Давиде Лонго
Игра саламандры

Ненавижу иллинойских нацистов.

Джон Белуши. Братья Блюз^[1]

Davide Longo

IL GIOCO DELLA SALAMANDRA

Copyright © 2024 Mondadori Libri S.p.A., Milano

© Н. В. Орсаг, перевод, 2025

© Издание на русском языке. ООО «Издательство АЗБУКА», 2025

Издательство Азбука^®

1

В дверь стучат.

Оли́во не реагирует, так и остается лежать, натянув одеяло до подбородка и закинув руки за голову.

Он знает, это она. Поэтому не отвечает и продолжает созерцать потолок. Говорить «минутку», «не сейчас» или «хочу побыть один» бесполезно – все равно войдет.

Так что он молчит, и она входит: босая, бритоголовая, крепкого сложения, в своей синей спецовке – ну точно Оди из первого сезона «Очень странных дел»^[2]: в комбинезоне механика, лет на пять постарше и без всяких там паранормальных способностей. Не знаю, понятно ли объясняю.

Оливо уверен, сейчас она уставится на него своими рысьими – Lynx lynx – желтыми глазами. Всегда так смотрит, когда входит, не дождавшись ответа: «минутку», «не сейчас» и прочее.

– Ну что, головастик, сдрейфил?

Оливо молчит.

– Ты здесь уже семь месяцев, головастик-отшельник, а все еще не понял, что в час дня нужно быть в столовке?

– Я не хочу есть.

– А кому какое дело – хочешь или не хочешь? Все за столом… – И она взглянула на запястье, словно там были часы. – Уже тринадцать минут. Это значит, что сейчас Гектор придет звать тебя на обед, а ты говнишься, головастик-прогульщик.

Оливо молчит, уставившись в потолок.

Она подходит к нему, ступая босиком по зеленому линолеуму бесшумно, словно кошка, идущая по спортивному залу. И так усаживается на кровать, что Оливо не может даже шевельнуть ногой под одеялом.

– Скоро Гектор явится-а-а! Давай ищи причи-и-ину! – напевает она. – Чтобы Му-у-унджу с тебя шкуру не содра-а-ал.

Оливо продолжает неотрывно смотреть на потолок. В книгах и фильмах там всегда находится какое-нибудь пятно, напоминающее главному герою корабль, лошадь, картину Караваджо^[3] или детскую игрушку, и это говорит о том, какой он, этот герой, ранимый, забавный, глубокий и мечтательный человек.

А над Оливо потолок белый, практически без изъяна, если не считать длинную ровную трещину, тянущуюся от светильника к стене. На нее можно пялиться часами, и она напомнит тебе лишь прямую на плоскости, соединяющую точку «А» с точкой «Б», из Евклидовой геометрии, – что совсем не сделает тебя ранимым, забавным, глубоким и мечтательным, самое большее – подумаешь об инженере. Не знаю, понятно ли объясняю.

– Снова мозги себе трахаешь, головастик Роршах?^[4] Но тебе повезло: у тебя есть Аза. Пока ускоряешь свои нейроны, мне как раз пришла в голову кое-какая идейка. Интересно? Рассказать?

Оливо знает: стоит ему лишь чуть-чуть перевести взгляд, как он увидит ее смуглую гладкую кожу, маленькие ноздри с кольцом-пирсингом, ямочки на щеках, легкий пушок над губой и небольшой шрам на правой брови. Как же ему неловко оттого, что она смотрит на него так близко; он тысячу раз говорил об этом, но Азе плевать. И она делает так всегда, когда захочет.

– Ну что, интересно, какая идейка-то, тормознутый головастик?

– Угу, – сдается Оливо, едва кивая в знак согласия, чтобы Аза не сильно радовалась.

– Так вот, слушай меня. Знаешь, кого было бы видно человеку, глядя на тебя в эту минуту?

– Кого увидел бы человек, посмотрев на меня?..

