«Добротолюбие» для мирян
Составитель архиепископ Ювеналий (Килин)

Рекомендовано к публикации Издательским Советом Русской Православной Церкви

ИС Р16-614-3199

Публикуется по: Христианская жизнь по Добротолюбию: Избранные места из творений святых Отцов и Учителей Церкви. Харбин, 1930.

Предисловие

Но те, которые Христовы, распяли плоть со страстями и похотями (Гал. 5, 24).

«Добротолюбие» – не книга для развлечения скучающего ума, не ряд «психологических этюдов», не собрание интересных афоризмов. Истины «Добротолюбия» начертаны письменами святых отцов, имевших ум Богопросвещенный и сердце столь чистое, что многие из них еще при жизни, на земле, зрели Бога. Дивные умы и огненные сердца начертали «Добротолюбие». Перстный, суетный человек только тогда приобретет эту жемчужину духа, войдет в чертог царственного пира, когда смиренно, сознав немощь ума своего, пятна и раны на сердце своем, с молитвою к Духу Святому раскроет страницы «Добротолюбия». Тогда только, при содействии огненного и очищающего Духа Божия, найдет перстный человек здесь, на земле, мир ума, благоговение чувств, вступит на путь радостного и бесконечного прогресса добра – одним словом, приобщится к жизни великих человеколюбцев и врачей душ, радость и светлость жизни коих бессильно выразить немощное слово человеческое.

Есть два приятия жизни. Одно (и это у большинства) – брать от текущего дня все, что только можно взять для тела приятного, услаждающего. Культ тела, поблажка персти, извращенная философия Эпикура: «Будемъ есть и пить, так как завтра умрем» – это приятие жизни со дня грехопадения Адама. С падения Адама утратило человечество Богопросвещенный ум, «умный» ум, и все чаще и чаще принимает ложь за истину; утратило восприятие истинной красоты, ибо извратило свои чувства и принимает безобразие за красоту; и воля устремлена часто к злу, принимая зло за добро или творя зло под личиною добра. Но не утрачена во всем человечестве и окончательно тоска по мирам иным, воспоминание об Эдеме, о Богообщении; и суетный, перстный человек жаждет познания полной истины, ищет настоящей красоты, жаждет послужить подлинному добру. В минуту просветления ясно представляется перстная жизнь как смена обманчивых снов. «Вся соний прелестнейша» становится такая жизнь в тяжесть; растет тоска по утраченному «образу неизреченной славы» (православная панихида).

Искру этой святой тоски и поможет «Добротолюбие» раздуть в пламя; введет в миры иные – радостно светлые и прекрасные; даст дышать чистым бодрящим воздухом; научит ничего не бояться, кроме греха; ничему на земле не служить рабски, а пребывать радостным чадом Божиим, осияваемым от Господа настолько, что светится даже физическое лицо живущего в Боге, как лицо Моисея: огнезрачен лик такового для окружающих его. Авторы «Добротолюбия» – святые отцы Церкви, отшельники Синая и пустынь Египта – введут затосковавшую по источнику жизни, Богу, душу на такую высоту духа, откроют такие красоты духовной жизни, что непрерывно и радостно будет нестись из глубины этой воскресшей от тиранства страстей и персти души гимн Господу: «Слава Тебе, показавшему нам свет!»

