Отзывы на книги автора «Борис Евсеев»

Все, что касается этого великого , признанного во всем мире музыканта вызывает большой интерес у большинства людей, невзирая на возраст. В первую очередь, конечно, увлекает его удивительная, завораживающая музыка, заставляющая забыть о всем и упиваться ее божественными звуками. Но и книги, рассказывающие .о жизни и деятельности композитора, его пристрастия, увлечения, отношения с окружающими людьми и товарищами по лире также вызывают большой интерес. Это полностью относится к этой книжке, повести-сказке о Петре Ильиче Чайковском для детей. Хорошо иллюстрированная, написанная увлекательно простым, понятным для детей языком, она с раннего возраста должна вызывать интерес в знаменитому музыканту и к его чарующей музыке, тобы потом сопровождать всю жизнь. Настоящего, живого колдовства в этом больше, чем во всей серии и Гарри Поттере. Если подкрепить чтение прослушиванием некоторых музыкальных произведений композитора в хорошем исполнении, а сейчас проблем с этим нет, то в вашем чаде надолго, если не на всегда сохранится любовь не только к музыке Чайковского, но и настоящей музыке вообще.

Книга носит подзаголовок «Страсти по Донбассу», она стала результатом путешествия писателя по родным ему краям в апреле 2016 года. На встрече с читателями в Твери Борис Евсеев сказал: «В «Казненном колоколе» я писал не о политической ситуации, но о людях. Есть хроника событий – ее пишут историки. А есть история людей, ее сохраняют писатели. И что бы ни происходило вокруг нас, главное – это человеческие судьбы».
Предлагаем вашему вниманию рецензию ЕВГЕНИИ КУЛАКОВСКОЙ (Барнаул) на новую книгу Бориса Евсеева.

