Глава 1

Мне было семнадцать, и я сказала:

– Я очень хочу на море.

Я никогда не видела моря и по прогнозам врачей уже не смогла бы увидеть. Это была моя последняя зима.

Стоял январь, слепящий и солнечный, втиснутый между сизым остывшим морем и горами, посыпанными сахарной пудрой. Кончился шторм, отбросил крупную гальку подальше от берега, щедро насыпал мелочь возле воды, прочертил вдоль разоренного пляжа широкую песчаную полосу.

Я скинула куртку, джинсы и свитер, оставшись в одном купальнике. И побежала по удивленно шипящим волнам.

– Куда! Десять градусов вода! Ненормальная! – завопила какая-то женщина, я остановилась и расхохоталась.

– Я нормальная! Мне жить осталось всего пару месяцев! Я! Хочу! Жить!

Никто не понимает, что это значит.

Весной, когда мужчины робко тащили домой мимозы, мой лечащий врач покачал головой и закрыл папку.

– Я боюсь вас обнадеживать, Ирина Сергеевна, Оленька, но мне кажется… наступила ремиссия?

Он сам не верил в то, что говорил, но все оказалось правдой. Болезнь отступила и не вернулась, и иначе, как чудом или промыслом свыше, ни мать, ни отец, ни бабушка, ни старший брат мое выздоровление не называли. Секрет был известен только мне: жгучие январские волны, принадлежащие мне одной.

И каждую зиму, какой бы она ни оказывалась за прошедшие тридцать лет, я возвращалась к январскому морю. Истосковавшееся за зиму по крикам, брызгам, горячим телам, оно встречало меня и принимало в свои объятия. Я никогда не боялась, что со мной что-то произойдет, словно сделка, которую я заключила когда-то на этом берегу, давала мне универсальный читерский код.

И он работал, год за годом открывая мне все новые уровни.

ПТУ, которое я окончила – о каком институте могла идти речь, когда меня одноклассники не узнавали в лицо, так редко я появлялась в школе. Первый бизнес в девяностые – пирожки, которые я продавала в покрытой инеем электричке. Палатка на рынке и гордая вывеска «кафе» на грубо сколоченном самострое. Два кафе, три кафе, десять, сорок, сеть фастфуда по всей стране.

Кондитер из меня вышел дерьмовый, надо признать, зато управленец – загляденье.

Я прыгала на одной ноге, влезая в растянутые спортивные брюки, спешно натягивала теплое худи и стаскивала мокрый лиф, набрасывала на плечо потертый рюкзак, и люди, гуляющие по пляжу, смотрели как на умалишенную на странную женщину лет тридцати, не догадываясь, что ей уже далеко за сорок.

Фигура, забота о себе, спорт и лучшие косметологи. Время никого не щадит, но всегда можно с легкостью обмануть окружающих.

Я подмигнула парочке, которая застыла в ужасе, на меня глядя, сунула ноги в кеды и стала подниматься по лестнице на набережную. После свидания с морем мне всегда хотелось есть.

«Вот блин!» на набережной был, в отличие от множества аналогичных кафешек по всей стране, не франшизой. Место слишком дорогое для начинающих предпринимателей и слишком выгодное, чтобы я его упустила. Опытным взглядом я прикинула, что локальный конкурент по соседству к началу сезона загнется совсем, и я смогу занять его место. Что здесь поставить, «Меню для меня» или «Вкусняшки», решу позднее, подумала я, открывая стеклянную и не особо чистую дверь кафе.

Сонная сотрудница покосилась на меня, не отрываясь от телефона, и сперва дочитала что-то безумно интересное, а потом заученно улыбнулась. Ей было невдомек, что к ней пришел самый тайный покупатель в мире.

– Добрый день, – вспомнила она базу. – Выбрали что-нибудь?

– Да я только зашла… здрасьте, – фыркнула я, изображая обычную замученную туристку. Девушка разглядела мои мокрые волосы и обалдела так, что проснулась. Я же подошла к прилавку, сделала вид, что изучаю ассортимент, на самом деле всматриваясь в то, что выложено.

Да, не сезон, но это не оправдание. Директор этой точки уже может вставать на учет на бирже труда.

– Сэндвич с чем? – спросила я, хмурясь и пытаясь определить начинку. – По виду – ни рыба ни мясо.

– А-а… это лосось.

– Если это лосось, то я миллиардерша, – ухмыльнулась я, потому что это действительно был лосось, но знавший гораздо лучшие времена, и я побоялась бы при клиенте вообще открывать витрину. Но есть хотелось, поэтому я попросила: – Давайте сэндвич, только достаньте из холодильника. И латте на кокосовом молоке без сахара.

