© А. Драгомощенко, наследница, 2020

© ООО «Литературная матрица», 2020

© ООО «Литературная матрица», макет, 2020

© А. Веселов, оформление, 2020

* * *

Книга стихов «Остров осени» составлена мной по рукописи Аркадия Драгомощенко «Сумма описаний», подготовленной им в начале 80-х, но так и не опубликованной. Она включала в себя семь сборников стихов 1970–1980 годов: «Церемонии», «Веселье на крыше», «Торжество травы», «Великое однообразие любви», «Медленная стена маятника», «В легком теле прежнего рождения», «Последнее начало». Сам Аркадий в послесловии к этой рукописи писал, что «…можно в одном из стихотворений увидеть начало другого или впоследствии в третьем отыскать его отголоски. Это не поэма, а, скорее всего, одно-единственное стихотворение или попытка написать такое стихотворение. У В. Сарояна, где-то в одном из рассказов, мальчик написал самое великое стихотворение – оно представляло лист бумаги, на котором стояло одно единственное слово – “дерево”. Можно и так… Можно и по-иному…»

В книгу также включены перекликающиеся тем или иным образом со стихотворениями прозаические отрывки из книг «Тень черепахи» (1975), «Расположение в домах и деревьях» (1978) и писем этого же периода.

13.01.2020

Зина Драгомощенко

Из сборника «Церемонии»

(1970–1972)

* * *

я тихо прилягу

разбросив веселые руки

легче тени веселье

легче тени что под глазами так часто

проносит путь нашей осени

словно память под утро

касается нежной груди воспоминаний

будто память

а тебе-то зачем

желтый ангел тебя не коснется

невесомые ноги тебя унесут

легче солнечной пыли

по ветвям заскользи

босоногая с сумой королева

вне предела танцующий пепел

слившихся тел

ну а я же тихо прилягу

раскинув по свету веселые руки.

Ночью ты мне приснилась. Уж очень красивой ты была! В широком то ли костюме, то ли платье, на котором разворачивался очень крупный орнамент. Платье становилось все шире и шире. Ты стояла у стены. Таких стен много в Ленинграде. Глухие высокие стены. А во дворе еще не сошел снег. Потом все стало еще просторней, снега еще больше, и мы очутились во дворе Никольского собора… Я себя не видел, а только слышал, как ты ко мне обращалась. На колокольне качались колокола, а я пытался поймать звук. Я видел блестящие от рук веревки, они невольно дергались в ритме.

– В солнечные ветреные дни они не звонят, – сказала ты.

– Сейчас нет ветра, – сказал я.

– Нет. Посмотри! – Твое платье наполнилось мягким красным цветом. – Такое бывает только в ветреные дни, когда очень сильный ветер. Жаль, что ты не можешь испытать этого!

– Останови свое платье! – закричал я и увидел себя. Я был раздет, но не чувствовал холода. Я был бос, но снег не трогал моих ног. Я стоял у дерева, но дерево не жгло мою спину. Ветра не было.

По двору шла ты. Платья на тебе не было. Я схватился за дерево от боли. Только во снах бывает такая тоскливая боль! Кора на ощупь оказалась совершенно мягкой, и оскомина села на мои пальцы. Я знал, что лишил тебя платья, что не мог сделать иначе, но я не мог смотреть на твои ступни в снегу.

И начали вдруг бить в колокола. Стаи звона слетались к нам. Я не жалел, что оставил тебя без платья! Да и снега не было. Не было Никольского собора, не было дерева, хранившего меня. Но появилось твое лицо. Оно было так прекрасно. Звона становилось больше.

Я проснулся. Мама вытирала бокалы. Это был счастливый сон. Суббота.

Всего лишь пасмурный день

1

деревья гнутся под ветром

поднимается пыль

раскачиваются оцепенело

первый день

ветреный день

день созерцания

движением мерным охвачены рощи

поля стволы кукурузы

бредут коровы

лунные головы влекут рогатые тени

а надо всем – шум налитый зноем

воздухом

светом гнущихся сосен

гравий поскрипывает под ногами

ночь прервана на полуслове

полусвет листьев на лицах

первый день

день ветреный

день созерцания.

2

сад

дождь накрапывает

скользкие листья

мы шли по тропинкам

бормоча заклинания:

«дуб, ясень, лиственница, тис, рябина»

мы шли непринужденно беседуя о том

что есть нечто выше нашего понимания

мы говорили о человеке

потом молча шли будто вытекли из себя –

брели прислушиваясь к шагам

и размышляли.

3

пусто в саду

невдалеке женщина укачивала

в коляске ребенка

да служитель собирал листья с отпечатками ног

и листья отражавшие сложность строения глаза

кто еще забредет сюда в этот день

или в другой какой день?

кто бродит среди нас

и произносит имена наши как заклинание

кому рассказать что мои сны каждый год умирают

и небо дарит их иллюзорным бессмертием?

и что пьем из одного и того же источника

что вкус воды одинаков для нас.