Казненный колокол «Казнённый колокол» – это текст-исповедь. Благодаря обращению автора к теме войны и мира родилась не только невероятно образная, но и своевременная книга.
Донбасс в тексте является одним из центральных смыслов, который объединяет в себе различные мотивы, но не только их. Прежде всего, при помощи этого мыслеобраза переплетаются взгляды Евсеева-писателя и Евсеева-путешественника. Воспоминания для автора служат отправной точкой помыслов. Поэтому локус Донбасса в повествовании изначально отмечен такими характеристиками, как «чистота», «пригожество».
Онтологическая тематика текста с первых строк проявляется в особом отношении к месту. Так, один из героев книги произносит: «Я только в этом месте живу, только в этом, понимаешь? А в других местах — я мёртвый!». Помимо этого автор уделяет пристальное внимание оставляемому в душе героев «впечатлению». Впечатления, в отличие от «коротеньких» мыслей ярки и долговечны: «Впечатления, они на то и даются, чтобы врезаться намертво, чтобы никогда не изгладились из памяти люди и лица».
Мотив «врезания в память» для автора важен. Ведь воспоминания-впечатления даются человеку на всю жизнь. Поэтому для писателя так значим прежний Донбасс: «Ничто не мешало вспоминать о прежнем, довоенном Донбассе, где я бывал, начиная с 1961 года, бессчётное количество раз». Здесь читается теплота воспоминаний, которые толкают на риск: «Перейти на ту сторону открыть невыносимо тяжёлую дверь, ведущую в давно проданный дедов дом, сказать слова утешения тем, кто теперь в нём живёт…»
Донбасс – и есть самое важное впечатление в тексте. Его характеристики представлены различными символами: «казнённый колокол», «очищенная углем земля», «Донбасс-арена», «трупы деревьев», «дырявое небо». Все они создают особый рисунок Донбасса, расширяют границы очевидности, показывают процессы в символическом, а порой в перевёрнутом виде. Так, например, «вбирание в себя» дороги для героя превращается в обратный процесс: «Тут же померещилось: не я смотрю на дорогу — дорога вбирает меня со всеми потрохами в свои повороты, изгибы, трещинки, воронки, дымы, раздымленья…».
Обратимся к рассказу «Крылья войны». Наиболее выразительная, и в то же время глубокая линия рассказа проявляется в теме неизменности сути любой войны: «Война уносит мириады жизней, но жизни человеческие возвращаются. Война никогда не меняется, а нас меняет в корне. И редко-редко — в лучшую сторону». Дальше читаем: «Вдруг почудилось: мысли человека, побывавшего на одной войне — имеют отношение ко всем другим войнам. Не к деталям — к философии войн. Причём именно к философии предательства и философии убийства».
Война не только механистична и постоянна в своем воздействии, она также является и частью жизни. Точнее, наделяет наше существование своим содержанием настолько, что уже можно говорить о таком понятии, как «жизнь войны». Читаем в книге: «Прибулькивает надо мной – жизнь войны».
Периоды затаивания войны чередуются с активизацией: «Но утайка длится недолго! Сперва кособоко и неуклюже, а потом всё ровней, уверенней обозначает себя эта хитроскрываемая рознь, мелькая над головой то стаей ворон, то гнилым ветерком пробирая, то обдавая колкой водной пылью из промчавшейся на бешеной скорости поливалки».
И еще одна из важных мыслей рассказа: нельзя игнорировать, рождаемые благодаря войне, новые и необычные взаимосвязи жизни. Автора-героя называют в честь погибшего на войне дяди Бо, имя определяет его судьбу: «Меня пронзила мысль: не знаю, как кто, а я живу именно благодаря той страшной и многогрешной войне! Не упади дядя Бо в Черное море, меня, скорей всего, назвали бы по-другому. А с другим именем — и жизнь другая». Так, мы приходим к пониманию: вынужденная благодарность войне – это высшая форма ненависти-любви, осмыслить которую можно лишь учитывая неочевидные мотивы.
В данном рассказе «неочевидное» предстает в эмблемах «мёртвых людей», «тайных вместилищах войны», «пьянящем розовом воздухе». Но центральная эмблема рассказа – это крылья войны: «Верный признак надвигающейся войны — горбатые крылья баклана».
Дядя Бо предчувствует свою судьбу как приближение крыльев. Он, как и другие живые уникальные люди войны, обладает сверхчувствительной силой восприятия: «А дядя Бо, тот скорей всего — видел и чувствовал каждую слюдяную чешуйку приближаемых крыльев! И не только наблюдал подлёт жизнесмерти, но, что вполне возможно, — уже пребывал в её ореоле, в отсветах поблёскивающих зелёным огнём иллюминаторов». Писатель показывает призрачность границ между войной и миром, жизнью и смертью. Он работает с этими понятиями, ощущает их частями друг друга, выводит на всеобщее обозрение скрытую взаимосвязь явлений. Что есть «жизнесмерть», если не слияние в одном символическом полёте крыльев, двух, казалось бы, противоположных, процессов? «И, улыбаясь, видел четырехкрылое, с прозрачными иллюминаторами вместо глаз, громоздко шевелящееся над садами и водами, то ли птичье, то ли комариное существо: жизнесмерть!».
В этом рассказе автор переходит от описания дороги к «людям войны».
Для самой войны – люди лишь средства, живые механизмы: «Вы поймите! Война — не под Богом ходит! Кроме мёртвых людей — она вытачивает, а потом сама же уничтожает искусственные солдатские и офицерские фигурки. Игрушки мы для неё, солдатня пластиковая, куклы, сапогом разлопнутые!».
Война вторгается в законы Божьи. Это вмешательство олицетворяют образы – дырявого купола небес, непроницаемой черноты части природы, устрашающий полет жизнесмерти над, казалось бы, мирной жизнью.
Продолжена тема «людей войны» и в рассказе «Тиня-тушкан». Снова возникает некий перевёртыш явления, так же как ранее дорога «вбирала» героя. Тиня выставляет на посмешище жизнь, которая сделала его калекой: «А тут — наоборот! Не жизнь обидела Тиню, он её — под зад пинком — выпер на улицу: гуляй курвенция, где тебе нравится!». Уникальность Тини очевидна. Он жизнерадостен, его душа пропускает сквозь себя множество смыслов, которые он передает другим людям через необычные истории.
Так же, как Донбасс и его люди очищены углём, так и Тиня, очищается шаровой молнией: «Молния мне кочан до самой кочерыжки от всякой гнили очистила. И не одна эта молния летела, не одна! А летело их сразу пять-шесть штук: как те дыньки в плетеной авоське, они перекатывались!». Здесь писатель соединяет несколько ключевых эмблем и смыслов. Война безусловное зло, но она же способствует осуществлению необычных событий. Такие персонажи, как Тиня, способны уловить скрытый ход войны, уловить тот неочевидный образ, в котором она себя являет.
В рассказе происходит перекличка старой и новой жизни, душу героя и автора периодически «разворачивает в прошлое» и становится видна та самая, «неочевидная» линия развития: «Однако жизнь оказалась другой. Не то, чтобы она меня обманула, нет! Но в сердцевине её таился совсем не тот опыт, таились не те события, что рисовались в далёкие, шестидесятые годы».
Отсюда вывод: жизнь нельзя опростить. Нет чистой ненависти к войне, потому что нельзя ненавидеть всю нашу жизнь, частью которой война всегда и являлась.