Девушка без энтузиазма кивнула, поднялась и застыла. Я прочитала на бейджике написанное от руки «Римма», приподняла одну бровь, а потом услышала за спиной странное.

– Деньги давай. Глухая? Чего стоишь?

Римма как будто не слышала, а я ошарашенно обернулась. В метре от меня стоял парень, направивший на Римму пистолет, а дверь прикрыла собой растрепанная девица лет двадцати пяти.

– Ну? – обиженно поторопил парень и потряс пистолетом.

Мне бы испугаться, но абсурд ситуации зашкаливал, и я раздраженно уточнила:

– Какие деньги, откуда они у меня? – и я, разумеется, имела в виду, что в наше время почти никто с наличными в кармане не ходит, но парень совсем не мне это говорил.

– Да по тебе видно, что нищебродка, – буркнул он, мазнув по мне взглядом и оскорбив своим замечанием всемирно известный и далеко не дешевый бренд, и ткнул пистолетом в прилавок. – Ты! Деньги! Быстро!

Римма пискнула и открыла кассу. Я стояла и думала, что меня грабят столь же неожиданно, сколь и нелепо. Римма выкладывала на прилавок затертые монеты и купюры, самой крупной из которых была заклеенная скотчем тысяча, и руки ее тряслись.

– Все, – выдохнула она. – Больше нет.

– Как все? – заорал парень и так резко шлепнулся животом на прилавок, чтобы самому заглянуть в кассу, что дуло пистолета едва не уткнулось мне в бедро, и я отскочила. – Да тут десятки не будет!

Касса и вправду была пуста, если не считать мелочи, которую даже на сдачу никто не брал.

– Двенадцать тысяч с чем-то… – просипела бледная как лист бумаги Римма. – Это все!

– Парень, – подала голос я, – але, гараж, двадцать первый век, ты с пальмы слез? Скажи спасибо, что это есть, забирай и вали отсюда!

Он послушался, сполз с прилавка, выпрямился, скинув на пол часть купюр, и растерянно посмотрел на деньги, потом – на меня.

– Кто в наше время налом платит? – объяснила я, поражаясь своим спокойствию и терпению. Я была убеждена, что пистолет не настоящий, а игрушка с маркетплейса. Когда-нибудь вся эта оружейная ерунда будет иметь спрос не больше, чем сейчас – лошадь-качалка, но явно не в этой жизни, не в моей. – А хочешь, просто проваливай. Так будет лучше.

Одно правило во всех заведениях под моим брендом, будь то мои кафе или франшизы, соблюдалось неизменно – камеры и искусственный интеллект, мгновенно распознающий конфликтные ситуации и подающий сигнал на компьютер дежурных по безопасности. Я знала, что к нам уже мчит полиция, выключив «крякалку». Мне не было парня жаль, ничуть, но то, что в кассе не оказалось денег, а в кафе – посетителей, – случайность. Лучше, чтобы он ответил по строгости закона, но не взять ничего или взять двенадцать тысяч – разницы практически никакой, и он еще раз повторит налет, возможно, с другими последствиями.

Повторению ограбления я помешать никак не могла, но успела заметить у Риммы уже впечатляющий живот. Лишь бы с ней и с ребенком ничего не случилось.

– И пушку спрячь, – сквозь зубы посоветовала я. – Никого ты ей не напугаешь.

– Марат! – придушенно крикнула от двери его сообщница, но парень все-таки решил собрать хотя бы эти несчастные двенадцать тысяч и теперь пытался распихать их по карманам. Руки его тряслись, купюры разлетались, монеты сыпались на плиточный пол и звенели.

Я не супергерой, не стоит надеяться, что я смогу ударом ноги выбить у него оружие. Но, бесспорно, я подниму все свои связи, чтобы больше эта дрожащая мразь не бегала по городу с пистолетом.

– Марат! – вдруг заорала девица истошно, будто ее резали, и я услышала «Бросай оружие!» и «На землю!», а потом все перекрыл грохот, словно небо рухнуло, и я почувствовала несильный удар чуть ниже груди.

Парень выронил пистолет и упал на колени, растеряв добычу и зажимая окровавленную руку; к нему подлетел полицейский и живо скрутил мордой вниз. Я подумала, что пистолет оказался всамделишный, что мне совершенно не больно и я, кажется, ничего больше не слышу, только худи залито кровью и в нем дыра.

Мне не было больно, но я не могла дышать, в ушах звенело невыносимо, и, наверное, я рухнула на пол прямо под ноги полицейскому.

