© Плещеева Д., 2013

© ООО «Издательство «Вече», 2013

* * *

Глава 1
Бешеная ночка

– Черт знает что! – пробормотал Карл Фридрих Август фон Гаккельн, глядя на вытащенное из пруда мертвое тело. – Черт знает что! Ганс, дурак, поднеси факел поближе! Петер, вытри ей чем-нибудь лицо! Кто это?

Утопленница в длинной рубахе, облепившей тело, на вид была девица лет семнадцати или восемнадцати, коротко стриженная, плотного сложения, уже теперь – грудастая и с мощными бедрами. Гаккельн, опираясь на трость, склонился над ней. У него в хозяйстве таких девок не было, все плели косы. И не столь велика усадьба отставного офицера, чтобы не знать в лицо все ее женское население: двух птичниц, трех скотниц, молочницу, экономку, стряпуху, четверку здоровых кухонных девок, что занимались также мытьем полов, стиркой, садом и огородом.

Да и не усадьба даже, усадьба – у барона. Скорее – мыза, но мыза ухоженная, где хозяйство ведется разумно и каждый клочок земли приносит пользу. Когда человеку под шестьдесят, а жены и детей не нажил, то главной отрадой становится хозяйство. Можно позволить себе баловство – завести хороших лошадей, или пригласить из Митавы ученого сыровара, или даже послать баб на болото, чтобы искали кустики клюквы и черники с особо крупными ягодами. Потом эти кустики посадить вместе, устроив нечто вроде плантации, а урожай продавать по хорошей цене, потому что – диковинка.

– Она не из наших, милостивый господин, – заговорили тихонько люди, – не из наших… не из наших…

– Кто видел, как она шла к пруду? – спросил Гаккельн. – Не бойтесь, говорите прямо. Кто видел и скажет правду, тому дам пять фердингов.

Это подействовало.

– Она вот оттуда шла, милостивый господин, через луг, – сказал любимчик Гаккельна, конюх Герман.

– По-твоему, она вышла из леса?

– Получается так, милостивый господин.

– Что она делала поздно вечером в лесу, да в одной рубахе? – Гаккельн задумался. – И какой черт занес ее в пруд?

– Она шла по дорожке, милостивый господин, – Герман показал рукой направление, – а там как раз мостки, чтобы полоскать белье. Она, я думаю, вышла к мосткам и не заметила, что там-то дорожка кончается.

– Похоже на правду… – Гаккельн почесал в затылке. – Завтра ее непременно будут искать. Ганс, Герман, отнесите-ка ее в маленький погреб на лед. Герман… нет, Петер! Беги на конюшню, принеси старую попону, ту, которой укрываем Фебу. Заверните бедную дурочку и несите на лед.

И, оставив свою дворню у пруда, пошел в дом. Настроение было испорчено – а ведь он собирался провести остаток вечера самым приятным образом, с бутылкой вина и занятной французской книжкой. Французский он знал хуже, чем хотелось бы, а лексикон на что? И кто виноват, что немецкие книги скучны, а французские – задорны и причудливы? На столе ждал «Жиль Блаз из Сантильяны» – самое увлекательное чтение для человека в годах.

Когда Гаккельн приобрел свою мызу, господский дом имел жалкий вид – как всякое здание, которое после пожара не на что было как следует отстроить. Но помог деньгами муж его родной и любимой племянницы Анне-Марии, барон фон Лейнарт. Помощь была не совсем бескорыстной – поселив поблизости от себя Гаккельна, барон знал, что отставной артиллерист уже не станет заводить семью и маленькое имение достанется по наследству баронессе фон Лейнарт. А коли так – отчего ж загодя не привести его в достойный вид? И Гаккельн, посовещавшись с присланными бароном архитектором и садовником, устроил все наилучшим образом – окна спальни и маленького кабинета смотрели в сад, к тому же из спальни имелся выход на террасу, а оттуда можно было спуститься в цветник и перейти в резную беседку, особенно это было приятно летом – что лучше завтрака на свежем воздухе?

Гаккельн подумал-подумал – и решил, что скверное настроение лучше всего лечить жареными копчеными колбасками. В погребе висели целые гирлянды – и домашней работы, и присланные племянницей. Она знала дядюшкины вкусы – и кто же, как не Анне-Мария, доставляла породистых поросят, помогла завести коров, дающих столь жирное молоко, что слой сливок впору было ножом резать? А утренний кофе с горячими густыми сливками, с крендельками и пончиками, был одним из главных наслаждений Гаккельна. С этого маленького праздника начинался безмятежный день отставного офицера – и впереди было еще много таких дней, если только не лениться и почаще ездить в Добельн к доктору, поскольку боевые раны дают-таки о себе знать. Особенно мешает жить левый локоть, основательно поврежденный исторической пулей – полученной в славный день взятия генералом Чернышевым прусского города Берлина.