4

…но это был всего лишь пасмурный день

деревья были деревьями а мы сами собой

мы откуда-то возвращались и совершенно

случайно наткнулись на сад

где женщина укачивала в коляске ребенка

не придавая значения голосу

да служитель собирал к сожжению листья –

безбрежная река белого дыма

струилась между деревьями.

Когда злоба оставит нас

Зине

Ящерица дрожит на искристой стене –

Ее спина в изумрудных крапинках.

Волна накрывает песок.

Смотри,

смотри!

Якоря торчат то тут то там.

И летят с пронзительным криком

чайки к неистовой синеве.

Ветра песня

заплетена туго в пряди песка,

и она стала понятна деревьям,

а мы бредем побережьем,

слушая, как шуршит песок,

стекая по плечам и бедрам.

Бредем, понятные песку, раковинам

и воде, которая то подступает,

то вновь отступает от берега.

Постскриптум

кому сжигать мосты, кому их строить

кому лежать ничком и остывать

и чувствовать, как лед багровый

стекает дымными потоками к плечам

кому плясать закинув голову в веселье

подобно пестроногим циркачам

кому ползти зажав в руке холодной

ручьи небес и забытья бесценный дар

тот задает вопрос тот глух не внемлет

а этот красотою погребен

другой в смирительной рубашке дремлет

у третьего неизмеримостью весь мозг сожжен

так по утрам невесть чего мы ожидая

в великой немоте всем счет ведем.

Триумфальных врат стада оцепенели…

Месть дам червей легла прозрачной тенью.

Мы легионы ждем, но в мареве полудня

дрожат лишь очертания раба.

* * *

придет день или ангел

в трепет дождя

раскрыты окна и кровли

придет ночь или ангел

пронзительный некогда взгляд угас

под набрякшими полями шляпы

будто на пажити два одиноких серпа –

раскрыты крылья косноязычия

правая часть лица отдана смерти

«поэзия, поэзия, слов…» –

невнятно произнесет исчезая

следуя вдоль ряда имен

«станется, было, не будет…» –

промолвит эхо в ответ.

* * *

Н. Заболоцкому

Что мы можем сказать о лице человека

по полупомеркшей голубой фотографии?

Знаем мы, что он был поэтом,

что страдал болезнями сердца и

конец жизни провел в деревне,

где вокруг ходили куры и гуси,

телята бродили и пели в пыли воробьи.

Известно, что он, растолстевший,

не любил далеких прогулок, а сидел

на скамье под липой и чертил

палочкой по песку.

Что он чертил?

Таинственные знаки, вызывающие вдохновение?

или имя?

или простую одинокую линию, которую потом

стирал и начинал вести вновь?

Остались снимки, где он сидит в кресле,

оплывший, серьезный и неразговорчивый.

Известно, что в молодости он нуждался,

известно, что он писал стихи…

И я спрашиваю: откуда в этом человеческом

теле взялась любовь к зеленому дереву,

Откуда в неудобном человеческом теле

появилось слово, а тело пропало,

а затем стало словом любви к одинокому

зеленому дереву!

Как бы там ни было – это остается загадкой.

Но есть снимок, на котором перед нами

сидит оплывший большой человек в очках

и смотрит.

Глаза у него открыты,

змеится огонь, едва видный,

по полураскрытым устам.

* * *

деревья спят

остановись и слушай

свет сонно пульсирует

в торопливом сплетенье ветвей

недосягаемый месяц

свет упал его белизной

точно свет ниспосланный Богом

прикладываю ладони к лицу и вспоминаю

лед протянул руки к воде

и снег на плечи падает тихо

студеным стеклом стянуло последний лист

вода еще черней под мостами

буксиров последних протяжней зов.

* * *

две руки заведенные за затылок

беззащитность подмышек

вечер одевает тебя в пламя свечи

гость запоздалый

укрою тебя на груди в полнолунье

ночь, да ночь!

может и впрямь тепло наших душ

растопить льды способно?

может и впрямь наши тела –

две могучих сосны?

голуби

влажная глина их голосов

под перстами зари

обретает форму вычурного ожерелья

воздух апреля смывает с век твоих

гарь февральских видений.

* * *

…Негромко говоришь – прощай.

Мост над стремниной лета, над ливнем.

Прощай – говоришь тополиным побегам,

шелковице за белым забором

и улице,

А сам толком не знаешь –

К кому обращен этот шепот.

Прощай – говоришь снам, в которых

ты появилась…

О, какой странный сон вырос над нами!

Крыло и звезда были незримы тогда.

Впереди мерно машут крыльями птицы:

Дрозды, чибисы, дикие гуси.

Невесомость полнит тела, зрачок

разрывает безмерность отчаянья –

Всего не увидеть.

Вскипает вода, трепещут кроны деревьев,

раздвигается мир до пределов, доселе

неведомых

ни нам, ни ему самому.

И, точно шепот твой, в безмерности

солнечного луча

танцует бледная паутина,

предваряя милосердие льда.

Какой странный сон раскинулся над нами

тогда.

…Сидишь поздним вечером у лампы. На стеклах иней, тепло лампы щекой чувствуешь, а дым, слетающий с потрескивающей папиросы, спутанными нитями падает в свет. Как долго тает он у самой лампы, дрожит, растекается в тень, становясь тускло-серым, вялым, спутанным.