Входя в мир «Добротолюбия», теряется осуетившийся человек. Как у вырвавшегося из душной, зловонной комнаты на чистый воздух, кружится у него голова, замирает сердце. Но опытные врачи душ, великие человеколюбцы, авторы «Добротолюбия», ободрят его своим примером, поведут его на вершины истинной человечности по пережитому ими верному, богоначертанному пути. Великий врач духовный – Иоанн Лествичник – в творении своем, названном «Лествицей», шаг за шагом будет руководить душу, ищущую Бога и спасения в Боге. А около этой спасительной лестницы сколько будет дивных охранителей, наставников, истинных друзей: Антоний и Пахомий Великие, Нил Синайский, Симеон Новый Богослов, Ефрем и Исаак Сирийцы – сонм светоносных, прекраснейших сынов человеческих, отражение рая на земле. Великие и непостижимые для ограниченного, плоского человеческого ума догматы веры: о Святой Троице, искуплении мира Иисусом Христом, воскресении – богопросвещенными умами отцов «Добротолюбия» приоткроются слабому уму ищущего истины, и поразится он, как просто выразили отцы Церкви и отшельники Синая глубины веры христианской. И почувствует читатель «Добротолюбия» сразу, как при этой простоте выражения слова погружены были умы и сердца его учителей в зрение тайн Божиих. Поразит его глубина простоты и простота глубины тайнозрителей. Догмат будет принят, как жизнь, а не отвлеченность.

Достигнута вершина творчества – тайна, мистерия выражены в словах, доступных всем: небо приближено к земле. И к мирской суете снизойдут человеколюбцы, имевшие «возгорение сердца о всем творении» (Исаак Сирин). Они укажут, что «злословие есть смерть души» (авва Ор); что «пристрастие недальновидно, а ненависть и вовсе ничего не видит» (Исидор Пелусиот); что «говорить много, хотя бы и хорошего, – это уподобляться двери в бане, часто отворяемой и выпускающей пар», что «питающий в себе привычку – то же, что человек, дающий пищу огню» (Исаак Сирин).

Чтобы войти в благоуханный сад «Добротолюбия», надо спросить себя: охватило ли тебя святое желание зреть Бога и настолько ли чист ты сердцем, чтобы зреть Бога? Ведь, по слову Христову, нечистое сердце не может зреть Чистейшего (см. Мф. 5, 8). Чрез все «Добротолюбие» звучит у святых отцов призыв: возлюбите Бога и ничего не ставьте выше этой любви; и, очистив сердце в горении этой любви, узри Его. Смиренно сознайте, что сердце ваше в пятнах и ранах и велико ваше дерзновение зреть Чистейшего. Поступите, как святой Арсений Великий.

Вот он, царедворец пышного Византийского двора, первый щеголь, воспитатель царевичей Аркадия и Гонория, охваченный святою тоскою по мирам горним, задыхающийся в пустоте и суете мирского благополучия. Вот в рубище входит он в трапезу монастыря и смиренно стоит у дверей ее. Игумен, святой Иоанн Колов (греч. Κολοβός – крошка, карлик), бросает Арсению корку хлеба. Став, как животное, на четвереньки, Арсений, еще недавно вельможа пышнейшего двора, ест эту корку, подобно псу. Когда окончилась трапеза, Иоанн спросил Арсения, почему он так ел хлеб. Арсений отвечал: «Я понял, отец, что ты, бросив мне хлеб, как псу, сим указал на жизнь мою, подобную жизни пса. И как пес принял я хлеб».

Облобызал Иоанн Арсения и пролил радостные слезы, ибо понял, как глубоко сознал Арсений язвы сердца своего, какою святою тоскою страдал по ним и как жаждет чистоты души и зрения Бога. И на вершине духовного подвига смирен был Арсений, не забывал никогда прежних язв сердца и учился у простых, но чистых сердцем иноков.

«Вопросил авва Арсений одного из египетских старцев о своих помыслах. Это увидел некий брат и спросил его: “Авва, почему ты, будучи столько сведущ в учености Греции и Рима, вопрошаешь о своих помыслах этого, чуждого всякой учености?” Арсений отвечал: “Науки Греции и Рима я знаю, но еще не узнал алфавита, который преподается этим, ничего не знающим в учености мира”».

И величайший Антоний, учитель учителей, спрашивал Павла Препростого, идти ли ему, Антонию, по приглашению императора Констанция ко двору или нет. Получив ответ Павла: «Если пойдешь, будешь Антоний, а если останешься здесь, будешь авва (отец монахов) Антоний», – Антоний послушался простеца Павла и не пошел к императору.