Мне нужно было вдохнуть, но я забыла, как это делается. Звон в ушах нарастал, настигала тьма беспросветная, я закрыла глаза на короткий миг и постаралась сосредоточиться. Ничего страшного не произошло и помощь уже пришла, важно снова научиться дышать.

Звон в ушах пропал вместе со всем остальным миром, а через мгновение все взорвалось невозможным холодом, криками и конским ржанием. Я пересилила себя и вдохнула, легкие опалило огнем и адской короткой болью, я открыла глаза и увидела муть, а еще поняла, что умираю.

Меня тащило под воду, на запястье мигали смарт-часы – будто отсчитывали последние оставшиеся мне секунды, и темноволосая женщина улыбалась из темной тины. Я засмотрелась на жуткое зрелище, потому что все еще что-то соображала и хотела как можно больше увидеть до того, как меня не станет окончательно. Но дышать уже было легче, перед глазами вспыхивали и гасли яркие синие и оранжевые круги, голова раскололась от дикой боли, воздух стал спертым, пахнущим мокрым деревом и пряностями, я застонала, зажмурилась и сразу открыла глаза.

Я ничего не видела, кроме вспышек, по голове колотили, как по рынде, но я постепенно возвращалась в бренный мир. Добро пожаловать, Ольга Кузнецова, паршивенький повар-кондитер и владелица нескольких десятков тысяч точек фастфуда, не считая франшиз. Ты снова выиграла у смерти, главное потерпи, сейчас все будет в порядке.

Вспышки блекли, я повернула голову – боль пронзила навылет, но я стерпела. Не было ни кафе, ни полицейских, ни грабителей, ни беременной Риммы за прилавком. Я лежала ничком на мокром полу почти в полной темноте, и прямо под носом теперь пахло животным… молоком? Я сглотнула, пошевелилась, пережила приступ головной боли, перевела взгляд на левую руку, на которой вот только что мигали часы, но их больше не было. Не было и знакомой ухоженной, но все-таки зрелой руки мосластой и жилистой дочери крановщицы и дальнобойщика: ни неброского маникюра, ни двух баснословно дорогих колец, оставшихся мне на память от краткосрочных бессмысленных браков. Тонкая, изящная, совсем девичья ручка в царапинах и мозолях.

Одна мозоль лопнула и кровоточила. Я подтянула руку, утерла с лица то ли пот, то ли брызги молока, с замирающим сердцем задев и ощупав густые, собранные в прическу волосы.

У меня всегда была очень короткая стрижка. С двенадцати лет я не носила длинные волосы, а после химиотерапии они почти не росли.

Я почему-то вспомнила женщину, смотревшую на меня из глубины, и села. Голова уже не раскалывалась, но кружилась, и звуки воспринимались потусторонними: детский обиженный плач, резкий и неприятный женский голос, далеким фоном – ржание лошадей.

Видения реалистичны, состояние закономерно – хирурги вытащили из меня пулю, и надо мной колдует реаниматолог. Глаза привыкали к темноте, я вытянула ноги и разглядела элегантные, но поношенные кожаные ботиночки, темный заштопанный чулок и край темной юбки. Вторая моя рука все еще сжимала разбитый глиняный кувшин, и я его отбросила, поднялась, пошатываясь, задрала голову – в полумрак подвала проникал тусклый свет, и лестница дразнила. Я подошла, поскальзываясь на полу, проверила ее на прочность, долго соображала, как подниматься, когда ноги не держат, перил нет, а юбка пусть не в пол, но длинная.

На середине лестницы меня хлестнул отчаянный детский крик и оборвался. Я дернулась, выскочила в духоту заставленной, неопрятной кухни.

– Мама! Мама! Мамочка! Я не хочу, я не поеду, мама! Мамочка, они хотят меня увезти!

Какая бездушная тварь спокойно смотрит на то, как ее ребенка куда-то увозят? Даже в бреду я готова была порвать на тряпки любого, кто заставляет малыша так безнадежно кричать. Опека, полиция, прокуратура – я всех поставлю сначала на уши, потом в ту позу, которую в приличном обществе не озвучивают. Я, путаясь в тяжелой юбке, выскочила из кухни в темный узкий коридор, метнулась направо, налево, пытаясь разобрать, откуда доносятся детские крики, скрежещущий женский голос и мужское бормотание.

– Мама! Ма-моч-ка!

Я распахнула дверь, и ко мне, вырвавшись из рук заросшего бородой мужика в треухе, кинулся мальчик лет четырех и вцепился в юбку. Я прижала ребенка к себе, и его безутешные рыдания и мелкая дрожь заставили сердце выйти на взлетный режим.

После разберусь, почему малыш назвал меня мамой. Не бывает чужих детей.