчик на капот / мелкотравчатым захватчикам даёт»), старость стоит столько же. А собственное поколение, из которого говорит говорящий в этих стихах, движимо заданными то ли социально, то ли экзистенциально шаблонами и рамками: «пой ровесники песню какую дают», – и все дороги в этих рамках равным образом ведут в никуда: «меня и сегодня колотит <…> / от тех кем могли и не стали / и наоборот». Все привычные оправдания бытия перестали работать – или, если угодно, истёк срок действия любых иллюзий по этому поводу:

 
по старинке поседеем на двоих
дочерей сдадим кому не надо их
и припомним всякую досаду
все измены все упрёки каждый чих
 

– вот и всё семейное счастье.

 
в ладони взявши уд
как по деревне пленные бредут
когда конвой отпустит за травой
пройдём дорогой славы мировой
 

– вот и вся литературная карьера. Вообще участь поэта, движущегося «обочиной истории / через чахлой речи пустыри» в компании пары-тройки собратьев-отщепенцев, ничем не отличается от участи солдата (война) и преступника (тюрьма): «как остальная чернь и челядь», он сгинет без следа, поскольку «у всех один удел паршивый / и кто слуга отчизны верный / и кто её щегол плешивый» – образ Мандельштама в финальной строке этого стихотворения возникает вслед за отсылками к Пушкину и Лермонтову, утверждая, тем самым, общеобязательную истину для русской культуры.

Мир поэзии Кудрявцева и в остальном ужат до пределов одной страны – родины, которая «вроде не кончается нигде» (простираясь, впрочем, от Харбина до полей Галиции: ведь тот, кто говорит в этих стихах, «империи / прилежный вырос ученик»). Самый выразительный эпитет для родины (их по книге разбросано немало) – «топкая»: тут не только в прямом смысле безрадостный болотный пейзаж, но и метафорическая хронотопь, затягивающая в себя любое шевеленье (ох, напрасно лидеры политического протеста 2011 года шли на Болотную площадь). Иногда вроде мелькнёт ещё другая страна, но как отражение первой и единственной, так что даже воюют в ней «ближневосточные кутузовы». За пределами родного болота осталась только смутная мечта с гейневско-лермонтовским привкусом: «на дальнем юге вечно есть страна / где я другой сижу под эвкалиптом».

Время в этом мире, этой стране такое же вязкое, как пространство. И посейчас у родины «руки натружены веки крестом заколочены» – никак не выбраться из прошлого, а уже «снова чёрные ижицы пыжатся в ней», тянут в архаику. Приметы сегодняшнего или вчерашнего дня с его конкретными сюжетами попадают в эту поэзию очень редко – но каждый раз, когда в стихотворении внезапно возникает Антон Носик, Олег Сенцов или Кирилл Серебренников, это ошарашивает: неужели в этом мире ещё остаются живые люди с именами, способные оставаться собой? Впрочем, эти люди, названные по именам, тоже или в лагере/под арестом, или мертвы. И единственные два текста в книге, в которых крупным планом дан отдельный человек со своим лицом, характером и историей, – «он сел за то что вывел капитал…» и «Каждый раз, / забираясь на табуретку…», – это про тюрьму и её ожидание. Причём второй из них, один на всю книгу верлибр, производит отчётливое впечатление прямой речи автора.

Девять лет назад, в 2013-м, предваряя книгу Демьяна Кудрявцева «Гражданская лирика», Мария Степанова тоже размышляла о том, какова целостная картина, встающая из его стихов, – и отталкивалась в этих размышлениях от того, что «поэтический мир узнаётся по очень ощутимому признаку: инаковости, несовпадения с образцом (или тем, что мы образцом считаем)». То есть вот этот, по словам Степановой, «повреждённый и искажённый тварный мир» кудрявцевской поэзии – виделся ей «очагом другой реальности», отклонением от эмпирически наблюдаемого. Теперь мы так не скажем. Да, образец изменился – но, похоже, и поэт уже тогда знал больше о прошлой и будущей динамике повреждений и искажений.

Что же кладёт Кудрявцев на другую чашу весов? Должно же быть что-то ещё? Где катарсис?

Сперва кажется, что роль противовеса играет форма, сама материя стиха. Это метод Бодлера, лаконичней всего сформулированный Вертинским: «Я могу из падали создавать поэмы». Язык и стих этой книги чуть не на каждом шагу показывают читателю, кто хозяин в здешнем доме бытия: Кудрявцев виртуозно рифмует, сталкивает друг с другом сходно звучащие и отдалённо перекликающиеся слова, ломает нормативный строй фразы головокружительными кульбитами эллипсисов и инверсий – и в этих демонстративных проявлениях авторской воли поначалу видится модернистский силуэт художника-сверхчеловека. Однако это обман зрения.

Современный переводчик Бодлера говорит, что родоначальник модернизма внёс «аполлоническую гармонию в изображение гниющего трупа». Но ведь всё было наоборот: до Бодлера была гармония, а не изображение трупа. Идея Бодлера – в возможности удержать аполлоническую гармонию, к какому бы трупному гниению ни обращалась речь. И когда потом футуристы или экспрессионисты от этой возможности отказывались, гнали прежнюю гармонию вон – они действовали дальше в той же модернистской системе координат, потому что и это было проявлением воли говорящего над речью и её предметом.

Отправная точка книги, первое стихотворение, оставляющее от ницшеанского супергероя только заполненную теперь невесть чем оболочку, – вполне образцовое для поэтической техники Кудрявцева, но никакой гармонии, предлежащей лирическому сюжету, в нём нет. Начинаясь в женских рифмах, оно продолжается в дактилических, а в финале соединяет те и другие, но зато от перекрёстной рифмовки переходит к опоясывающей; на 19 строк пятистопного хорея приходится одна строка шестистопного; оборот «точнее выдано» оказывается полной анаграммой (те же согласные рассыпаны в другом порядке) следующего двумя строчками ниже слова «недочитанного». Что-то из этого, перечитав несколько раз, можно объяснить – зачем оно так и что это меняет; остальное, может быть, сделано по принципу «потому что могу». Но триумфа воли не происходит. Вся формальная изощрённость этих и подобных приёмов возникает каждый раз как в первый раз и не даёт никаких прогнозов по дальнейшему движению текста. Читательское чувство может опереться на стиховой строй здесь и сейчас – но не вправе рассчитывать, что он поддержит его и в следующей строке. Играя словом, больше никуда не дойти.

Что остаётся нам, если мир непоправимо испорчен, а собственный ресурс воли, способной внести в него строй и лад, практически исчерпан? Для ответа на этот вопрос в книгу добавлен переводной раздел.