Глава третья

Певица

Мой папа подобрал маму на улице – не знаю, что побудило его сделать подобное. Он просто купил её на ночь и оставил навсегда, это не было ни благородством, ни любовью с его стороны, просто этот поступок был в его стиле – купить жену. Уж если совсем быть откровенной, не было это и любовью для мамы, просто ей лучше спалось в тёплой отцовской постели, чем в каком-то бараке на окраине среди больных и депрессивных товарок.

По всему выходит, что я такое вот дитя – итог сказочной истории одного спасения, разве что отец мой принцем не был никогда, да и мама на принцессу никак не тянула. В моих жилах текла смесь из крови продажной девки, не созданной, если честно, ни для материнства, ни для замужества, и крови эксцентричного взрывного мачо-самодура, не знающего, как бы ещё покруче презреть моральные устои и законы общества. Стоит ли говорить, что я счастливо унаследовала худшее от обоих?

Следовало обладать особым даром, чтобы дожить в этой семье до двадцати и не тронуться умом, – у меня этого дара, по всей видимости, не было. Я росла неуравновешенной и взбалмошной, меня с детства кидало от глубокой подавленности к необоснованному веселью, я считала себя умнее и удачливее других, презирала не только сверстников, но и старших, ни во что не ставила человеческие ценности, навязываемые литературой и историей. В школе я была девочкой, которую побаивались учителя и родители, строго-настрого запрещавшие своим драгоценным чадам иметь со мной дело, что, само собой разумеется, только подогревало интерес ко мне с их стороны. Если среди детей случалась драка, то затевала её я, косвенно или напрямую. Если ученики решали вдруг выпускать школьную газету или устроить собачий приют на заднем дворе – это случалось исключительно с моей подачи. Какое бы безумие ни приходило мне в голову, я тут же заражала окружающих своей идеей. Для родителей моих одноклассников не было картины страшнее, чем увидеть своих отпрысков в моей компании, а мне нравилось сеять хаос и внушать страх. Всё это только раззадоривало меня.

С детства нас убеждают, что всё поправимо, что любую ошибку природы можно изменить – нас пичкают историями про бездарных футболистов, дошедших до Высшей лиги, и про вернувшихся с того света гонщиков. Едва ли не каждый час где-то в мире заново учится ходить мужественный боксёр, прикованный к постели, но верящий в исцеление. Лазари больше не нуждаются в Спасителе, они научились спасаться самостоятельно. Мы привыкли верить, что при должном упорстве человек может подняться с социального дна и, лихо перемахнув через пару классов, оказаться в вожделенном среднем. Родился тупым – решай головоломки, тренируй память, учи стихи – трудись и поумнеешь. Родился некрасивым – излучай внутренний свет, найди гармонию, достигни дзена, и окружающие забудут о твоём уродстве. А если всё-таки хочешь правильные черты лица и привлекательные формы – ложись под нож. Осветлись до блондинки, выбери линзы нужного цвета, ночуй в спортзале – и мир вознаградит тебя. Всё поправимо – действуй! Схема рабочая вроде бы. Как бы не так! Что поделать с дурной кровью, текущей по венам? С тем, что меняешься не во имя чего-то, а исключительно вопреки? Я росла вопреки матери, но даже беглого взгляда в зеркало хватало, чтобы понять: я унаследовала многие её черты, скопировала интонации.

Вот ты, Паскаль, имеешь все шансы стать копией своей матери: множить никчёмность, провозглашать тусклость, воспевать пустоту. Казалось бы, чёрт с тобой, не подбирать же всех потерявшихся щенков и несчастных одиноких старух на улицах. А с другой стороны, одна маленькая спасённая девочка может изменить весь мир. Надо только объяснить этой девочке, что её нужно спасти из её темницы, из этого затхлого болота. В твоём городе ведь все чокнутые, Паскаль. В твоём городе моряки заваливают посудомоек и официанток. Рано или поздно они играют свадьбы, и каждая соседка знает, через сколько минут после выключения света засыпает их муж. Но они всё равно гасят свет. В твоём городе некуда бежать и не выходит топиться – море крепко держит, самые отчаянные тонут в стакане. Но это обыденность.

В твоём городе принято читать по лицам и расписываться пальцами. Принято быть стадом тупых вечно жующих овец. Ещё немного, год-два, и ты станешь такой же безмозглой бархатистой овечкой, проживающей пустую жвачную жизнь.

Ты, Паскаль, не видишь солнце так, как вижу его я – это всё твой городок, он поглощает, затягивает тебя. Он кажется мне пауком, который окутал паутиной старые дома и набережные, кафе и клубы. Вы все – смешные деревянные куклы. И за шарканьем ваших ног, за вашими ужимками даже я, Паскаль, не вижу кукловода. Зато я вижу, что поезда оттуда никуда не приходят. Чтобы остановить их, хватает паутины толщиной в палец, твой бесподобный большой палец, Паскаль. В былые времена (ты знала об этом?) муж мог бить свою жену палкой, толщина которой не превышала его большой палец. Ты что ищешь себе сейчас? Палку? Или тонкокостного муженька, чтобы не шибко страдать?

Хочу, чтобы эти наши разговоры остались между нами, милая моя дурочка. Что за бред? Куда ещё деться этому пустому трёпу? Было глупо с моей стороны…

Сегодня такая гроза, как в детстве. Она завораживает меня: нравится смотреть, ловить телом капли, как пули, а потом выжимать мокрую насквозь рубашку и пить маленькими глотками горячий горький кофе в одном из обычнейших кафе. Впопыхах купить никчёмные жёлтые кеды и ночевать в баре по соседству. Мне нравится смотреть на мокрых пьяных женщин в баре, их простые скуластые лица, на мальчиков, их редкую щетину, смоченную в бельгийском пиве. Мне нечему здесь удивляться, и тогда я пытаюсь представить на своём месте тебя, Паскаль, твои огромные оленьи глаза, впитывающие картинку за картинкой.