Колбаски радости не принесли – он все никак не мог забыть утопленницу. Мужчины, заворачивая ее в старую попону, заметили, что руки у девки белые, чистые, с ровно подстриженными ногтями, как у барышни. А у кого из соседей могла бы жить барышня с волосами не длиннее, чем у крестьянского парнишки?

Решив, что наутро обязательно что-то выяснится, Гаккельн взялся за «Жиль Блаза…» и даже успел прочитать несколько страниц, когда в окно кабинета постучали.

Ничего удивительного в этом не было – экономка Минна уже несколько лет навещала в сумерках хозяина и приходила как раз через сад. Стук означал просьбу открыть дверь. Улыбнувшись, Гаккельн взял свечу, пошел в спальню, отворил ведущую в сад дверь и невольно попятился.

На пороге стоял мальчик в надвинутой на брови треуголке.

– Кто вы, молодой человек? – спросил Гаккельн. Любезное обращение было вполне оправданным – судя по одежде, мальчик был из дворян.

– Дядюшка, миленький, помогите, я погибаю!

– Это ты, Эрика? Что за глупый маскарад? Входи скорее! – велел Гаккельн. – Что еще случилось?

– Дядюшка, я погибла!

– Ты не похожа на покойницу, милая Эрика, – тут Гаккельн опять вспомнил про утопленницу. – Если ты добралась сюда из Лейнартхофа, а это по меньшей мере четверть немецкой мили…

– Дядюшка, если ты мне не поможешь, мне остается лишь одно – застрелиться!

– Сними шляпу, сядь, успокойся, – Гаккельн поставил свечу на прикроватный столик и указал Эрике на большое кресло. – И как ты додумалась перерядиться в мужское платье? Где ты взяла этот кафтан, эти штаны?

– В сундуке, дядюшка!

Эрика не села – а бросилась в кресло с видом совершенного отчаяния. Шляпу она сорвала с головы и кинула на пол. Гаккельн хмыкнул – недопустимо, чтобы девица из хорошей семьи нахваталась повадок у бродячих комедиантов. Или она вывезла эти манеры из Риги? То-то любимая племянница, вернувшись домой после Масленицы, два месяца только и толковала о бароне Фитингофе, его замечательном оркестре и прочих увеселениях, неизменно добавляя: куда Митаве до Риги, времена курляндской славы давно миновали!

Анне-Мария родила двух дочек и сына. Старшую два года назад хорошо выдали замуж, сына отправили служить в Россию. Гаккельн сам писал рекомендательное письмо в Санкт-Петербург, и не кому-нибудь попроще, а самому графу Григорию Григорьевичу Орлову, с которым свел знакомство в Пруссии – оба воевали там, оба были ранены в Цорндорфском сражении, только Орлову было тогда двадцать четыре года и он даже в прекраснейшем сне бы не увидел своей будущей головокружительной карьеры, а Гаккельну – сорок пять, и курляндец понимал – карьеры уже не будет; Орлов, добрая душа, определил родственника своего боевого товарища в Измайловский полк, шефом коего была сама государыня.

Младшая дочка Анне-Марии, Эрика-Вильгельмина, еще даже не была просватана. Хотя в восемнадцать лет пора бы…

– Ну так что же случилось?

– Ко мне посватался барон фон Опперман…

– Теперь мне все ясно.

Этот брак любимая племянница подготавливала уже давно. Сорокалетний барон по здешним меркам считался хорошим женихом; вот если бы только не загадочная смерть его первой жены и не странные порядки, заведенные в усадьбе, где трое детишек воспитывались, словно солдаты в казарме, и наказывались за малейшую провинность. Анне-Мария считала, что барон будет любить и баловать Эрику, а вот Гаккельн в этом вовсе не был уверен. Любезность фон Оппермана ему доверия не внушала.

– Дядюшка, я не пойду за него, лучше утоплюсь! – выкрикнула Эрика и заплакала.

– А что же делать? – Вдруг Гаккельна осенило: – У тебя есть на примете другой жених?

– Есть! Есть!

– И кто же это? – спросил Гаккельн.

– Это Валентин фон Биппен!

– Я такого человека не знаю.

– Знаешь, дядюшка! Он прошлой осенью приезжал с Карлом, и мы обручились!

– Прошлой осенью? С Карлом? – тут Гаккельн сообразил, о ком речь. – Этого только не хватало!

Карл-Ульрих, старший брат Эрики, прибыл к родителям на побывку и привез с собой товарища-измайловца. Дело житейское – и неужто в усадьбе Лейнартов не прокормят лишнего гостя? Побывка длилась две недели, и за это время Валентин успел разозлить решительно всех. Он был из породы острословов, но не тех, что роняют тонкое словцо раз в день, не чаще. Это был острослов разговорчивый и способный слышать лишь самого себя. Только неопытная Эрика могла принять это словоизвержение за светский придворный лоск.