В книге часто упоминается железо. Весь Донбасс и его жители связаны с чем-то железным. Это и часть организма, и железная ухватка, и железная дорога, и железно-дорожный дед. Эти аллюзии олицетворяют механистичность войны, а также закаленный характер людей: «Я с трёх лет знал: дед мой — железный дорожник! Верней — у меня железно-донбасский дед! Сделанный из железа и сверкающий белым отливом олова — мастер…». Именно такая железная выдержка нужна писателю, чтобы до поры до времени удерживать слово, «которое одно только и может овеществить точно отмерянные рассказы про жизнь, про войну, про когда-то не сдававшийся фрицам и толстожопым полицаям Донбасс».
Мы видим: война, словно прячется в деталях. И находит воплощение в бережно сохраняемом слове.
Созревшая в веках история звучит в рассказе «Музыка скифов». Автор рисует звуковую картину Донбасса, концы и начала человеческих путей, распознает композиции судеб через музыкословие. Кроме того, здесь снова можно говорить о мотиве очищения-просветления:
«Но вообще-то: мозги наши — тёмная пещера! Только хороший звук, только сны и виде́ния в оркестровой яме, ну, ещё театральные подмостки жизни, человеческий мозг время от времени и просветляют!».
Звук в тексте – одна из мет неуловимого, небесного Духа. Но и звук безжалостно пожираем огнём войны:
«Он слышал звук и чуял огонь этот звук пожирающий. Видел греческие и турецкие крепости, разрушаемые огнём, видел с высоты птичьего полёта всю Донецкую непризнанную республику, вытянувшуюся с севера на юг, ломанными своими краями, а также звучанием напомнившую ему перевернутую вниз головой скифскую арфу».
Скифы постигали Бога через звук: «Скифы, не знавшие Бога истинного, всё-таки звук божественный чувствовали, и в арфу свою умело вправили…» И дальше: «Они дуют в кости орлов и коршунов. В кости филинов и в кости барсучьи дуют. Полые кости звучат как голос Бога. Звучат, наподобие арф…».
На войне в единое целое сливается звук арфы-Донбасса и разрушительные звуки смерти. Поскольку смерть, как пишет Евсеев, тоже звучит, «и звук этот куда полней, чем звук жизни. Сам переход к другому виду жизни про всё говорил не словами, а неким звуковым столпом». Люди мира и люди войны перерождаются в рассказе для «новой звуковой жизни»…
Книга автобиографична и наполнена теплотой авторских воспоминаний не в меньшей степени, чем реалиями войны. Поэтому нужно отметить ещё один важный документальный рассказ – «Пять моментов из жизни писателя, сказавшего истину о войне».
В тексте читаем слова писателя Богомолова, обращённые к автору: «Напишите словно бы не про войну. А так как вы написали про нашу жизнь в рассказе «Баран».
И, надо сказать, у автора это получилось. Книга «Казнённый колокол» прежде всего о воронках памяти: война запечатлена в эпизодах и смысловых разрывах, она является частью, но не целым. Здесь философия войны – дана как бесконечная цепочка смыслорождений.
Философия творчества во многом зависит от замысла: «Писатель без замысла, как автомат без рожка с патронами. Он выхолощен, пуст, он — безобра́зен. Писатель молчит — автомат приходит в негодность». Молчание писателя вещь глубоко онтологическая. По мнению автора, затишье, отсутствие публикаций и преждевременной гласности для настоящего писателя - только во благо. Писательская тишина – это процесс созревания, осознания…
И ещё одно. Война рождает мертвых людей и подпитывает мертвецов «словесным вином»: «Если тела недавно погребённых всё ещё по-особому живы, если души их, все сорок, или хотя бы семь-девять дней стоят, сияя кладбищенским фосфором над Красным городком, если душе-тела, прежде чем вознестись в эфирные выси, не горюют, не сквернословят, а пытаются напитаться особой энергией мыслеслова, которую вырабатываем только мы, живые — тогда наши речи для них — и впрямь вино… Вино особое: не опускающее вниз, а возносящее!».
Другая истина войны – её бессмысленность для мертвых людей: «Что этим мёртвым теперь, ваша грызня и война? Им нужны молитвы и гимны про вечность».
Жизнь земная создана не для войны, а для осознания ценности настоящего времени. В тексте автор пытается нарисовать время, близкое его отцу (рассказ «Сталино»): «Я продолжаю рисовать прозу жизни: пытаюсь уцепить кончики её ритмических линий, точечно наколоть её скрытую от мира поместительность, её прозрачность и плотность». Или: «Стрела рисунка. Резь имени. Шаровая молния на ниточке, раскачиваемая сперва, как детская игрушка, а потом взрываемая, как пушечное ядро» – что это, если не онтологические эмблемы, иноформы, сгустки овеществленной и очеловеченной символической реальности?
Все эмблемы в книге объёмны, поскольку отражают истинное время: «И время правдивое — оно тоже объёмно. Оно не может быть плоским». Отсюда детальное описание картин прошлого: время – это объём. А рисунок – средство постижения объёма в тексте.
Отдельные рассказы в книге тоже напоминают рисунки, зарисовки, проштриховку крупных и мелких деталей. Тяга к рассказыванию присуща не только писателю, но и его героям. Жизнь требует выражения в искусстве слова. Важнейшую роль выполняет и сам язык: «Каждый язык — для своего дела, для определённой роли на земле предназначен. Во времена смут и войн — предназначение языка забывается. Бывает, нужно сойти с ума, чтобы сущность конкретного языка, его конкретную роль в многоголосице мира, почувствовать вновь!». Таким образом, осуществляется строительство мира при помощи языка. Эмблема «язык колокола» символизирует Божье попущение: «Сперва отродья дьявольские язык у колокола отсекают, а потом, то, что с языка колокольного переведено на язык наш и вставлено в книги человеческие, — жгут и палят, палят и жгут!».
«Потому Господь Бог и допустил, чтобы пример был — казнили колокол и секли, а сказнить не могли! Из воды, из бездны даже — будет звучать это самое — Дон-бас-с-с… Дон-дон-бас-с-с!».
Кстати, автор часто говорит «показалось», но это ощущение всегда бывает оправдано событиями и фактами. Оно в чём-то подобно ясновидению. Предчувствие зреет постепенно, складывается из множества едва заметных деталей: «Кожа — вместилище самых чувствительных наших зон. Зон предзнания и предвидения».
Но здесь автор шагнул вперёд и говорит уже о метафизическом значении кожи для человека: «Ну а кожа-душа… Она — имеет свойство предчувствовать. Такая кожа — становится, вроде как мембраной души. Кожа, не хуже снов, будущее предсказывает! Только предсказывает не в картинках - в прикосновениях и осязаниях».
Мысли о предназначении писателя завершают эту удивительно символичную книгу:
«Ты — писатель. И ведь престранным существом себя, по временам, ощущаешь! По сути, ты — спиногляд. Как тот сухопутный рак, пятясь спиной назад, но неотступно всматриваясь вперёд, хочешь увидеть хоть чёрточку, хоть узко-грязно-розовую полоску своего и чужого будущего! И при этом — спиной, спинным мозгом, — жадно пожираешь мелькающие очертания не книжного, не псевдо-исторического, а обыкновенного людского прошлого!».
Книга «Казнённый колокол» - звук нашего времени. А глубокий и полный звук – хранит в себе такой же смысл.
https://tverlife.ru/news/boris-evseev-stal-pochetnym-gostem-tverskogo-perepleta.html