– Хорошо-хорошо, головастик-Т9! Кого увидел бы человек, посмотрев на тебя в эту минуту? Скажу тебе: увидел бы шестнадцатилетнего тощего подростка, бледного, как труп. Кузнечика в шерстяной шапочке – локти торчат, скулы выпирают, лоб как у неандертальца, зрачки расширены, сердце еле бьется, кожа ледяная и руки дрожат. Что получается?

– Что получается?

– Получается, если скажешь Гектору, мол, у тебя холера, бубонная чума или что-то в этом роде, он тут же купится!

Оливо бросает на нее взгляд:

– Я просто не хочу есть, и все.

Их лица уже совсем рядом, и Аза внимательно изучает его.

– Знаешь, ты прав! – заключает она. – Не сработает, потому что ты всегда выглядишь так, будто уже одной ногой в могиле! И тебе ничего не остается, как признаться Гектору, что боишься Мунджу! А что плохого в том, чтобы бояться Мунджу? И я боялась бы, если бы сдала его, как сделал ты.

– Никого я не сдавал! – Оливо произносит это на децибел громче.

– Ну, тогда пойди и объясни это своему приятелю Мунджу! Может, пока он будет сдирать с тебя шкуру, сумеешь между воплями переубедить его. Послушай свою Азу! – И она слегка хлопает Оливо по коленке, укрытой одеялом. – Расскажи Гектору, как реально обстоят дела. Он чуткий. Чуткий и добрый. Я знаю, мы же с ним встречались.

– Да не встречались вы никогда. – И тут Оливо впервые смотрит на нее. – Скажу, что просто не хочу есть. И точка!

– Как знаешь, – пожимает девушка плечами.

Оба некоторое время молчат. Аза разглядывает комнату так, будто никогда раньше не видела кровать Оливо, пару жалких постеров на стене и другую кровать, на которой все эти семь месяцев никто не спал – кроме одного парнишки, который останавливался здесь проездом на пару дней; в общем, Гектор извинился тогда, объяснил, что сложилась чрезвычайная ситуация. Не знаю, понятно ли объясняю!

Между кроватями стоит старый письменный стол белого цвета. На нем кто-то нацарапал вялый пенис, «Люблю SferaEbbasta»^[5] и фразу: «Звезда всегда одинока, ведь думает лишь о том, чтобы сетить»^[6] – причем написано именно так, с ошибкой. Ковер поносного цвета, сбоку блевотно-желтый стул, на потолке лампа цвета мочи – коллекция «Жидкие выделения» из «Испражнений-дизайн». Не знаю, понятно ли объясняю.

Из приятного только стеллаж с личными книгами Оливо. Их шестьсот двадцать семь, кроме шести, взятых в городской библиотеке и ста двадцати семи из других библиотек, позаимствованных, но так и не возвращенных. Тринадцать осталось от прежних обитателей комнаты, и они в основном о футболе, прическах, о том, как сделать бомбу из того, что лежит под мойкой, и как достичь успеха в шоу-бизнесе, не слишком часто совершая то, в чем потом будешь раскаиваться.

Несмотря на книги, комната в целом выглядит безнадежно, как тот мешок с мусором, что рвется, когда ты уже в паре метров от бака.

Может, из-за неонового света и зеленого линолеума, а может, из-за мебели, пожертвованной кем-то после смерти тети. Все это вещи – переданные в дар без любви, о них и потом мало заботились – как и обо всех нас тут. Не знаю, понятно ли объясняю.

– Какие глубокие мысли, головастик Фосколо!^[7] – произносит Аза. – Знаешь, я едва не перепугалась, решив, что это последние твои мысли.

– Не последние они!

– Прав. После того как Мунджу размозжит твою драгоценную башку, головастик Сваровски^[8], ты еще сможешь мямлить что-то вроде «ба, бу, ню, ню, хрям, ням, ду-ду-ду… обделался…»

– Хватит пугать меня!

– Пугать тебя? Так, значит, выходит, ты головастик-козодой – маленькая птичка с бешеными глазами и злобным воплем. Смотрю, очень похож на нее! Ты ДОЛЖЕН бояться Мунджу, придурок! Как можно не бояться чувака огромного, как гипермаркет, гремучего, как рейв^[9], наглого, как швейцарский банк. И с тремя яичками.