Но Валентин – офицер, поручик, столичный житель, он молод, добродушен и подходит Эрике куда больше, чем барон фон Опперман.

– Дядюшка, миленький, я дала ему слово! – рыдая, еле выговорила Эрика. – Или он – или я утоплюсь в твоем пруду!

– И чего же ты хочешь?

– Помоги мне уехать в Санкт-Петербург!

– Ого! Это… это невозможно!..

– Почему? Ты дашь мне в долг денег, дашь лошадь, и я прекрасно доеду…

– Дурочка, ты не представляешь себе, как это далеко! Разве Карл не сказал тебе, сколько дней добирался до Лейнартхофа? По меньшей мере десять дней, ты уж мне поверь. И они ехали вдвоем, да с денщиками, и были вооружены…

– Ты мне дашь свои пистолеты! – воскликнула Эрика. – И научишь стрелять!

– Даже если я дам тебе мортиру, всякий сразу поймет, что ты – девочка, а не мальчик! – сердито сказал Гаккельн. – Я не могу отпустить тебя одну. Не могу – и точка!

– Значит, мне остается только одно!

– Да ты же не продержишься десять дней в мужском седле! Ты в лучшем случае доедешь до Митавы, а там свалишься с лошади и будешь три дня отлеживаться в каком-нибудь трактире. А за это время тебя найдут родители. Подумай сама… – пробовал образумить девицу Гаккельн. В ответ были только рыдания.

Он отлично понимал, что жениха Эрике нашли самого неподходящего. Но чем он мог помочь? Пожалеть разве? Где бы ни попыталась Эрика скрыться – ее найдут, вернут домой, и лучше ее отношения с женихом от этого не станут. И все же, все же…

Гаккельн глядел-глядел на плачущую девушку, которая годилась ему во внучки, и сам чуть не прослезился. От этакого смятения мыслей и чувств он, почитавший себя вольнодумцем, вдруг беззвучно произнес: «Господи!..»

И в это единственное слово была вложена целая спрессованная речь:

– Господи, дай способ помочь бедному дитяти, дай способ уберечь ее от жениха, чья жестокость известна всей Курляндии! Этот жених заморочил голову моей дурочке-племяннице и ее бестолковому супругу, но, Господи, Ты-то видишь правду!..

Полет мысли к небесам совершается мгновенно, а ответ на нее может последовать через несколько минут, ибо движения земных и плотских тел медлительны. Вот Гаккельн и по плечу Эрику похлопал, и уже собрался звать экономку, чтобы приготовила какое-нибудь питье, помогла утешить, – и тут лишь в той части усадьбы, где маленький курдоннер и крыльцо для гостей, раздались голоса.

Гаккельн никого не ждал в такое время и первым делом подумал о родителях Эрики.

– Сиди тут и никуда не уходи! – велел он родственнице. – И сиди тихо, как мышка! А я попробую с ними разумно поговорить.

Он вышел в кабинет и встал, приосанившись, напротив двери. Голоса приближались, дверь отворилась, вошел бывший денщик Гарлиб.

– К вашей милости господа, имен не знаю – они не назвались…

– Любопытно. Зови.

Как у всякого отставного военного, у Гаккельна было в кабинете оружие, да и заряженное, конечно: это для сельского жителя вещь обязательная. Хотя Гаккельн и не был избыточно строг к своим землепашцам, но если по соседству вспыхнет бунт – то ведь и эти, казалось бы, сытые и надежные, опьянеют от собственной дури и пойдут крушить все вокруг, такие случаи бывали.

Вошли двое, в длинных плащах, в нахлобученных чуть ли не ниже ушей шляпах, той особой походкой, которую усваивает всякий, к чьим сапогам обычно пристегнуты шпоры.

– Простите, сударь, что мы врываемся, как разбойники, – сказал тот, что, верно, считал себя старшим, и сказал с заметным акцентом. – Поверьте, вам ничто не угрожает. Мы ищем несчастное беспомощное существо, сбежавшее от своих опекунов, и погоня завела нас сюда. Простите, что не знаем вашего почтенного имени и не можем обратиться к вам, как подобает благородным людям…

– Я драгунский капитан в отставке, Карл Фридрих Август фон Гаккельн, – спокойно ответил хозяин дома, положив руку на край стола, где под нарочно раскрытым географическим атласом лежали пистолеты.

– Гаккельн?! Не может быть! Чудо, истинное чудо! – И тут ночной гость перешел на русский язык: – Карл Федорович, ты не узнаешь меня?

Русский был ему куда более привычен.

– Покажись, открой лицо, – по-немецки велел Гаккельн.

– Да, конечно!

Гость сорвал треуголку – и Гаккельн ахнул.

– Ах ты… ах ты, старый чертяка! – воскликнул он по-русски, а по-немецки продолжал: – Иди сюда, я обниму тебя! Ты жив, ты уцелел! Михаэль! Мишка! Черт бы тебя побрал!