Я включаю музыку и слышу раскаты грома — начинается гроза. Она длится 6 минут 57 секунд (но если верить вики, то ровно 7 минут). По коже бегут мурашки, пока я пытаюсь представить, как этот трек с грозой слушает 11-летний аргентинский мальчишка, старший брат которого умирает от СПИДа. Да, этот диск мальчику подарил его брат Эсекьель, на 11-й день рождения. И умер 2 года спустя.
Вообще-то в целом диск не грустный и не радостный. В нём есть драйв рока и зажигательность поп-музыки, есть спокойствие — эмоции как бы приглушены. Но из-за «Глаз хаски» я не могу не слышать спокойствие обречённости. Потому что нет повести печальнее на свете, чем повесть о юной смерти. Самая печальная песня называется так же, как альбом, — Brothers in Arms.
Эсекьель сказал, что название переводится как «Обнявшиеся братья». Эта книга — о сближении и утрате: история, как братья смогли поладить, несмотря на разницу в возрасте, возражения родителей и болезнь. Всё это есть в аннотации, но с маленькой поправкой: младший брат рассказывает от первого лица про своего старшего брата (из аннотации создаётся впечатление, будто младшенький — проходная фигура второго плана, а не один из главных героев). Мы видим историю одинокого и покинутого Эсекьеля глазами героя-рассказчика-младшего-брата в его 11–13–18 лет. Эти неустойчивые эмоции — от отрицания и детской обиды до привязанности и принятия, даже если не всё понимаешь, — сопровождают наше чтение всю дорогу. Поэтому оба брата — главные герои.
Но вот что интересно… Книга такая короткая, что я успела прочитать её дважды. И если при первом чтении я видела только отношения между братьями — как они тянулись друг к другу, как пытались найти общий язык, как расстались и что чувствовал главный герой, — то при втором по подсказкам и намёкам младшенького смогла как бы воочию увидеть жизнь Эсекьеля, словно он единственный главный герой (в сердце его младшенького — так точно). Поэтому при первом чтении я плакала, когда они обнялись в последний Новый год, а при втором — когда Эсекьель играл на виолончели. Так что история может быть о том, что ближе к сердцу.
Впрочем, при первом чтении я была в раздрае из-за странного впечатления от композиции. Я будто смотрела на холст, заполненный красками, и в целом понимала мысль, которую хотел передать художник, — но не могла ясно разглядеть цельную картину. Если вы бывали в галереях и случайно подходили к картинам ближе, чем на метр, вы меня поймёте: со слишком близко расстояния хаос мазков мешает увидеть сюжет, поэтому нужно отойти на несколько метров — только тогда ви́дение станет цельным.
Так вот, прочитав книгу в первый раз, я всё удивлялась, как из хаоса мыслей и сценок в книге я смогла уяснить общий сюжет. Было ощущение, что я читаю чей-то поток мыслей, ради приличия поделённый на главы. Но во втором чтении я смогла увидеть структуру и внутреннюю логику: первая глава — появление младшенького на свет, вторая — его первое воспоминание (как брат ушёл из дома), третья — начало трагедии («брат снова во что-то влип»), и дальше по хронологии. Не будь логики, читатель потерялся бы в постоянных авторских отступлениях. Удивительно как раз то, что композиция работает, даже если ты её не замечаешь.
Кроме братьев есть и другие герои: мама, отец, лучший друг, бабушка, собака. Но не все персонажи одинаково важны. Младшенький начинает с описания дома, плавно подводя к описанию матери и отца — но с оговоркой, что это «не имеет значения для его истории». Родитель обрисованы парой слов — но не более. Они статичны в течение истории. Даже их имена не известны (да, как и имя младшенького, вы заметили?). Уже сам способ рассказать о них показывает, какое место они занимали в жизни братьев.
А ещё однажды Эсекьель сказал младшенькому, что его хаски по кличке Сача был последним и самым слабеньким в помёте, поэтому заводчики собирались его убить ради чистоты породы. Жестокая правда. Кто-то действительно ценит породу — иначе бы это не стоило так дорого. Но в тот момент мне взгрустнулось: их отец был таким же, он тоже ценитель породы. Самое слабое дитя (родившееся между братьями) умерло, а на оставшихся он давит, чтобы они соответствовали его представлениям о породе. И это печально. Но Эсекьель не такой, он забрал Сачу и вместе они проводят то время, что осталось им на земле. Кстати, имя, которое в оригинале использовал Эсекьель для своей сибирской собаки, — это «Саша». Но таковы, видимо, особенности языка, что на испанском это звучит как Сача. А почему в названии упоминаются глаза хаски — узнайте сами.