Слушаешь часы, следишь за однообразно-ломаной линией звука, бегущей сродни дыму, – так трогательно-тупо представило себе человечество время: хотя и нет начала, все же вера в начало сущего и времени живет… и течет время как бы откуда-то, куда-то.

Дым, словно жаркий песок, – подрагивает, а глаза давно закрыты, и в стене что-то шуршит. И впрямь песок, но не время, а все остальное.

И тек этот песок полувоспоминаний, полуразмышлений – всегда. Всегда, и не только мои пальцы пропускали его, а тогда еще было… а когда – тогда? Выдернуть бы руки, да так тепло у лампы, так кружит голову дым, так прозрачно-холодно, незрячи глаза, что и не вспомнить – что за песок… что за время… мороз? Зима?..

«Тень черепахи»

* * *

Зима уже давным-давно,

да снега нет

И пусто небо.

Лишь перья сизые прозрачных облаков

колышутся дремотно над заливом.

Залив в цвету смятенных голосов!

Так слышали: начнется день

и птица возвестит его начало.

Сколь ясно все!

Безгласны руки, воздух,

Как тонко серебрится здесь гранит.

Пусть будет так, как сказано, –

Вначале птица.

Зашевелится тень потом в зрачке,

И день великий без конца и края

сольется с пустотой зимы.

Из сборника «Торжество травы»

(1973)

Когда ветшает кровля и ветер беспрепятственно гуляет в стропилах, когда стропила, пораженные тленом, рассыпаются прахом, когда кладка стен расшатана временем и трещины разрывают камень, когда земля подступает к порогу – тогда наступает час торжества травы.

Приближение

Со дня на день ярче тлеют в бессонном ручье

суставы воспаленных ветвей.

С каждым годом ослепительней

сочленения ветра в оцепененье стрекоз

в солоноватом ознобе крыла.

Ночь прошла, канула безвозвратно

в мокрую дрожь черных лип,

А мы с тобой одиноки, как безглазые дети.

Чем-то сродни руки плодам,

Тяжесть которых, бесспорно, обусловлена

не земным притяженьем,

но наважденьем пространства.

Полусном налиты жилы,

И память прянула вспять, словно испуганный зверь.

«Наша память исчезнет в преддверье зимы, –

произносим, усмехаясь краешком рта. –

Истает она в свободе от единения вещи от имени,

в раздельном парении их над бессонным ручьем».

Однако существует еще не разгаданное единенье

голоса и листа,

чей путь к небытию причудлив и сокрыт

от твоего понимания.

В канун осени

1

Сколь прозрачны хребты ночного тумана!

Опять зреет ночь, густой вязкий плод,

напитанный светом и гулом,

Где различить может слух едкий шелест

немых табунов, хлынувших в соответствия

неба и воздуха.

На крупах иней.

Леденит руку влажная сфера

бездомного яблока –

Но дом нельзя нам оставить –

Изъязвлены стены ночными цветами.

Прислушайся, отстрани на мгновенье дыханье –

Крадутся цветы по крыше покатой,

Вот в рамах оконных они шевелятся,

перекликаясь с прекраснейшей пустотой.

Мириады тычинок в тягучей пыльце

сулят нам покой и тянутся к телу –

Но дом нельзя нам оставить! –

Источены стены,

Дверь поскрипывает на легком ветру.

И скользят, текут над недвижной травою

табуны не то рыб, не то птиц.

И каплет древней слюною тростник,

вживаясь в свое отражение.

Каждую ночь мы проговариваем негромко:

«В канун осени, – говорим, –

неуловимо меняются вещи».

Чище звук, будто содрана живьем кожура.

И каждую ночь, слыша поступь забвения,

Мы окунаем птицу живую в кровь мертвой птицы.

И каждую ночь

(не оставить нам дома),

Руки омыв, ложимся в постель,

Тела протянув, как долгую муку, слушая,

как испепеляют цветы лепестками своими

персты слепой весенней луны.

2

Словно яблоко пронесли и с моста обронили

рассеянно.

Близится пепельный пух к крышам домов,

И, напоминая отдаленное временем пение,

блещет зыбко паутина витая.

О сладость удушья осеннего света!

О печаль неизбывного странствия…

Жаром побега охвачены ноги, а память

скована воском-недугом холодным

и на удивление легким.

Замирают пчелы в доме воды.

Блеск множится до исступления

в бездонных порах листвы,

Когда яблоко падает,

Когда срывается птица, коготь разжав,

Оставляя тебя слушать дни –

как поют они и рыдают –

Не то монахи у порога со словом,

Не то сумасшедшие всхлипывают,

увивая нежными рукавами

шеи друг друга.

Лица их невидны,

И плач веселья невнятен.

О радость бесконечного странствия!

(удаляется шепот).

Не нащупать артерий,

Хлещет стекло, колышет подводные травы

в сокровенных глубинах полузабытого тела,

А слух замирает, точно пчела

на пороге отсутствия.

Когда коготь разжат,

Когда касается яблоко магической глади,