© В. А. Котельников, составление, подготовка текстов, статья, примечания, 2025

© Российская академия наук и издательство «Наука», серия «Литературные памятники» (разработка, оформление), 1948 (год основания), 2025

© ФГБУ Издательство «Наука», редакционно-издательское оформление, 2025

* * *

Б. М. Маркевич. Гравюра А. Зубова.1878 г.

Четверть века назад. Правдивая история (Памяти графа Алексея Толстого)

Часть первая

Увы, где розы те, которые такой

Веселой радостью и свежестью дышали?

Фет¹.

А тот, кому я в дружной встрече

Страницы первые читал —

Того уж нет…²

I

Светлым вечером в начале мая 1850-го года дорожная коляска катилась по шоссе по направлению от Москвы к одному из ближайших к ней губернских городов. В коляске, с слугою на козлах, сидели два молодые человека 23–24-х лет, два приятеля, – и вели между собою оживленный разговор:

– Бог знает, что ты со мною делаешь, Ашанин, – говорил полуозабоченно, полуусмехаясь, один из них, светловолосый, с нежным цветом кожи и большими серыми, красивого очерка глазами.

Тот, к которому относились эти слова, был то, что называется писаный красавец, черноглазый и чернокудрый, с каким-то победным и вместе с тем лукавым выражением лица, слывший в то время в Москве неотразимым Дон-Жуаном.

– А что я с тобою, с казанским сиротою, делаю? – передразнивая приятеля, весело рассмеялся он.

– Ну, с какой стати еду я с тобою в Сицкое, к людям, о которых я понятия не имею?

– Во-первых, ты едешь не в Сицкое, а куда тебе следует, – то есть в Сашино, к себе домой, к милейшей тетушке твоей Софье Ивановне, а в Сицкое ты только заезжаешь из дружеской услуги – меня довезти. Во-вторых, сам ты говоришь, – ты князя Лариона Васильевича Шастунова знаешь с детства.

Белокурый молодой человек – звали его Гундуровым – качнул головой:

– Знаю!.. Десять лет тому назад, когда я мальчишкою из дворянского института приезжал на каникулы в Сашино, я его два-три раза видел у тетушки. Важное знакомство!

– Все одно, он с Софьей Ивановной давно и хорошо знаком, а тебя он теперь по твоей университетской репутации знает… Да и я мало ли про тебя всем им говорил зимою!.. Ручаюсь тебе, что примет он вашу милость наилюбезнейшим образом: он вообще благоволит к молодым людям, а тебя тем более оценит по первому же разговору.

– Если бы мы еще к нему собственно ехали, – молвил Гундуров, – так и быть!.. А то ведь он и сам гостит в Сицком. Оно ведь не его?..

– А невестки его, княгини Аглаи Константиновны, – знаю. А князь Ларион – брат ее мужа и опекун ее детей, следовательно, не гостит, а живет по праву в Сицком… А там театр, во всей форме театр, с ложами, говорят, и с помещением человек на четыреста, и княжна Лина, восхитительнейшая Офелия, какую себе может только представить самое пламенное воображение! – горячо расходился чернокудрый красавец.

Приятель его рассмеялся.

– Ну, поскакал теперь на своем коньке! – сказал он.

– И ни чуточки!.. ты знаешь, барышни не по моей части, – это раз, а затем, княжна Лина одно из тех созданий, – есть такие! (какая-то серьезная, чуть не грустная нота зазвучала в голосе Ашанина), – к которому ты с нечистым помыслом и подойти не решишься… и наш брат, отпетый ходок, чует это вернее, чем все вы, непорочные, взятые вместе! Я на нее поэтому вовсе не смотрю как на женщину, а, говорю тебе, единственно как на Офелию…

– И с талантом она, ты думаешь? – спросил Гундуров, невольно увлекаясь.

– Не сомневаюсь, хотя она, как говорила, всего раз играла за границей, в какой-то французской пьесе. Она не может не быть талантлива!

