К читателю

Зажатый в четырех стенах

(к северу — чистые снега незнания,

можно придумать пейзаж

к югу — память самопознания

к востоку — зеркало

к западу — камень и песнь тишины)

писал я послания без ответа.

Октавио Пас

ПРЕДИСЛОВИЕ

ПРОИЗВОДСТВО ПРОСТРАНСТВА

Лет двенадцать–пятнадцать назад, когда была написана эта книга, представления о пространстве были неясными, парадоксальными, противоречащими друг другу. Достижения космонавтов и полеты межпланетных ракет, безусловно, ввели пространство «в моду»: пространство того, пространство сего — пространство живописи, пространство скульптуры и даже музыки; однако огромное большинство людей, большая часть публики понимали под словом «Пространство» (непременно с большой буквы) с его новыми, особыми коннотациями всего лишь космические расстояния. По традиции этот термин заставлял вспомнить лишь математику, (евклидову) геометрию с ее теоремами, а значит, некую абстракцию: содержащее без содержимого. А в философии? Чаще всего пространством пренебрегали, держали его за одну из многих «категорий» (одну из «априорных форм», как говорили кантианцы: один из способов упорядочить феномены чувственного мира). Иногда на него списывали все иллюзии и заблуждения: оно обращает вовне внутреннее «я», желание и действие — а значит, психологическую жизнь — на внешнее, инертное, дробящее и дробное (наряду с языком и так же, как язык, по Бергсону). Что же касается наук о пространстве, то они делили его между собой, разбивая на части в соответствии с упрощенными методологическими принципами: географическое пространство, социологическое, историческое и пр. В лучшем случае пространство понималось как порожняя среда, содержащее, безразличное к содержимому, которое, однако, можно определить по некоторым негласным критериям: абсолютное, оптико-геометрическое, евклидово-декартово-ньютоново. Если наличие «разных пространств» и допускалось, то они объединялись в общий концепт с весьма расплывчатыми границами. Плохо усвоенное понятие относительности оказывалось в стороне от этого концепта, различных репрезентаций, а главное, повседневности, отданных на откуп традиции (трехмерное пространство, разделение пространства и времени, метра и часов и т. д.).

Парадоксальным образом — иначе говоря, (дьявольски) противоречиво, причем это противоречие замалчивается, не признается, не эксплицируется, — на практике существующее общество и существующий способ производства двигались в ином направлении, нежели фрагментарные репрезентации и научные знания. Изобреталось (кем? политиками? Нет, скорее их сподвижниками и прислужниками-технократами, облеченными значительной властью и авторитетом) пространственное планирование, причем главным образом во Франции; предлагалось ни много ни мало рационально обустроить, смоделировать французское пространство, которое, как считалось (не без оснований), будучи предоставлено «ходу вещей», приобрело скверный вид и неудачную структуру: там запустение, тут столпотворение и т. д. Некоторые вопросы вызывала, в частности, уже «стихийная» ось, идущая от Средиземного моря к северным морям через долины Роны, Соны и Сены. Предполагалось строительство «городских центров равновесия» вокруг Парижа и в некоторых регионах. Управление благоустройства территории и регионов, мощная централизованная организация, не знала недостатка ни в средствах, ни в амбициях: производство гармоничного национального пространства — наведение порядка в «дикой» урбанизации — подчинялось лишь погоне за выгодой.

Сегодня уже ни для кого не секрет, что эта оригинальная попытка планирования (не совпадавшая ни с планами материальных балансов, ни с государственным контролем капиталовложений, то есть с планированием финансовым путем) была сломлена и почти сведена на нет неолиберальными силами; по-настоящему повторить ее с тех пор не удалось.

Отсюда примечательное — и, однако, мало кем примеченное — противоречие между теориями пространства и пространственной практикой. Противоречие, скрытое (можно даже сказать, задушенное) идеологиями, вносившими путаницу в споры о пространстве, перескакивавшими от космоса к человеку, от макро к микро, от функций к структурам без всяких концептуальных и методологических оговорок. Весьма смутная идеология пространственности наталкивалась на рациональное знание, эффективное, но авторитарное планирование, расхожие и банальные репрезентации.