Евсеев входил в шорт-листы престижных премий «Русский Букер», имени Ю.Казакова, «Ясная Поляна», «Большая книга» — 2009, 2010. В общем, очень именитый и престижный автор. Автор из категории "современная проза", где на 384 страницах льются стенания о России и ее загубленной-перегубленной судьбинушке, где не найти ни страницы без "художественного образа" (здесь Евсеев особенно наседает на птиц. Вороны, соколики, петухи - безусловно, красные). А еще Евсеев начинал как поэт, поэтому подозреваю, что стихи, которые встречаются по ходу первой повести, - его авторства.
Поставила 4 из уважения к автору. От книги осталось впечатление, что Евсеев живет в своем мире и делится с читателями не толковым, понятным описанием, а какое-то своей юродствующей реакцией на окружающую жизнь. Вот, пожалуй, это самая важная мысль о книге - ее текст весь какой-то юродствующий.

Борис Евсеев считается признанным мастером интеллектуальной прозы. Его проза – это не развлекательное чтиво, хотя читается удивительно легко. Она заставляется задуматься о многих сторонах нашей жизни, нашей истории.
У читателей, выросших на низкопробном ширпотребе, написанном под вымышленными именами, компьютерных переводах иностранной псевдолитературы и псевдофантастики, которыми нас просто завалили в 90-е и 2000-е годы, ˗ просто нет желания ЧИТАТЬ или ВЧИТЫВАТЬСЯ (а это требует от нас как эмоциональный, так и интеллектуальный отклик). Познакомившись с высказываниями профессионалов о книге «Офирский скворец», неожиданно увидел небольшой читательский отклик. Он поразил меня искренностью и простотой восприятия.
«Открывая очередную новую книгу Бориса Евсеева, погружаешься в совершенно необыкновенный мир. И всё здесь настоящее, всё можно "потрогать" руками, но ощущение чуда не покидает тебя. Тебя сразу же окутывает насыщенный многочисленными образами, новыми и давно забытыми словами русский язык. Неожиданные повороты событий - ошеломляют. Откуда появился "Офирский скворец"? Коломенское, Голосов овраг, большой скворец с пестрым оперением и привлекшим писателя необычным для птицы поведением. Вроде бы ничего волшебного. Но тут вспоминаются научно и фактически засвидетельствованные детали исторического прошлого, связанные с Голосовым оврагом: это пропадание большого количества людей и появление их спустя почти 200 лет уже в наш время. Голосов овраг считается местом временного разлома. Сочетание всех этих моментов повергает тебя в дрожь, когда окунаешься в материю прозы романа "Офирский скворец" Бориса Евсеева. Ты становишься действующим лицом всех этих событий, и всё время думаешь: "Как бы уцелеть и остаться на этой грешной земле, не пропасть и не раствориться в этом временном разломе". Ощущение волшебного соприкосновения с глубокой и одновременно очень легко читаемой прозой - остается надолго». Татьяна https://eksmo.ru/book/ofirskiy-skvorets-ITD728670/

Как говорится, чёрт-те что и с боку бантик. Начал читать, дочитал до 100 стр. и бросил. Нелепость какая-то. Ёрничанье глупое, юмор совершенно не складный (нескладно пишет) и постепенно теряешь интерес.

До рассказов не дополз.

«Когда говорят пушки, музы молчат», - цитата достаточно известная еще со времен Древнего Рима. Но тезис этот неоднократно был опровергнут, особенно в ходе Великой Отечественной войны, когда число писателей, пишущих о фронтовых сражениях и грядущей победе, достигала двух тысяч человек. Но то была Отечественная война, а когда идет гражданская, даже не война, а вооруженный конфликт, тогда не то, что замолкают музы, душа приходит в оцепенение, – ведь все эти ужасы творятся на моей малой родине.

Поначалу, когда «Казнённый колокол» попал мне в руки, подумалось, зачем нужна эта книга? Сейчас не то время, когда словом можно остановить танки, прекратить артиллерийские и минометные обстрелы. Зачем было нужно это экстремальное путешествие, которое совершил автор весной 2016 года? Посмотреть, как люди живут там, в прифронтовой зоне, которая грозит так и остаться на долгие годы Зоной, новым Приднестровьем, непризнанной республикой, для кого последним приютом, для кого резервацией, и для всех - незаживающей раной?

Помню в начале 2000-х годов глаза знакомого гастарбайтера Сергея из Тирасполя – непревзойденного плиточника, работавшего на московской стройке. Он тогда мечтательно и с восхищением говорил, вспоминая солнечную Молдавию: «А какие там звезды!». Такие же уникальные звезды, а возможно, и более яркие, были в городе моего детства – в Енакиеве. Там на Волынцевском кладбище похоронены мои родители, там я начинал свой трудовой путь на Енакиевском металлургическом заводе. Вспоминается, как меня, самого молодого, отправляли копать могилу на Красногородское кладбище для родственника одного из моих коллег. Именно оттуда открывался впечатляющий вид, который так метко был схвачен в начале ХХ века Александром Куприным в повести «Молох»: «Над заводом стояло огромное красное колеблющееся зарево. На его кровавом фоне стройно и четко рисовались темные верхушки высоких труб, между тем как нижние части их расплывались в сером тумане, шедшем от земли. Разверстые пасти этих великанов безостановочно изрыгали густые клубы дыма, которые смешивались в одну сплошную, хаотическую, медленно ползущую на восток тучу, местами белую, как комья ваты, местами грязно-серую, местами желтоватого цвета железной ржавчины. Над тонкими, длинными дымоотводами, придавая им вид исполинских факелов, трепетали и метались яркие снопы горящего газа. От их неверного отблеска нависшая над заводом дымная туча, то вспыхивая, то потухая, принимала странные и грозные оттенки…».