Белокурый молодой человек задумался.

– Воля твоя, любезный друг, – заговорил он нерешительно, – а, согласись ты с этим, очень неловко выходит, что я у совершенно незнакомых мне людей стану вдруг ломаться на сцене?..

– Ломаться! – негодующим кликом воскликнул Ашанин, – играть Гамлета значит у тебя теперь ломаться!.. Это что же, ты из петербургской твоей жизни почерпнул?.. Где же эта горячая любовь к искусству, о которой ты нам постоянно проповедывал? Разве ты не помнишь, как мы с тобою читали Шекспира, как ты не раз говорил мне и Вальковскому, что, если бы не твои занятия, университет, не кафедра, к которой ты готовился, ты бы почел себя счастливым сыграть роль Гамлета, что это было бы для тебя величайшим наслаждением!

– Я и теперь так думаю! – вырвалось у Гундурова.

– Так из-за чего же ты теперь ломаешься?.. Да, – засмеялся Ашанин, – ломанье-то выходит у тебя теперь, а не когда ты выйдешь на сцену!.. И какой еще тебе может лучший случай представиться? Далеко от Москвы, никому неведомо, в порядочном обществе… Кафедра, – ты сам говорил, что после того, как тебе отказали в заграничном паспорте, о ней пока думать нечего!.. Что же, ты киснуть теперь станешь, болеть, самоглодать себя будешь?.. Ведь жить надо, Сережа, просто жить, жи-и-ть! – протянул он, схватывая приятеля за руку, и, наклонившись к нему, ласково и заботливо глянул ему в лицо.

Гундуров пожал его руку и замолчал: он не находил внутри себя ответа на доводы Ашанина.

Он только накануне вечером вернулся из Петербурга, где провел всю зиму и откуда наконец бежал под гнетущим впечатлением испытанных им там недочетов. Вот что с ним было.

Окончив за год перед тем в Москве блистательным образом курс по филологическому факультету, Гундуров, которого университет имел в виду для занятия должности адъюнкта по кафедре славянской филологии, отправился на берега Невы добывать себе заграничный паспорт «в Австрию и Турцию, для изучения» – так наивно прописано было в поданной им о том просьбе – «истории и быта славянских племен». Об этом путешествии, на которое он полагал посвятить три года, он мечтал во все время пребывания своего в университете; «без этого, без живого изучения на месте славянских языков, без личного знакомства с Ганкою, с Шафариком³, с апостолами славянского возрождения, какой я славист, какой я буду профессор!» – основательно рассуждал он… К ужасу его, после нескольких недель ожидания, он был вызван в паспортную экспедицию, где поданная им просьба была возвращена ему в копии, с копиею же на ней следующей резолюции: «Славянский быт» — слово это было подчеркнуто, – «можно изучать от Петербурга до Камчатки»… Гундуров ничего не понял и страшно взволновался; он кинулся ко всем, кого только мало-мальски знал в Петербурге, жаловался, объяснялся, просил… У него был дядя, занимавший довольно видное место в тогдашней администрации; этот достойный сановник пришел, в свою очередь, в ужас, частью от того, что племянник его «губит себя в конец», еще более вследствие такого соображения, что и сам он, Петр Иванович Осьмиградский, тайный советник и директор департамента, может быть, пожалуй, компрометирован, если узнают, что у него есть близкий родственник с таким опасным образом мыслей. – «И в чью голову ты гнешь, какую стену думаешь ты прошибить? – укорял и наставлял он Гундурова. – Сам же себе дело напортил, а теперь думаешь криком поправить! В просьбу, в официальную просьбу ввернул „быт“ какой-то дурацкий! Какой там быт в Турции, и кто в Турцию ездит путешествовать? Понимаешь ли ты, как это могло быть понято?!» Бедный молодой человек совершенно растерялся, – дядя мрачно намекнул ему даже на какую-то черную книгу, в которую он «за невоздержность языка» будто уже успел попасть, благодаря чему ученая карьера навсегда-де для него закрыта. «И ведь нашел же время о какой-то своей славянской науке говорить, – рассуждал Петр Иванович, – когда еще недавно мятежники-венгерцы своего законного государя чуть с престола не ссадили!»⁴