Отсюда — попытка избавиться от путаницы; для этого (социальное) пространство, как и (социальное) время, рассматривались уже не как явления более или менее модифицированной «природы» и не просто как факты «культуры», но как продукты. Что повлекло за собой изменения в употреб­лении и в смысле данного термина. Говоря о производстве пространства (и времени), мы подходим к ним не как к неким «предметам» или «вещам», изготовленным вручную или машинами, но как к важнейшим аспектам вторичной природы, результата воздействия общества на природу «первичную» — на чувственные параметры, материю и все виды энергии. Они — продукты? Да, в особом смысле, прежде всего в силу своего глобального (но не «всеобщего») характера, которого не имеют «продукты» в обычном, повседневном понимании, то есть предметы и вещи, товары (притом что произведенные, но «разбитые на участки» пространство и время обмениваются, продаются и покупаются точно так же, как любые «вещи» и предметы!).

Кстати, следует подчеркнуть, что уже в этот период (около 1970 года) проблемы урбанизма вставали со всей очевидностью (чересчур яркой для многих людей, предпочитавших от них отворачиваться). Официальные тексты не способны были ни обуздать, ни скрыть это новое варварство. Так называемая урбанизация и застройка — массированные, «дикие», без всякой иной стратегии, кроме максимального дохода, без всякого рационального начала и творческой оригинальности, — приводили к явно губительным результатам, их констатировали со всех сторон. Под видом «модернизации». Уже тогда!

Как в отсутствие новых аргументов поддерживать представление (греко-латинское, то есть наше, принадлежащее нашей цивилизации!) о том, что населенный пункт, город, городское начало суть центры, средоточия, колыбели мысли, изобретательства? Отношения «город/деревня» изменялись во всемирном масштабе, порождая «экстремистские» толкования (всемирная деревня против всемирного города!). Как можно помыслить Город (его повсеместную имплозию-распад, современный Урбанизм) без ясного представления о пространстве, которое он занимает, которое присваивает себе (или отбрасывает)? Современный город и городское начало невозможно осмыслить как произведения (в широком смысле как произведения искусства, преобразующие свой материал), не поняв их для начала как продукты. Причем продукты определенного способа производства, который одновременно и истощается, и проявляется в крайних своих последствиях, и прорастает временами «чем-то иным», по крайней мере на уровне ожидания, требования, призыва. Конечно, борцы за экологию уже пробудили общественное мнение, обратив внимание на проблемы среды обитания, окружающей среды, загрязнения воздуха и воды: природа, «сырье» и материал Города, безоглядно опустошается. Но этому экологическому течению недоставало теоретического осмысления отношений между пространством и обществом, между территорией, урбанизмом, архитектурой…

Концепция пространства как социального продукта сталкивалась с известными трудностями, иначе говоря, с отчасти новой и неожиданной проблематикой.

Поскольку это понятие обозначало не любой «продукт», вещь или предмет, но совокупность связей, оно требовало углубленного толкования терминов «производство» и «продукт», а также их отношений. Как говорил Гегель, любой концепт возникает тогда, когда то, что им обозначается, находится под угрозой и движется к своему концу — и к своей трансформации. Пространство уже не может быть осмыслено как пассивное, пустое или же, как всякий «продукт», не имеющее иного смысла, кроме обмена, потребления и исчезновения. Будучи продуктом, пространство интерактивно или ретроактивно влияет на сам процесс производства: организацию производительного труда, транспорт, потоки сырья и энергии, сети распространения продуктов. Оно по-своему продуктивно и производительно, оно (будучи хорошо или дурно организованным) включено в производственные отношения и производительные силы. Следовательно, понятие пространства не может существовать по отдельности и оставаться статичным. Оно приобретает диалектический характер: это продукт-производитель, опора экономических и социальных отношений. Возможно, оно включается также в воспроизводство производственного механизма, в расширенное воспроизводство отношений, которое реализует на практике, «на местности».

Стоит сформулировать это понятие, как оно проясняет само себя и на многое проливает свет. Разве не указывает оно на очевидную вещь: реализацию «на местности», то есть в произведенном социальном пространстве, общественных отношений производства и воспроизводства? Могут ли они оставаться «подвешенными в воздухе» абстракциями, существующими только в знании и ради знания? К тому же это теоретическое осмысление позволяет понять специфику проекта (ограниченного рамками существующего способа производства) — проекта пространственного планирования. Понять, но и изменить, дополнить в зависимости от других запросов и других проектов; понять, но с учетом его качества и прежде всего того факта, что его задачей была урбанизация. А значит, начать все сначала.