Но это только лирическое отступление. Так сказать, попытка настроиться перед непростой для меня темой, которую попытался раскрыть известный прозаик Борис Евсеев в своей новой книге «Казнённый колокол».

Уровни и дорога

Произведение автора, на первый взгляд, напоминает компьютерную бродилку – квест. В нем несколько уровней, которые нужно пройти героям, в данном случае – небольшой творческой группе из России, путешествующей по территории Донецкой народной республики. Уровни в тексте можно различить визуально – часть его (семь текстов из двадцати) набрана курсивом. Сразу бросилось в глаза, что набранное курсивом имеет импрессионистскую природу, нечто сиюминутное, подмеченное на ходу, в дороге.

«…не я смотрю на дорогу – дорога вбирает меня со всеми потрохами в свои повороты, изгибы, трещинки, воронки, лужицы, дымы, раздымления, сверкания…». («Дорога. Мертвый енот, надкушенная брюква»).

Такой текст завораживает, ты готов окунаться в него вновь и вновь.

На границе добра и зла
«Казнённый колокол» являет собой своеобразное продолжение книги «Офирский скворец». Этот роман-притча оканчивается роковыми выстрелами на границе России и Украины. А в многослойном, как пирог, рассказе «В глубине текста», который следовал в книге сразу за «Офирским скворцом», Борис Евсеев делится воспоминаниями об отце и матери. Оказалось, что они чудом остались живы в начале 50-х годов прошлого столетия в Дрогобыче – городе на Западной Украине, куда прибыли по распределению. В этом рассказе прозвучит жесткое определение «славяножор». Потом в «Казнённом колоколе» оно трансформируется в «славянокос». В рассказе «В глубине текста» Евсеев приводит реплику отца, которая будет художественно переосмыслена в новой книге, в тексте под названием «Дорога. Казнённый колокол». Вот эта реплика:

«Ты пойми! Все эти нацменьшинства, все эти верховинцы, лемки и бойки, – они только прикидываются украинцами, а на самом деле – до мозга костей немцы! Я германский дух за версту чую!»

С таким миром, зараженным фашистской идеологией, ведет сейчас борьбу народ Донбасса. Граница этого противостояния, как сказал один из выступавших на презентации книги в Русском ПЕН-центре, проходит между добром и злом. Но всё ли так однозначно? Где добро? Где зло? С какой стороны? В интернете попал на видео из Киева, транслировавшее с Майдана похороны погибших под Авдеевкой бойцов ВСУ. Траурная музыка, почетный караул, цветы, венки, множество людей, слезы матерей и жен и… волны ненависти к России, к русским. Они там, в Киеве, реально считают, что идет не гражданская война, что это борьба за независимость от российских захватчиков. Они убедили в этом весь мир, убедили в этом самих себя. Такая же ненависть к Украине - на Донбассе. Жители ДНР и ЛНР не могут понять, почему Вооруженные силы Украины обстреливают из тяжелого вооружения мирное население, гражданские дома, почему гибнут старики, дети.

Сможет ли книга «Казнённый колокол», изреченная в ней истина, остановить кровопролитие? Не уверен. Тем не менее, автор поступает честно. Он должен все видеть своими глазами. Это своего рода служение, писательский долг, если хотите, лепта, которые, в конце концов, изменят ситуацию к лучшему.

«Впечатления, они на то и даются, чтобы врезаться намертво, врезаться так, чтобы никогда не изгладились из памяти, не изменились до неузнаваемости люди и лица, химеры и тени». («Страсти по Донбассу»).

А музыка звучит…
Вступление к книге («Страсти по Донбассу») сразу задает высокую ноту, предельно высокую. Здесь публицистические приемы плавно переходят в лирический текст. Буквально вся книга пронизана поэтическими откровениями, стихотворениями в прозе, которые, к тому же, имеют музыкальную основу. Так автор выражает свое удивление и восхищение, а возникающий в этих случаях пафос мастерски облечен в музыкальный ряд, тексты будто встроены в явственно слышимую мелодию.

«Могут ли напор и воля перетекать в ландшафты, передаваться природе края? Могут ли страсть и слово овеществиться: стать переулками, домами, бесстрашными поступками, новыми лугами, посевами? Здесь, в этих местах, - могут». («Страсти по Донбассу»).

У Бориса Евсеева и заголовки во многом импрессионистские. Чего стоит только «Дорога. Мертвый енот, надкушенная брюква». Яркие краски, жирные быстрые мазки. Такая же и музыка – солнечная, построенная на импровизациях – моментальных, незаученных. Описание КПП «Успенка» на границе – это же песня!

«Обернувшись, посмотрел на железный купол, которым был накрыт погранпункт: он весь был истыкан мелкими рваными дырьями.

… задрал голову вверх – стало видно изодранное в клочки небо. Да и сам купол – высокий, изящно выгнутый – в тот миг тоже показался небом…».

Каждое слово, как в стихотворении, на своем месте, текст звенит, точнее, гудит, как колокол.