– То венгерцы, – пробовал возражать Гундуров, – а славяне спасли и престол, и династию Габсбургов…⁵

Но Петр Иванович только руками махал. «Поступай ты сюда на службу, – это твое единственное спасение!..» Увы, все то, что ни видел, ни слышал Гундуров в Петербурге, служило ему лишь роковым, неотразимым подтверждением доводов дяди. «Какая, действительно, нужна им, а для нас какая возможна наука теперь?» – говорил он себе. Он вспоминал Москву, Грановского⁶, лучших тогдашних людей – «разве они не в опале, не под надзором, не заподозрены Бог знает в чем?..» Что же, однако, было делать ему с собою? С отчаяния, и поддаваясь внушениям дяди, он поступил на службу. Но он чуть не задохся в невыносимой для него, свежего студента и москвича, духоте петербургской канцелярии: и люди, и то, что они делали там, было для него глубоко, болезненно ненавистно; его тошнило от одного вида синих обложек дел, из которых поручалось ему составить справку; ему до злости противны были желтый рот и обглоданные ногти поручавшего ему составлять эти справки Владимира Егоровича Красноглазова, его ближайшего начальника… Не прошло шести месяцев, и Гундуров, добыв себе свидетельство о болезни, подал в отставку и уехал в Москву…

Тетки его не было в городе, – она еще в апреле-месяце уехала в деревню. Ему нетерпеливо хотелось увидать ее, и он тотчас же собрался ехать в Сашино, не повидавшись ни с кем из московских знакомых. Только Ашанин, его пансионский товарищ и большой приятель, прискакал к нему, узнав случайно о его приезде.

Ашанин, когда-то многообещавший юноша, поступил в университет из дворянского института одновременно с Гундуровым, но на первом же курсе вышел из него, чтобы жениться на какой-то перезрелой деве, которая влюбила его в себя тем выражением, с каким пела она варламовские романсы, а через два года ревнивых слез и супружеских бурь отошла в вечность, оставив его двадцатилетним вдовцом и коптителем неба. Добрейший сердцем и вечно увлекающийся, он жил теперь в Москве, ничего не делая, или, вернее, делая много долгов, в ожидании какого-то никак не дававшегося ему наследства, вечно томясь своим бездействием и вечно не находя для себя никакого занятия, и все время, остававшееся от бесчисленных любовных похождений, отдавал театру и любительским спектаклям, в которых неизменно держал амплуа первого любовника.

Эта страсть еще более, чем пансионская дружба, служила связью между им и Гундуровым. Не менее пылко любил и молодой славист драматическое искусство, но разумея его и выше, и глубже, и строже, чем это делал Ашанин, ценивший театральные произведения прежде всего со стороны их сценической удобоисполняемости. Серьезные, поглощавшие почти все его время в университете занятия по его специальности и боязнь повредить скоморошеством своей молодой ученой репутации заставляли его налагать строгую узду на свои собственные театральные хотения; но он понимал Ашанина, он не раз завидовал ему, его «безалаберной свободе», при которой он, Гундуров, «если бы был на его месте, непременно поставил бы на сцену шиллеровского Валленштейна, шекспировские драмы!..» Ашанин, с своей стороны, находил в этой любви Гундурова к театру как бы оправдание себе и серьезно иной раз, после беседы с ним, возводил в собственных глазах свои упражнения первого любовника на степень действительного дела. Он при этом был самого высокого понятия о способностях, об образованности Гундурова, глубоко уважал его мнение и любил его от всей души.