Вторая, не меньшая трудность. В строго марксистской традиции социальное пространство могло рассматриваться как надстройка. Как результат действия и производительных сил, и отношений, в частности отношений собственности. При этом пространство включено в производительные силы, в разделение труда; оно связано с собственностью, это очевидно. А еще с обменом, социальными институтами, культурой, знанием. Оно продается и покупается; оно имеет меновую стоимость и потребительную стоимость. А значит, не относится ни к одному из классических иерархических «уровней» или «планов». То есть понятие (социального) пространства и само это пространство не укладываются в классическую триаду «базис–структура–надстройка». Как и время? Возможно. Как и язык? С этим надо разобраться. Стоило ли из-за этого отказываться от марксистского анализа и приверженности марксизму? Подобные предложения и намеки звучали со всех сторон. И не только по поводу пространства. Но разве нельзя было, наоборот, вернуться к истокам, углубить анализ, привнести в него новые понятия, использовать более тонкие подходы, постараться их обновить? Именно это мы пытаемся сделать в данной книге. Мы выдвигаем предположение, что пространство возникает, формируется, воздействует то на одном из «уровней», то на другом. То на уровне труда и отношений господства (собственности), то на уровне функционирования надстроек (институтов). Иначе говоря, неравномерно, но повсеместно. Производство пространства не является «господствующим» в способе производства, но связывает между собой и координирует все аспекты практики — объединяя их именно в единую «практику».

Это еще не все. Далеко не все. Если (социальное) пространство воздействует на способ производства, являясь одновременно его результатом, причиной и смыслом, значит, оно меняется вместе с этим способом производства! Это нетрудно понять: оно, если можно так выразиться, меняется вместе с «обществами». Следовательно, существует история пространства. (Как история времени, телесности, сексуальности и т. п.) Эту историю еще предстоит написать.

Понятие пространства связывает между собой ментальное и культурное, социальное и историческое. В нем воспроизводится сложный процесс: открытие (новых, неведомых пространств, континентов или космоса) — производство (пространственного устройства, характерного для каждого конкретного общества) — создание (произведений: пейзажа, города с его монументализмом и убранством). Это процесс эволюционный, генетический (то есть имеющий генезис), но подчиненный единой логике — общей форме синхронности, ибо любой пространственный механизм основан на соположении в сознании и на физическом совмещении элементов, чью синхронность производим мы…

Однако дело еще усложняется. Существует ли прямая, непосредственная и непосредственно воспринима­емая, то есть транспарентная, связь между данным способом производства (рассматриваемым обществом) и его пространством? Нет. Между ними есть зазоры: вклиниваются идеологии, накладываются иллюзии. Что мы и начинаем прояснять в этой книге. Возьмем, например, изобретение перспективы в Тоскане в XIII–XIV веках. Не только в живописи (сиенской школы), но прежде всего на практике, в производстве. Сельская местность меняется: совершается переход от феодального домена к испольщине; кипарисовые аллеи ведут от хуторов к господскому дому, где живет управляющий, — ибо сам собственник обретается в городе, он там банкир или крупный торговец. Меняется и город с его архитектурным влиянием: фасадом, линией застройки, горизонтом. Это производство нового пространства, выстроенного по законам перспективы, неотделимо от экономических изменений: роста производства и торгового обмена, подъема нового класса, важной роли городов и т. д. Но то, что произошло в действительности, отнюдь не укладывается в простую причинно-следственную цепь. Кем и для кого было придумано, порождено, произведено новое пространство? Государями и для государей? Для богатых купцов? В результате компромисса? Или городом как таковым? Здесь отнюдь не все ясно. История пространства (как и история социального времени) далеко не исчерпана!

Еще один, не менее поразительный случай, также упомянутый, но не до конца проясненный в этой работе: Баухауз; плюс Ле Корбюзье. Основателей Баухауза, Гропиуса и его друзей, в Германии в 1920–1930-х годах считали революционерами, большевиками! Из-за преследований они перебрались в США. И там показали себя практиками (архитекторами и урбанистами) и даже теоретиками так называ­емого современного пространства, пространства «развитого» капитализма. Благодаря своим творениям и преподавательской деятельности они внесли свой вклад в его создание — в его реализацию «на местности». Какое несчастье, какая трагическая участь для Ле Корбюзье! А впоследствии, еще раз, — для тех, кто считал крупные жилые комплексы, «коробки», специфическим жильем рабочего класса. Они не учитывали понятия способа производства