Ещё один интересный символ в книге — это птица, которую тоже вынесли на обложку, но в качестве графического элемента. Я не сразу поняла, что это за птица, и почему младшенькому стали сняться кошмары с ней, когда он узнал, что брат умирает. А есть ведь ещё тень отца, которую не упоминают, но которая леденит душу не меньше! (Хоть и по-другому). Автор умудрился насытить крошечный роман объёмным символизмом. Гроза — тоже символ, но не грозящей смерти или деспотичной власти, а болезни, которую общество стигматизирует независимо от обстоятельств, в которых оказался больной.
И вдруг началась гроза. Серьёзная такая гроза — пришлось искать укрытие. В бар нас бы не пустили с собакой, так что мы долго бегали, пока не обнаружили подходящий навес.
И успели вымокнуть до нитки.
— Уже нет смысла прятаться, — сказал Эсекьель.
Гроза оказалась невероятно сильная и разразилась вмиг. Только что на улицах было полно народу — а теперь ни души. Все окна закрыты, — я сказал Эсекьелю, как меня это ошеломило.
Он долго молчал, а потом ответил:
— СПИД, он тоже как гроза. Никто не хочет высовываться на улицу и узнавать, что случилось.
Больше про болезнь Эсекьеля почти ничего и не сказано. Но одна эта сценка — и огромное, как океан, одиночество — уже говорят сами за себя. При этом я могу представить себя на месте младшенького, если бы мой брат умирал. Но даже не представляю, как вела себя, если бы это было из-за СПИДа.
Печальная исповедь младшенького изредка прерывается улыбками, которыми они с братом обменивались, и мудрыми житейскими наблюдениями, что изрекают то Эсекьель, то бабушка, то сам рассказчик. Но мудрости не столь много, чтобы вызвать отторжение у подростков и юных взрослых, ненавидящих нравоучения. Однако достаточно, чтобы было о чём задуматься. Я вот размышляла, что если младшенький пока не всё в жизни понял и я могу заметить в призме его восприятия искажения из-за его неопытности, а бабушка уже всё-всё поняла и с учётом её возраста это не вызывает вопросов, то мудрость умирающего Эсекьеля — поразительна. И больше всего на свете я хочу знать, стал ли Эсекьель мудр в свои 24, потому что умирает, — или он всегда был таким? Ведь было же что-то в том, как он ушёл из дома в 18 лет (ещё здоровый), были какие-то причины, почему он не хотел поступать так, как ему велели, и почему в 24 продолжал общаться с родителями, несмотря на их лицемерное отношение к нему — не всякий, даже умирая, может проявить столь высокий уровень осознанности. Почему автор сделал Эсекьеля почти святым? (Святым умирающим бунтарём, если уж на то пошло).
О, я только сейчас осознала, что почти все женские персонажи в этой книге — не более чем приложения к мужским. Единственная, кто действовал активно, — бабушка: она любила внуков и поддерживала; помогала общаться вопреки отцовскому запрету; ставила отца-заводчика на место, когда требовалось. Самая сильная личность в книге — и самый привлекательный образ взрослого. Была ли она той, кто научил Эсекьеля жизни?..
Хотела бы я прочитать продолжение про бабушку. Автор написал вторую книгу через 20 с хвостиком лет после первой, но её пока не перевели. Вряд ли я встречу там Эсекьеля, к которому прикипела всего за 128 страниц, но, надеюсь, бабушки там будет вдосталь, даже после смерти. Заодно, надеюсь, Санта-Ана расскажет наконец, как зовут младшенького.
Раз уж начала рецензию с музыки, то ею и закончу. Для меня атмосферу книги передаёт песня мексиканской певицы Карлы Моррисон Disfruto — пусть даже она о любви романтической, но читаемое между строк чувство утраты универсально. Гитарные переборы и чувственный печальный голос завораживают и окунают в чувство боли. В конце концов, смерть ведь называют утратой, потому что исчезает будущее, в котором можно было состариться вместе — и не важно, был этот человек родным или возлюбленным.