Он тотчас же со врожденною ему сообразительностью понял, что этот отказ Гундурову в дозволении ехать за границу, неудавшаяся его попытка найти себе другое дело, что весь этот разгром его лучших, чистых, законных желаний припирал приятеля его к стене, оставлял его без выхода, – но что теперь, сейчас, «ничего с этим не поделаешь, никакой изводящей звездочки на небе не высмотришь». Теперь представлялась одна задача: не дать об этом пока думать Гундурову, вызвать его на время из-под гнета впечатлений, вынесенных им из Петербурга, – словом, говорил себе Ашанин, припоминая чью-то шутовскую выходку: «коли без хлеба, так дать хоть маленечко пряничком побаловаться». Пряничек этот тотчас же представился Ашанину в образе любительского спектакля, – единственное «балованье себя», на которое мог согласиться Гундуров, – спектакль, где бы приятель его мог сыграть «хорошую», любезную ему роль, в которую он «ушел бы весь, ушел ото всей этой петербургской мерзости». А тут и случай выходил такой великолепный: княгиня Шастунова, с которою Ашанин познакомился зимою и в доме которой часто бывал, затевала у себя в деревне спектакль, в котором собирались участвовать все почти состоявшие тогда в Москве налицо актеры-любители. Оказывалось при этом, что имение Гундурова, куда он уезжал в тот же день, и Сицкое Шастуновых находились в том же уезде, в каких-нибудь пятнадцати верстах расстояния, что, кроме того, существовали даже старинные добрые отношения между теткою его приятеля, Софьею Ивановною Переверзиною, и владельцами Сицкого… «Да это сама благоволящая к тебе судьба так удачно устроила, – горячо доказывал Ашанин, – ведь подумай, Сережа, там можно будет „Гамлета“ поставить!..»

Он попал, что говорится, в самую жилку. Выйти, попробовать себя в Гамлете, – как пламенно мечтал об этом Гундуров в оны дни! Во всей человеческой литературе он не признавал ничего выше «Гамлета», ни одно великое произведение так глубоко не «забирало» его. Он знал наизусть всю роль датского принца и, бывало, увлекаясь до слез, читал ее в свободные минуты Ашанину и общему их пансионскому товарищу Вальковскому, бедному и малообразованному чиновнику какой-то палаты, но который опять-таки был дорог Гундурову вследствие уже совершенно фанатической любви своей к сцене…

К тому же, поддавался молодой человек на доводы приятеля, ему теперь действительно нужно рассеяться: ведь «с ума же можно сойти, вертясь, как белка в колесе, все на той же мысли: что я с собой буду делать?..» Гундурову было двадцать два года: – «не пропадать же, в самом деле!» – подсказывала ему его здоровая, склонная к энтузиазму натура… Кончилось тем, что он принял предложение Ашанина довезти его к Шастуновым в Сицкое, по дороге к себе в деревню, где ждала его тетка, воспитавшая его, и к которой он был горячо привязан, – «а там увидим… смотря как… я не отказываюсь, но и…»

Ашанину ничего более не нужно было. Он мигом собрался – и друзья наши, пообедав в Троицком трактире и выпив, по предложению Ашанина, бутылку шампанского «во здравие искусства», выехали, не теряя времени, из Москвы.

Они теперь были от нее уже довольно далеко; солнце быстро склонялось на запад…

– Эта твоя княгиня, – заговорил опять Гундуров, – вдова, должно быть, князя Михаила Васильевича Шастунова, что посланником где-то был? Он ведь умер?..

– Два года тому назад. Он оставил дочь и сына-мальчишку. Они все, с князь Ларионом, жили потом в Италии, а нынешнюю зиму провели в Москве. Княжне Лине минет 19 лет; ее вывозили в свет зимою, но она, говорит, на балах скучала. Я им и предложил «театрик», как выражается Вальковский…

– Ах, что Вальковский, где он? – прервал Гундуров.

– У них теперь, в Сицком, – я его познакомил, – с неделю как туда уехал с декоратором, полотном, красками и целою библиотекою театральных пьес, которые как-то умел добыть из Малого театра.

– Он все тот же?