© ООО «Издательство АСТ», 2025

* * *

Книга первая «Бедность»

Глава I. Солнце и тень

Однажды, лет тридцать назад, Марсель дремал под жгучими лучами солнца.

Жгучее солнце в жаркий августовский день было в те времена в южной Франции явлением столь же обыкновенным, как раньше или позднее. Всё в Марселе и вокруг этого города блестело под раскаленным ярким небом. Путешественник доходил до одурения при виде блестевших белых домов, блестевших белых стен, блестевших белых улиц, блестевших колей дороги, блестевших холмов с выжженной травой. Не блестели и не сверкали только виноградные лозы, сгибавшиеся под тяжестью гроздьев. Они трепетали, когда раскаленный воздух шевелил их поникшие листья.

Ветерок не рябил мутной воды гавани и прекрасного моря, расстилавшегося за ней. Линия, разделявшая два цвета, черный и голубой, указывала границу, за которую не переступало чистое море; оно покоилось так же неподвижно, как и отвратительная лужа гавани, никогда не смешиваясь с последней. Лодки без тентов обжигали руку; краска на кораблях, стоявших в гавани, вздувалась пузырями; раскаленные камни мостовой в течение многих месяцев не охлаждались даже ночью. Индусы, русские, китайцы, испанцы, португальцы, англичане, французы, генуэзцы, неаполитанцы, венецианцы, греки, турки, потомки всех племен – строителей Вавилонской башни ^[1], явившиеся в Марсель по торговым делам, искали тени, старались укрыться куда-нибудь от голубого моря, резавшего глаза ослепительным блеском, и багряного неба, в котором сверкал огромный огненный алмаз. Глаза болели от нестерпимого блеска. Только обращаясь к далекому итальянскому берегу, они отдыхали на легком тумане, медленно поднимавшемся с моря, но больше им негде было отдохнуть. Пыльные дороги, убегая вдаль, блестели на склонах холмов, блестели в лощинах, блестели на бесконечной равнине. Пыльные виноградные лозы, обвивавшие стены домиков, и чахлые деревья вдоль дороги изнемогали в блеске земли и неба. Изнемогали лошади, тащившиеся внутрь страны, лениво позвякивая колокольчиками; изнемогали кучера, изредка пробуждавшиеся от дремоты; изнемогали усталые работники на полях. Все живое и растущее, кроме ящериц, быстро шмыгавших среди камней, и цикады, выводившей свою сухую трескучую песню, было подавлено блеском. Сама пыль побурела от жары, и в воздухе что-то дрожало, словно и он мучился от зноя.

Шторы, ставни, занавеси были спущены и закрыты, чтобы избавиться от блеска. Он врывался, подобно раскаленной стреле, во всякую щель или замочную скважину. Всего труднее ему было пробраться в церковь. Но, выйдя из полумрака колонн и арок, где лениво мерцали лампады и лениво двигались причудливые тени набожно дремавших, плевавших и молившихся стариков, вы окунались в огненную реку и выбивались из сил, стараясь добраться до ближайшей тени.

В таком-то виде Марсель жарился однажды на солнце, между тем как истомленные жители прятались в тени, и тишина нарушалась только слабым жужжанием голосов или лаем собак, случайным звоном нестройных колоколов или треском испорченных барабанов.

В то время была в Марселе омерзительная тюрьма. В одной из ее камер – помещении до того гнусном, что даже назойливый свет, заглянув в него, тотчас отшатывался назад, – находились два человека. Кроме них тут была старая изрезанная скамья, прикрепленная к стене, с грубо вырезанной на ней шахматной доской, шашки, сделанные из старых пуговиц и костей, домино, два матраца и две-три бутылки из-под вина. Вот и все, что было в комнате, не считая крыс и других невидимых гадин в дополнение к двум видимым людям.

Комната слабо освещалась сквозь железную решетку, вделанную в большое окно, выходившее на лестницу, откуда можно было наблюдать за узниками. Окно образовало широкий каменный выступ фута в три или четыре высоты. На этом выступе помещался в настоящую минуту один из заключенных, полусидя, полулежа, подняв колени и упираясь ногами и плечами в противоположные стены оконной ниши. Клетки железной решетки были настолько широки, что он просунул в одну из них локоть и таким образом устроился очень удобно.

На всем лежал отпечаток тюрьмы. Тюремный воздух, тюремный свет, тюремная сырость, тюремные обитатели – все носило на себе следы заключения. Люди – чахлые и бледные, железо – ржавое, камень – липкий, дерево – гнилое, воздух – удушливый, свет – тусклый. Подобно колодцу, подобно склепу, подобно могиле темница не знает о блеске, царящем снаружи; она сохранила бы свою спертую атмосферу даже среди благоуханий на островах Индийского океана.