Но это пока описательство, картинки. Они подаются легко и изящно. Как будет с персонажами, с сюжетом? Что будет дальше? Узнаю ли я близкие моему сердцу места? Боюсь, что автор не заметит того, что мне дорого – заиграет, запиликает, уйдет головой в музыку, в семь нот…

Соединяя прошлое и настоящее
«Ехали через Иловайск. Здесь шли страшные бои, но вся разруха уже собрана в кучи, спрятана, оштукатурена». («Дорога. Мертвый енот, надкушенная брюква»).

Или там же: «Кое-где – груды битого шифера. Попадаются заклеенные крест-накрест (символ войны!) окна…».

Такого в моем мире не было. Сердце наливается свинцовостью, тяжелеет.

Евсеев творит на грани реального и ирреального. Не фантастического, нет, скорее, мистического. Такой себе мистический реализм. Меня поправят, не мистический – магический. А вот здесь можно поспорить. У Евсеева не магия – мистика. Знаки, указующие артефакты разбросаны по всему пространству книги. Описываемые события нельзя воспринимать линейно, в лоб. Автор выстраивает сложную структуру. Благодаря поэтичности языка, его музыкальности рождается полифоническое звучание.

Слои текста движутся иногда в противоположных направлениях. На первый взгляд, кажется, что писатель намеренно запутывает повествование, сбивается, перепрыгивает с одной мысли на другую. Но это только на первый взгляд. По прочтении понимаешь, что оркестр сыграл виртуозно, что у каждого была своя партия, и получилась настоящая симфония, сносящая крышу, уносящая слушателя (читателя) в невероятные вершины, требующая от него напряжения и участия. И, простите за пафос, способная останавливать танки…

Непрерывная ткань путевых заметок прерывается воспоминаниями, уходами в другое пространство.

«Воспоминания перемежались короткими укоризнами: дед похоронен в Донецке, и сходить на его могилу – дело святое…». («Дорога. Мертвый енот, надкушенная брюква»).

Борис Евсеев соединяет прошлое и настоящее. Причем прошлое в его изображении кажется, на мой взгляд, более реальным и осязаемым, чем настоящее. Более того, путешествие на Донбасс выглядит чем-то фантастическим, как полет на другую планету, в неизведанное. Оттого в рассказах персонажи будто помещены в иное, непривычное для обывателей, пространство, где действуют свои законы – физические, моральные, – своя система координат, отличная от нашей, а система ценностей выражена более отчетливо и выпукло.

Жить хотят все…
Фраза у Евсеева напевная, строка его прозы сродни поэтической – стиху. Автор не чурается рефренов, часто использует жаргонизмы, смело вводит в текст новые словообразования. Вот навскидку: пустырёк, мимоезжие, мутнозвоны, горнопидоры, дурошлёпистый, гепнулся… В тексте, – то в одном рассказе, то в другом – разбросаны артефакты. Так, к примеру, вечно живой Чехов соседствует с мертвым енотом и надкушенной брюквой. Кто из них символ? Оба. Чехов символизирует путь, роковое путешествие. Енот – это память о смерти; не о Страшном суде, пока просто о смерти. Хотя просто здесь не получится, ведь любая смерть – это гибель Вселенной, разрушение мира.

«Жить хотят все. И чтобы жить спокойно, смерть наблюдать не желают: ни свою, ни чужую, ни вчерашнюю, ни сегодняшнюю, ни завтрашнюю! А тот, кто этого хочет, кто привык представлять свою или чужую смерть – тот тоже о ней старается забыть…». («Дорога. Мертвый енот, надкушенная брюква»).

Нера – как судьба
В рассказе «Крылья войны» автор начинает повествование об авиаторе. Странный летчик Рябушкин со слепой собакой Нерой… Уже в этой неразлучной парочке чувствуется сгиб пространства – оно расширяется, приобретает другие черты. Донецк, где происходит встреча рассказчика с летчиком, становится порталом, местом, где происходит переход в другое измерение.

Две временные отсечки – 7:20, 7:25 – и мы попадаем в рассказ Рябушкина, единственного штурмовика непризнанной республики. Самолет подбили, летчик катапультировался и оказался на территории, занятой украинскими вояками, где встретился с сапером-подполковником Зубко, потерявшим зрение еще в 2014 году под Мариуполем.

Многое в этой ситуации кажется неестественным. Представьте, самолет упал, вокруг шастают правосеки, а катапультировавшийся штурмовик начинает обсуждать со слепым офицером, против кого воюет Новороссия. Оказалось, против «притрушенных землей и пеплом древних германцев», то есть «мертвых людей со светонепроницаемыми глазами, нарядившихся теперь в шаровары и вышиванки». Честно говоря, попахивает обычным трындежом человека, у которого язык, как помело. Поэтому собеседник, слушавший поначалу рассказ Рябушкина внимательно, постепенно уходит в свои мысли, точнее, в воспоминания. Открывается еще один портал.

Главная мысль «Крыльев…» – «война уносит миллиарды жизней, но жизни человеческие возвращаются». Открытие неожиданное, и существенное. Вспоминая историю своей семьи, автор осознает, что родители назвали его в честь дяди Бо, старшего брата его отца, чей самолет был сбит в 1943-м под Анапой. «Не знаю, как кто, а я живу именно благодаря той страшной многогрешной войне! Не упади дядя Бо в Черное море, меня скорей всего назвали бы по-другому. А с другим именем, сам знаешь – и жизнь другая».