Где бы научиться удивляться миру, а не удивлять мир? Все мои умения похожи на перевёртыши: были бы полезны, будь они противоположными. Я впитываю в себя коньяк, спускаюсь к реке, а тем временем рыба дырявит сети, Паскаль не звонит.

Паскаль

Море отвергало нас всех, как проклятых, как мать отказывается от младенца, итога изнасилования в тёмном лесу. Рыба всплывала целыми косяками брюхом к солнцу. Та, что удавалось поймать ещё живой, горчила, сколько ни жарь её, сколько ни вари. Потом чьи-то мужья и сыновья не возвращались из моря. В конце концов мужчины собрались на совет, впервые туда пошёл Симон. Он стал мужчиной, способным решать нашу судьбу – так посчитали старейшины.

Ходили слухи, что дома придётся оставить и перебраться южнее – там рыбу не настигла таинственная хворь. Сама мысль о том, чтобы уехать отсюда, казалась мне нелепой. Здесь я чувствовала и землю, и свои корни в ней. Мы все рождались узниками этих земель, их невольными слугами. Шутка ли, а отсюда никто никогда не уезжал. Никто и никогда. И мне ли под силу сломить этот рок, разорвать притяжение, нарушить негласный закон? Мне ли, девочке, боящейся собственной тени в собственном дому? Обряд с Симоном был назначен на август, но это лето выжигало траву солнцем так яростно, что она пожелтела и высохла до срока.

Пока мужчины были на совете, женщины собрали всё ценное, что было у них, сложили дары в корзины и отправились на гору к старухе, внучке шамана. Моя мать не пошла вместе со всеми, но отдала обручальное кольцо. Угроза нависла над всеми нами, и я слышала её неровное дыхание.

Старуха, живущая на горе, никогда не спускалась к воде; у неё не было детей, поговаривали, что у неё нет мочек ушей. Но никто не знал, что с ними стало.

Мужчины вернулись с совета, так и не приняв никакого решения. Симон был удручён. Мы сидели на берегу, он грыз ноготь большого пальца (что было явным признаком волнения) и словно не замечал меня.

Женщины воротились от старухи спустя три дня, их лица были вычернены бессонницей, под глазами залегли тяжёлые круги, но сами глаза горели какой-то безумной решительностью и силой. Сказано было им следующее: всю мёртвую рыбу надо выловить и захоронить в чёрной земле за городским кладбищем. Все мужчины, мальчики и старики должны уйти в море на неделю, взяв с собой только воду, и молить море о пощаде. На седьмой день они должны опустить сети, и всю рыбу, что поймают, в тот же вечер пусть отдадут женщинам, чтобы те зажарили её. И да случится всеобщий праздник на берегу – только тогда море может простить вам ту молодую жизнь, что вы губите.

О какой жизни шла речь – вот о чём думала я, не переставая.

Думала, стоя рядом с плачущими женщинами, когда провожала Симона и отца. Думала всю неделю, зачёрпывая воду, вылавливая дохлых мальков. Думала, когда ветер сносил деревья, а женщины молились за мужчин. Я вовсе не боялась за Симона. И, чтобы быть честной, должна признать, что дело было вовсе не в том, что я верила в слова старухи. И не в том, что небо оберегало его. Я просто не боялась.

Я думала об этих словах ночами, сминая мокрую простынь. Думала утрами, приходящими вслед за беспокойными восходами. Думала, когда закапывала рыбу в небывало чёрную землю. И не могла найти ответа. В эту странную неделю блюз, казалось, навсегда оставил меня. И это тоже лишало меня сна.

Наконец наступил долгожданный седьмой день. Все мы сели на берегу. Сильные и слабые, красивые и уродливые, молодые и совсем дряхлые – все мы олицетворяли собой волю и ожидание. Все мы походили на вдов, сумасшедших вдов, не дождавшихся мёртвых мужей с войны.

Солнце жгло волосы, песок становился невыносимо горячим. Иссушаемая собственными догадками, я едва слышно спросила у соседки, почему старуха не может просто спасти ту самую молодую жизнь, о которой она говорит. «У каждого свой путь, нельзя мешать», – тихо ответила мне женщина.

В моей голове эта история не складывалась. Ведь если кто-то губит жизнь, почему кому-то не спасти её? И где же он, мой блюз?

Первая лодка появилась раньше, чем солнце начало садиться. К закату вернулись все. Исхудавшие и усталые, мужчины храбрились и громко шутили. Возвратился живым даже безвозрастный старик, живущий на окраине города, хотя, говорят, он сумасшедший и совсем слабый; никто не знает, как ему удаётся прокормиться. Ещё говорят, что он убил жену и детей в приступе безумия, но было это так давно, что никто не может сказать наверняка, была ли у него вообще семья.

Симон отдал свою рыбу мне, и я предложила ему поспать у нас дома. Он завалился на мою постель, как был, в одежде, и захрапел. Дом наполнился чужим резким запахом. Стараясь не обращать на это внимания, я вышла на улицу и принялась вместе с мамой за разделывание рыбы. Отец не спал. Он, обессилевший и потерянный, пил вино из бутылки и читал устаревшие газеты, лежащие на столе. Действительно, что там творилось с курсом валюты всю эту проклятую неделю?

Паскаль

Рыбы было много. И я не знала половины названий, но эти трепещущие тела, лежавшие в мутной бурой воде, были для меня, для всех нас, надеждой на будущее.