Человек, лежавший на окне, вздрогнул от холода. Нетерпеливым движением он запахнул плотнее пальто и проворчал:

– Черт бы побрал это проклятое солнце: никогда не заглянет сюда!

Он ожидал обеда, поглядывая за решетку с выражением голодного зверя. Но глаза его, слишком близко расположенные друг от друга, отнюдь не имели такого благородного выражения, которое присуще царю зверей: они были скорее пронзительны, чем блестящи, – острые иглы со слишком малой поверхностью, чтобы хорошенько рассмотреть их. Выражение их оставалось почти неуловимым, они только искрились и моргали. Любой часовщик изготовил бы лучшую пару даже не для собственного употребления. Орлиный нос, довольно красивой формы, начинался слишком высоко между глазами – вероятно, настолько же выше обыкновенного уровня, насколько глаза помещались ближе друг к другу, чем у всех людей. Что касается остального, то это был человек высокого роста, плотный, с тонкими губами, которые резко выделялись из-под больших усов, и с жесткими всклокоченными волосами неопределенного цвета с легким рыжим отливом. Рука, державшаяся за решетку (и усеянная подживающими царапинами), маленькая и пухлая, отличалась бы замечательной белизной, если б ее отмыть от тюремной грязи.

Другой узник лежал на каменном полу, закрывшись грубым коричневым пальто.

– Вставай, боров! – проворчал первый. – Не смей спать, когда я голоден.

– Мне все равно, господин, – ответил боров покорным и довольно веселым тоном, – могу и спать, могу и не спать, как вздумается. Мне все равно.

Говоря это, он встал, встряхнулся, почесался, накинул пальто на плечи, завязав рукава вокруг шеи (раньше он накрывался им, как одеялом), и уселся на пол, прислонившись к стене.

– Который час? – буркнул первый.

– Через сорок минут пробьет двенадцать. – Говоря это, узник на минуту приостановился и оглядел тюрьму, точно она могла сообщить ему о времени.

– Ты, ходячий хронометр, как ты узнаешь время?

– Почем я знаю? Но мне всегда известно, который час и где я нахожусь. Меня привезли сюда ночью на лодке, но я знаю, где я. Вот посмотрите! Вот Марсельская гавань. – Он привстал на колени и стал чертить по полу своим загорелым пальцем. – Вот Тулон (там галеры), вот здесь Испания, а здесь будет Алжир. Теперь налево – Ницца. Еще левее – Генуя, Генуэзский мол и гавань. Карантин. Здесь город, террасы, заросшие белладонной. Здесь Портофино. Пересадка на Ливорно. Дальше – на Чивитавеккья. Дальше… тут нет места для Неаполя… – Он дошел до стены. – Все равно он там.

Он стоял на коленях, поглядывая на своего товарища по заключению веселыми для тюрьмы глазами. Это был загорелый, живой, юркий, хотя немного полноватый человечек: серьги в бурых ушах; белые зубы, сверкающие на смешном буром лице; черные как смоль волосы, спускавшиеся кудрями на бурую шею; рваная красная рубашка, расстегнутая на бурой груди; просторные матросские штаны, приличные башмаки, красная шапка, красный кушак, а за кушаком – нож.

– Теперь я отправлюсь из Неаполя тем же путем. Замечайте, господин! Чивитавеккья, Ливорно, Порто-фино, Генуя, затем Ницца (вот она), Марсель, вы и я. Комната тюремщика вот здесь; где мой большой палец – ключи; а тут, у моего запястья, – национальная бритва – гильотина.

Другой узник внезапно плюнул на пол, и в глотке его точно забулькало что-то.

Немного погодя где-то внизу щелкнул замок и хлопнула дверь. Чьи-то медленные шаги раздались на лестнице; щебетанье нежного детского голоска сливалось с этим шумом. Появился тюремщик с корзиной, неся на руках трех-четырехлетнюю девочку, свою дочку.

– Как дела, господа? Изволите видеть, моя дочка вздумала поглядеть на отцовских птиц. Ну что ж, посмотри на птиц, милая, посмотри!

Он сам пытливо всматривался в этих птиц, особенно в меньшую, которая, по-видимому, внушала ему недоверие своей живостью.

– Я принес вам ваш хлеб, синьор Жан Батист, – сказал он (они все говорили по-французски, хотя маленький узник был итальянец), – и, знаете, посоветовал бы вам не играть.