Структура «Крыльев войны» многоплановая, в несколько ярусов. Потрясающая образность и точность. И красота. Глубинная красота.

Еще два важных момента. Первый о собаке Нере: «Нера, как судьба: слепа-то она слепа, а куда надо все одно выведет». И второй – «Донецк и в девять утра был все так же безлюден».

Герои и антигерои
Удивительно, но мне кажется, что героя рассказа «Тиня-тушкан» я видел на «You Tube» в ролике, который был снят на дне рождения легендарного ополченца Гиви. Он стоял, опираясь на легкие алюминиевые костыли, а Гиви танцевал…

Тиня – молодой человек четырнадцати с половиной лет, инвалид – правая нога его на 36 сантиметров не достает до земли. Его всегда можно найти на книжном рынке «Маяк» в Донецке. «Такого радостного калеки, - говорит рассказчик, - я не встречал нигде: ни в Питере, ни в Москве, ни даже в Сергиевом Посаде, где перед Лаврой обиженных и покалеченных жизнью всегда предостаточно. А тут – наоборот! Не жизнь обидела Тиню, он ее – под зад пинком – выпер на улицу: гуляй, курвенция, где тебе нравится!».

- Здым-м, здым-м, жасть! – так Тиня описывает встречу с шаровой молнией. Ну, как мимо такого описания пройти писателю? Но самый апогей в рассказе «Тиня-тушкан» – бой у Саур-могилы, куда он повез провиант и медикаменты для ополченцев. От страсти Тиня путает звуки, запинается в словах. Тем не менее, на предложение определить его, как инвалида, в госпиталь, отвечает категорическим отказом: «…без Добасса нет меня в живых. Я только в этом месте живу, – признается он. – В других местах – я мертвый».

В «Казнённом колоколе» все герои находятся в динамике – вечно куда-то прыгающий Тиня («Тиня-тушкан»), выгуливающий слепую собаку Рябушкин («Крылья войны»), всегда легкий на подъем, доверчивый и легкомысленный тромбонист Никита Цуников («Скифская арфа»). О Никите, которого все зовут Китей, стоит сказать особо. Его история – это рассказ о музыканте, отлученном от оркестра, который влачит жалкое существование, устроившись сторожем в «Донецк-оперу». Китя, как все персонажи в «…колоколе», (в том числе, и сам рассказчик), одержим. Одержимость его на грани юродства. Китя – стебанутый, странный. Он будто гонится за прошлым, пытается поймать его, как маленький мальчик фазана. Создается ощущение, что практически все герои рассказов – люди обреченные, их будто вырвали с корнем и бросили гнить и сохнуть. А они сопротивляются, пытаются зацепиться за жизнь, пустить корешки.

Для Евсеевского творчества обязательно присутствие птицы. Образы пернатых по воле автора кочуют из книги в книгу – сокол, петух, скворец, филин… За этой причудой кроется стойкое убеждение писателя в том, что человек произошел от птицы, что наши души – человеков и пернатых – родственны.

Настоящим откровением пронизаны размышления умирающего Никиты Цуникова о звуке.

«Звук, звук… Может, звук и есть Дух? И Дух этот, звук этот – был всегда… Звук есть Бог. Бог есть звук. Глас Божий управлял миром до Христа…». («Скифская арфа»).

Особое место в книге занимает образ писателя-разведчика Владимира Богомолова, о котором автор пытался в свое время написать эссе в газету, несколько раз встречался с ним. Этот реальный персонаж стоит в ряду основных героев «Казнённого колокола», более того, создается ощущение, что он возглавляет его. Авиатор Рябушкин, Тиня, Никита Цуников, ополченец Иван Влас и его жена Славка, и даже отец автора – все они, как бы из одного отряда, боевого подразделения, в котором командиром – Владимир Осипович Богомолов. Он – предводитель. При этом писатель такой же чудаковатый, как и все герои Евсеева. Более того, чудаковатость Богомолова помножена на 100, за ней стоит жизненный опыт и мудрость. У него на всё свое мнение, отличное, скажем так, от официального, он всё объяснит, разложит по полочкам, спрогнозирует, точнее, напророчествует.

«Хищноватые огоньки глаз из-под школярского чубчика, крепкий с развитым “верхним чутьем” нос, командирский басок. Так, именно так смотрит на хрущатую падаль карающий богомол перед броском, перед “уцепом”!» («Красный городок. Богомолов»).

Несколько иными предстают перед читателями представители противоборствующей стороны, как правило, это отрицательные персонажи, антигерои. Это разведчики-украинцы: Игнат и Ярема (рассказ «Гонопупу»), уголовник Симеон («Скифская арфа»), райкомовский работник Кирик Ильич Козелло («Сталино»), командир батальона правосеков Олег Хенкер («Дорога. Казнённый колокол»), террористка-подрывник Джёска («Славянокос»). Выписывая антигероев, автор обходится без полутонов. Если враг, то человеческого в тебе только внешность, сквозь которую явственно проглядывает сущность дикого зверя, иногда даже монстра или оборотня – хитрого, мерзкого, вероломного. Еще такой момент: никого из них автор не прощает, все они, так или иначе, понесут наказание.