– Нет у него трех яичек.

– Не знала, что вы настолько близки.

– Мы не близки, но трех яичек у него нет.

– Конечно есть. Третье Мунджу вырвет у тебя, потому что думает, это ты настучал воспитателям про травку, которую он спрятал в старой вентиляции в душевой, – а где еще могла быть травка, как не в вентиляции, хе-хе-хе!

Оливо приподнимается и садится на кровати:

– Повторяю, никого я не сдавал, ясно?

– Спокойно, спокойно, головастик – Спирит^[10] – душа прерий! – И она мягко шлепает его по плечу. – Существует любовь с первого взгляда и ненависть с первого взгляда. Так вот Мунджу тебя ненавидит с первой секунды, и не важно, сдал ты его или нет. С другой стороны, ты тоже его пойми: все берут у него травку, значит им совсем невыгодно остаться без дилера. Прибавим, что никто не был в курсе, где он хранит вес, и вывод напрашивается сам собой: сдал его тот, кто не курит, кто бог знает как постоянно все вынюхивает и кто, скорее всего, любимчик воспитателей. Угадай, головастик – создатель алгоритмов, кто подходит под это описание? Прибавим к тому же, что третье яичко, как игрушку-антистресс, всегда удобно держать в кармане…

В дверь стучат.

– Оливо! – доносится из коридора голос Гектора.

– Ну что, глухоманский головастик, не хотел меня слушать? Я же сказала: за тобой придут.

Оливо молчит. Дверь приоткрывается, и в нее просовывается большая, взъерошенная, очкастая голова небритого Гектора. От туловища бывшего регбиста виднеются лишь плечо, половина грудной клетки и левая рука, которые вместе весят столько же, сколько весь Оливо.

– Оливо, чем занят? Не идешь на обед? – спрашивает Гектор.

Оливо глядит на него с кровати. Он так и лежит одетым, после того как сходил в туалет еще на рассвете – чтобы ни с кем не встретиться по дороге.

– Оливо?!

– Угу.

– Тебе плохо?

– Нет, – бурчит Оливо.

– Сколько уже сегодня?

– Сто шестьдесят два.

– Так в чем тогда дело? У тебя осталось еще четыреста тридцать восемь. Давай пойдем на обед!

Оливо согласно кивает головой, но не шевелится. Гектор еще больше протискивается в проем. На нем рубашка навыпуск – в крупную клетку. На ногах – сабо, какие обычно носят медработники.

– Послушай меня, Оливо. Через несколько дней Мунджу переедет в квартиру к другим совершеннолетним, которые выпустились раньше. Мы рассматривали этот вариант еще несколько недель назад. То, что случилось, только ускорило события.

– Угу, – мычит Оливо.

– Это не значит, что мы выгоняем парня, понимаешь? Я буду по-прежнему опекать его, а директриса – контролировать, как он осваивается на работе. Просто здесь ему уже не место. А теперь пошли, тебя макароны ждут. Я занял стул рядом.

Оливо мельком смотрит на него и вылазит из-под одеяла в своей серой толстовке и обычных вельветовых коричневых брюках.

Эти его брюки ничем не отличались от четырех таких же коричневых вельветовых пар брюк, что висели в шкафу. Оттенок зависел лишь от того, когда они были куплены и сколько раз постираны.

– Аза пойдет? – спрашивает Гектор.

Оливо сует ноги в хайкеры^[11] и направляется к выходу. У двери оборачивается на кровать, где, закинув ногу на ногу, теперь полноправной хозяйкой сидит Аза.

– Нет, – говорит Оливо. – Останется в комнате.

– О’кей, – отвечает Гектор.

В коридоре, пока шли в столовую, Оливо слышит, как она поет:

– Это грустный рассказ об Оливо Депе́ро-о-о! Он имел два яичка, а теперь ни одного-о-о!