– Вы, однако, не советуете этому господину? – сказал Жан Батист, улыбаясь и оскаливая зубы.

– Да господин-то выигрывает, – возразил тюремщик, бросив далеко не дружелюбный взгляд на другого узника, – а вы проигрываете. Это большая разница. На вашу долю достается черствый хлеб, а ему – лионская колбаса, телятина в желе, белый хлеб, сыр, хорошее вино. Посмотри на птиц, милочка!

– Бедные птицы! – сказал ребенок.

Хорошенькое личико, озаренное божественным состраданием и робко заглядывавшее за решетку, казалось ликом ангела, сошедшего в темницу. Жан Батист встал и подошел поближе, точно притягиваемый неотразимой силой. Другая птица не тронулась с места – только нетерпеливо поглядывала на корзину.

– Ну, – сказал тюремщик, сажая девочку на подоконник, – она будет кормить птиц. Этот большой круглый хлеб – для синьора Жана Батиста. Надо его переломить, иначе он не пролезет сквозь решетку. Вот так ручная птица, целует руку девочке! Эта колбаса, завернутая в виноградный лист, – господину Риго. Эта телятина в душистом желе – господину Риго. И эти три ломтика белого хлеба – господину Риго. И этот сыр, и это вино, и этот табак, – все господину Риго. Счастливая птица!

Ребенок с очевидным страхом просунул все эти яства сквозь решетку в мягкую пухлую изящную руку, не раз отдернув свою собственную и посматривая на узника, нахмурив лобик, с выражением не то боязни, не то гнева. Но девочка доверчиво вложила ломоть хлеба в смуглую шершавую руку Жана Батиста, с узловатыми пальцами (из ногтей которых вряд ли набралось бы достаточно материала для одного ногтя господина Риго), и когда заключенный поцеловал ее ручку, ласково погладила его лицо. Г-н Риго, ничуть не обидевшись этим различием в обращении, умасливал отца смехом, а дочери кивал всякий раз, когда она подавала ему что-нибудь. Получив свой обед, он устроился поудобнее на окне и немедленно с аппетитом принялся за еду.

Когда г-н Риго смеялся, в лице его происходила замечательная, но не особенно приятная перемена. Усы поднимались, а нос опускался самым зловещим образом.

– Вот, – сказал тюремщик, перевертывая и вытряхивая корзину, – я истратил все деньги, которые получил; здесь и счет, это дело кончено. Господин Риго! Президент намерен насладиться беседой с вами сегодня в час пополудни.

– Судить меня, а? – спросил Риго, остановившись с ножом в руке и куском во рту.

– Именно. Судить.

– А мне ничего не скажете новенького? – сказал Жан Батист, принявшийся было с удовольствием уписывать свой хлеб.

Тюремщик пожал плечами.

– Матерь божья! Неужели же мне тут век вековать, отец родной?

– А я почем знаю! – крикнул тюремщик, поворачиваясь к нему с чисто южной живостью и жестикулируя обеими руками и всеми пальцами, точно собираясь разорвать его в клочки. – Дружище, разве я могу сказать, сколько времени вы здесь просидите? Разве я знаю об этом, Жан Батист Кавалетто? Провалиться мне! Бывают здесь и такие арестанты, которые не очень-то торопятся на суд.

Говоря это, он искоса взглянул на г-на Риго, но тот уже принялся за свой обед, хотя, по-видимому, и не с таким аппетитом, как прежде.

– Прощайте, птицы! – сказал тюремщик, взяв на руки дочку и сопровождая каждое слово поцелуем.

– Прощайте, птицы! – повторила малютка.

Ее невинное личико ласково выглядывало из-за плеча отца, который спускался с лестницы, напевая ей детскую песенку:

 
Кто проходит здесь так поздно?
Это спутник Мажолэн.
Кто проходит здесь так поздно?
Смел и весел он всегда!
 

Жан Батист, прильнув к решетке, счел своим долгом подтянуть приятным, хотя несколько сиплым голосом:

 
Цвет всех рыцарей придворных,
Это спутник Мажолэн.
Цвет всех рыцарей придворных,
Смел и весел он всегда.
 

Тюремщик даже приостановился на лестнице, чтобы дать послушать песню дочурке, которая повторила припев. Затем головка ребенка скрылась, скрылась голова тюремщика, но детский голос звучал, пока не хлопнула дверь.