Какая она, правда?
Евсеев с удовольствием осваивает и предлагает читателю новые формы, неожиданную стилистику – записки из ежедневников, рэп-раёк «Славянокоса» (помните у Галича, «И прямо с вокзала — в кромешный, ничтожный, раёшный - ворвусь в этот город…»?), прорисовка времени твердо-мягким карандашом в «Сталино», кино республики с описанием каждого эпизода в «Савелии». Автор узнаваем, при этом – разнообразен. С ним не соскучишься. Он не боится экспериментировать, соединяя, казалось бы, несоединимое, – журналистские атрибуты (репортаж, интервью, очерк) с писательскими приемами.

С трепетом, и даже с некоторой придирчивостью я вчитывался в тексты, в названии которых фигурировал Красный городок. Волнение мое понятно: Красный городок – реальная местность, которую я исходил вдоль и поперек, многое связано с этим поселком. Здесь я с тестем пас поселковое стадо коров, здесь на стадионе проходили основные мероприятия Дня металлурга - одного из самых почитаемых в Енакиеве праздников, сюда ходит трамвай «единичка». Но о самом Красном городке Евсеев говорит мало, разве что такой отрывок:

«Конечно же, имя перекочевало сюда из жилпоселка под тем же названием, но каким-то слишком уж символичным оно мне показалось. Ведь городок мертвых – это совсем не то, что городок живых! Если у мертвых есть свои города, села, территории и страны, свое городское хозяйство, своя организация – пусть хотя бы лишь одного только похоронного дела – то нам, живым, скоро конец…». («Серая зона – Красный городок. Дорога»)

Похоже, автор увидел в милом моему сердцу Красном городке – что-то по-настоящему тревожное и страшное. Городок мертвых?

На кладбище писателю пришло воспоминание о встречах с Богомоловым. Енакиево, в силу своего природного расположения стоящее в стороне от боевых действий (в отличие от соседней Горловки), оказалось тем местом, где нужно было остановиться, подумать, осмыслить, вспомнить. Здесь на красногородском кладбище Евсеев запишет «слова, которые Богомолов своим грубовато-надтреснутым голосом мог сказать о нынешней Донбасской войне: предатели, абверовцы, как прятались, как все эти годы умело маскировались!». Получается, что вооруженный конфликт на Юго-Востоке Украины – это продолжение Великой Отечественной войны?

Автор не дает ответа. Более того, после мысленного разговора с Богомоловым у него вырывается неожиданное признание: «Я понял: правду о войне говорить невозможно. В советское время – по одним причинам, в нынешнее время – по причине дипломатических отношений с соседями, в исторические времена – из-за одного, в будущие времена – из-за другого». («Красный городок. Богомолов»).

Действительно, какая она, правда? У Евсеева на этот счет особое мнение, которое он запишет в форме пронзительного стихотворения в прозе:

«Правда – неподъемна.
Правда – неподъемна и мучительна.
Вынуть мучительную правду из чистого листа может только объемный рисунок.
Значит, правда объемна!». («Сталино»).

Дух донбасских мест
Один из ключевых персонажей в «Казнённом колоколе» – Шубин. Причем чувствуется, что этот мистический герой-призрак помимо воли автора занимает одно из главных мест в книге, а возможно даже и в судьбе Донбасса. Шубин – дух донбасских мест, «хозяин здешних шахт и шахтерского племени покровитель». Он возникает из ниоткуда, и, вроде бы, ничего не делает, но после его появления делается как-то морозно на душе, неуютно. И это неспроста, ведь по легенде, если в шахте кому-то из горняков довелось встретиться с дедушкой-призраком, жди беды – или крепь не выдержит, или выброс метана произойдет, или подрывной заряд преждевременно сработает. Ванечка Комогорцев, участник группы, путешествующий вместе с автором, встретился с Шубиным на дороге. Старичок - «в бараньей овчине, в старинной каске. На каске – фонарь. Другой фонарь светящийся – под рукой. И крест Георгиевский». Особенной аномалии до конца книги не произошло, но обреченностью от этой встречи повеяло. Даже не обреченностью, а нехорошим предчувствием. И беда на Донбасс пришла, не в книге, нет – по настоящему, взаправду. Сначала в октябре 2016 года украинская диверсионная группа взорвала в лифте героя ДНР Моторолу, потом в феврале 2017-го начались страшные обстрелы Донецка, которые накрывали весь город, кровопролитные бои в районе Авдеевки, гибель легендарного ополченца Гиви – Михаила Толстых, попрощаться с которым вышел весь город…

Случайность? Или все же это были происки Шубина? Честно говоря, не знаешь, что и думать. Как бы то ни было, но для меня содержание книги стало перекликаться с фронтовыми сводками, с новостями из Донбасса.

Любовь и смерть
Евсеев дает большое полотно, пытается дать. Местами получается пронзительно. И страшно. Смерть в «Казнённом колоколе» - обыденность, страшная обыденность. Возможно, это главное, что понял писатель, путешествуя по Донбассу. Но смерть должна чем-то уравновешиваться. Помните, огласительное слово Иоанна Златоуста, которое произносят во время пасхальной службы: «Смерть! Где твое жало?! Ад! Где твоя победа?!». Смерть уравновешивается любовью.

Любовь на войне – это всегда трагедия и потеря. Всё может оборваться одним осколком мины.

«Непризнанная любовь – как непризнанная республика. Надо ее признать, узаконить» - в этих словах, которые были сказаны русско-иранской красавицей Савелией и предназначались только одному человеку – Ване Комогорцеву, звучит надежда. Савелия как бы дает всем нам понять, что злобой и ненавистью конфликт не погасить, спасет только любовь. Это надежнее самого современного оружия, надежнее доблести. Ведь только любовь может быть синонимом, символом победы.

Владимир ПИМОНОВ