Памятование язв сердца никогда не оставляло великих тайновидцев; и на смертном одре они – светоносные зрители Бога – страшились суда Божия. Когда настала для аввы Арсения (Великого) кончина, тогда братия, бывшие при нем, увидели, что он плачет. Братия сказали Арсению: «Отец, неужели и ты страшишься?» Он отвечал: «Страшусь! Страх, ощущаемый мною в настоящий час, пребывал со мною с того времени, как я сделался монахом». То есть с момента, когда Арсению открылось в полноте, что зреть Бога есть высшее счастье, а для этого счастья еще не готово его сердце, запятнанное ложью и пороками прежней придворной жизни. Когда умирал другой великий отец, братия говорила ему, что он не имеет нужды в покаянии. Но умирающий с искренним ужасом воскликнул: «Что вы, я еще и не начинал покаяния!»

Не фразами были слова святых отцов «Добротолюбия», что они убогие (так постоянно именовал себя наш святой Серафим Саровский), бедные, скудные. Эти гиганты духа сознавали, что пред Богом чистейшим нечиста всякая плоть. И трепетный страх пред Богом, и страстное устремление к Нему владели ими всецело, и на себе самих показали они, что иго Господа – благо, что бремя Господа легко.

Вот глубокий старец Антоний Великий во время молитвы услышал голос: «Антоний, ты еще не пришел в веру башмачника в Александрии». Бог и спасение души – вот цель жизни Антония. И глубокий старец под палящими лучами африканского солнца, по песку пустыни, в коем в минуту можно испечь яйцо, делает сотни верст и приходит в Александрию. Антоний находит башмачника и убеждает его открыть, что есть особенного в его жизни. Башмачник сказал: «Я не знаю, чтобы когда-нибудь делал какое-либо добро. Почему, встав утром с постели, прежде чем сяду за работу, говорю: все в этом городе, от мала до велика, войдут в Царство Божие за свои добрые дела. Один я за грехи мои осужден буду на вечные муки. Это же самое со всей искренностью сердечно повторяю я и вечером, прежде чем лягу спать». Узнав это, святой Антоний сознал, что точно не дошел еще в такую меру.

Так ищут истины и спасения отцы «Добротолюбия». И не для себя только, а для всех людей, так как имеют сердце милующее, в коем пребывает любовь Христова, проникновение крестною жертвою Сына Божия за весь падший род Адама. Тот же Антоний Великий, столетний старец, идет из глубины пустыни в Александрию, чтобы вернуть в лоно Церкви впадших в ересь Ария. И такова сила духа, обаяние этого старца в рубище, что веселая, насмешливая, скептическая Александрия – Париж древнего Востока – устремляется к святому отшельнику. Щеголи, раздушенные дамы, философы, актеры, государственные люди – все стремятся бурным потоком к Антонию. Как будто прибыл житель иной планеты. Эпикурейцы и представители самой изящной, изощренной мысли – неоплатоники закидывают Антония вопросами. Они – цари мысли – полны изумления: там, где для них только мерцает истина, этот старик-монах – как в родном доме. Он в тех глубинах духа, куда они не могут и мечтать проникнуть. Слово Антония, такое простое по форме, мощно проникает в умы и сердца всех; а слова их – изящных риторов, мудрецов – немощны, напоминают жалкий лепет детей. Одно появление Антония нанесло ереси непоправимый удар, спасло массы душ… Пустая, насмешливая, развратная толпа столицы Востока склонила выю пред титаном духа. Почувствовала веяние иного мира, и представитель этого мира Антоний прошел среди нее поистине «как гигант среди обезьянок или лев среди псов и лисиц» (преподобный Симеон Новый Богослов). Милующее сердце слуг Христовых имеет, при личном смирении, дерзание за братьев своих, великое дерзание любви учеников Господа Иисуса. Отцы «Добротолюбия» подобно святому мученику Кодрату Никомидийскому не раз взывали к Богу: «Ей, Владыко, Господи Иисусе Христе, да будет душа моя за души их (кающихся) – только их помилуй!»