Г-н Риго, видя, что Жан Батист остается у решетки, прислушиваясь к замирающему эху (даже эхо звучало в тюрьме чуть слышно и как-то медленно распространялось в спертой атмосфере), напомнил пинком, что он может отправиться в свой темный угол. Маленький узник снова уселся на каменном полу, с беспечностью человека, привыкшего к жесткому ложу. Разложив перед собой три куска хлеба, он принялся за четвертый с таким усердием, словно побился об заклад съесть все за один присест.

Быть может, он и поглядывал на лионскую колбасу и телятину в желе, но они недолго соблазняли его: г-н Риго живо расправился со своими яствами, несмотря на президента и суд, после чего вытер руки виноградным листом. Затем, хлебнув вина, взглянул на своего товарища, и усы его поднялись, а нос опустился.

– Хорош ли хлеб? – спросил он.

– Суховат немного, да у меня есть соус, – ответил Жан Батист, показывая свой нож.

– Какой соус?

– Я могу резать хлеб так – на манер дыни, или так – в виде яичницы, или так – как жареную рыбу, или так – в виде лионской колбасы, – сказал Жан Батист, наглядно поясняя свои слова и смиренно пережевывая хлеб.

– Держи! – крикнул г-н Риго. – Можешь допить. Можешь прикончить!

Подарок был не из щедрых, так как вина оставалось только на донышке, но синьор Кавалетто, вскочив на ноги, принял бутылку с благодарностью, опрокинул ее в рот и чмокнул губами.

– Поставь бутылку на место, – сказал Риго.

Жан Батист повиновался и приготовился подать ему зажженную спичку, так как Риго свертывал папироски из маленьких бумажек, принесенных вместе с табаком.

– Вот, возьми одну.

– Тысячу благодарностей, господин! – ответил Жан Батист на родном языке, со свойственной его соотечественникам ласковой живостью.

Г-н Риго встал, закурил папироску, спрятал оставшийся табак и бумагу в боковой карман и растянулся во весь рост на скамье. Кавалетто уселся на полу, обхватив ноги обеими руками и покуривая папироску. По-видимому, глаза г-на Риго с каким-то беспокойством устремлялись к тому месту пола, где остановился большой палец Жана Батиста, когда тот рисовал план. Они так упорно направлялись к этой точке, что итальянец не раз с удивлением поглядывал на своего товарища и на пол.

– Подлая дыра! – проговорил г-н Риго после продолжительного молчания. – Посмотри, какой свет. Дневной свет! Да это свет прошлой недели, прошлого месяца, прошлого года! Такой слабый и тусклый!

Этот свет проходил сквозь четырехугольное отверстие в стене на лестнице, через которое нельзя было разглядеть и клочка неба.

– Кавалетто, – сказал г-н Риго, внезапно отрывая глаза от этого отверстия, на которое оба невольно устремили взгляд, – ты знаешь, что я джентльмен?

– Конечно, конечно!

– Давно ли мы здесь?

– Я – одиннадцать недель завтра в полночь. Вы – девять недель и три дня сегодня в пять часов.

– Делал ли я хоть что-нибудь за все это время? Брался ли я за щетку, расстилал ли тюфяк или свертывал его, убирал ли шашки и домино, словом – взялся ли хоть раз за какую-нибудь работу?

– Никогда!

– Пришло тебе хоть раз в голову, что я мог бы взяться за работу?

Жан Батист сделал несколько резких движений указательным пальцем правой руки, – это самый сильный жест отрицания у итальянцев.

– Нет! Ты с первого взгляда понял, что я джентльмен.

– Altro! ^[2] – ответил Жан Батист, зажмурившись и изо всех сил тряхнув головой. Это слово, которое на генуэзском жаргоне может выражать согласие и несогласие, утверждение и отрицание, насмешку, комплимент, шутку и десятки других эмоций, в данном случае равнялось нашим «вы совершенно правы».

– Ха-ха! Ты прав! Я джентльмен. Я проживу джентльменом и умру джентльменом. Моя цель – быть джентльменом. Это моя игра, и я, черт возьми, сыграю ее во что бы то ни стало!

Он привстал и сел, восклицая с торжествующим видом:

– Вот и я! Взгляните на меня! Заброшен судьбой в общество простого бродяги, ничтожного контрабандиста, беспаспортного, которого полиция забирает в кутузку за то, что он вздумал уступить свою лодку (как средство пробраться за границу) другим таким же беспаспортным бродягам, и он инстинктивно признает меня джентльменом – даже в этом месте, при этом освещении. Превосходно!

Снова усы поднялись, а нос опустился.

– Который час? – спросил он, причем лицо его покрылось страшной бледностью, не гармонировавшей с его весельем.

– Половина первого.