В оформлении книги использована графика выдающегося донбасского художника Марата Магасумова (род. в 1962 г.), участника множества национальных и международных выставок, обладателя большого количества премий и наград в области изобразительного искусства. Картины М. Магасумова находятся в музеях и частных коллекциях России, Украины, США, Франции, Австрии, Израиля, Нидерландов.

(Иллюстрации из частной коллекции).

Все права защищены. Никакая часть данной книги не может быть воспроизведена в какой бы то ни было форме без письменного разрешения владельцев авторских прав.

В книге возможны упоминания организаций, деятельность которых запрещена на территории Российской Федерации, таких как Meta Platforms Inc., Facebook, Instagram и др.

Все права защищены. Никакая часть данной книги не может быть воспроизведена в какой бы то ни было форме без письменного разрешения владельцев авторских прав.

© ООО Издательство "Лира", 2023

* * *

«Прошу, мой свет, ни слова о войне…»

Анна Ревякина – главный поэтический голос Донбасса.

Не женский голос, но голос – вообще.

Это само по себе огромное звание. И тем не менее, поэт Ревякина – не про «шахтёров и ополченцев» (хотя и про них, слава Богу, тоже).

Она – про русскую поэзию, куда вошла как родная сестра всем, бывшим здесь до неё, в чьём свете мы греемся по сей день.

Её не надо любить со скидкой на: «пережитое», на: «она столько перенесла». Это ни к чему. Ревякина не нуждается ни в каких скидках.

Я узнал её стихи вскоре после того, как началась война. И, оказавшись в Донецке, едва там открылся заново книжный магазин, разыскал её поэтические сборники. Естественно, ещё довоенные.

Мне показалось тогда, что это такая «девочкина» поэзия (отчасти так оно и было). И я подумал, что вот война, при всём своём ужасе, за год сделала из легкомысленной поэтки – трагической силы поэта.

«Это ещё не та Ревякина, о которой скоро узнает вся мыслящая Россия», – думал я, листая её прежние сборники.

Но время прошло, и, читая эту, итожащую пройденный путь книгу, я понял – та. Она была уже та. Та в ней прорастала.

Она осталась девочкой, девушкой, женщиной, женой, матерью – но при этом вышла на те рубежи, что куда выше земных.

Помните, как Блок ругался (на одну поэтессу): она пишет стихи как бы перед мужчиной, а надо – как перед Богом.

В случае Ревякиной и речи не идёт о том, что она «пишет как бы перед мужчиной».

Ну разве что в тех случаях, когда она к мужчине обращается напрямую.

Более того, она допускает признание скорей, мужское, чем женское:

 
«Свет мой, знаю, ты считаешь, я пишу стихи так,
словно не умею любить.
Но я только так и умею писать о любви…»
 

И это ей идёт: как поэту.

Она начинает, казалось бы, с самого малого (так и надо) и вдруг, как воронка, накручивает, накручивает, накручивает обороты – и вот уже несутся, мелькая, судьбы, города, эпохи, страсти.

Но вдруг вода останавливается, и ты видишь отпечатанную, как муха в янтаре, человеческую судьбу. Проговоренную человеческую боль. (И для неё нашлись самые точные слова!) Свою страну. Своё лицо.

Ревякина, конечно же, мастер – в сугубо литературном смысле.

Для больших тем и больших трагедий – нужны большие профессионалы. Пережитая боль, увы, не делает никого поэтом.

Ревякина, как поэт, отлично оснащена. У неё безупречное чутьё на слово, на ритм, на рифму – к слову, она обладает редким умением допускать совершенно неправильные, «плохие» рифмы – которые не режут ни глаз, ни слух. Поверьте, это умеют только профессионалы высокой пробы.

Обратите внимание: какое разнообразие поэтических размеров, интонаций, самих механизмов стихо/cложения в этой книге – и при этом никакого ощущения подражательства даже в стихах десятилетней и более давности. Проще говоря – в довоенных стихах.

Нет, некоторые, конечно, скажут, что вот эти, походя зафиксированные женские страсти в первой половине книги, напоминают Павлову или Полозкову, или кого там – но, во-первых, напоминают и ладно, а во-вторых, когда проходишь эту книгу до конца – все аналогии забываются, отменяются, аннулируются.

Читая эту книгу, физически чувствуешь, как же сильно, как мучительно Ревякина не хочет писать о войне. Избегает этой темы. Боится, а то и стыдится её.

И вдруг происходит неожиданное: война словно бы начинает проговаривать себя сама. Не через описания бомбёжек и подвалов, людей с оружием и бронетехники – а через маленького человека, прошедшего сквозь огромную беду.

И уже зная, какой она достигла высоты, какой точности, Анна Ревякина может себе позволить сбросить всякий пафос и спокойно признаться:

 
«Я всего лишь девочка из Донецка,
я степные вирши над дикопольем,
я молчу и кутаюсь в шарф, как в средство
от всякой боли.
И во мне растёт то, что станет речью.
Так порой восходит звезда, мигая
в чёрном небе, – красная, пятиконечная.
И живая».
 

Ревякина и есть та самая звезда русского слова, взошедшая в чёрном, в осиянном небе Донецка.

Счастлив был наблюдать это своими глазами все эти пресловутые «восемь лет». На самом деле, уже больше, чем восемь. Всё больше и больше.

И дар её продолжает преумножаться, и границы его пока не ясны.

Впрочем, даже если она остановится в этой точке: у неё уже всё получилось.

Захар Прилепин

Моему мужу

Нет ничего более страшного для человека, чем другой человек, которому нет до него никакого дела.

Осип Мандельштам

Начало

Марина

 
Марина, Марина, серебряная рыби́на,
в глазах рябина – морская рябь.
Моя Марина, ты божья глина
и божья хрупкая благодать.
 
 
Как время точно – сквозь позвоночник,
сквозь век расстрелов и лагерей,
и в час урочный, и в неурочный —
в твоём стакане карандашей.
 
 
Иные, что там, простые клетки,
простые линии февраля.
Моя Марина на табуретке,
на табуретке вся жизнь моя.
 
 
И кто-то скажет: «Покойся с миром.
Войны не бойся, она пройдёт».
Как жаль, Марина, моя Марина,
как жаль твой русский большой народ.
 
 
И гвоздь на нитке, и гроздь рябины,
и письма-письма в один конец.
Лети, Марина, люби, Марина,
носи рябиновый свой венец.
 

2017 год, Донецк

«Под луной восковые лица…»

 
Под луной восковые лица,
в спящем доме сипит Осип.
– Ну, здорово, хрустальный рыцарь,
что ты хочешь? – Позволь умыться
и две звонкие на папиросы.
Там, за лесом, большая лужа:
то ли озеро, то ли речка.
Ведь тебе не хватает мужа!
Мужикам для забавы – ружья,
а бабью подавай колечки.
У меня есть ещё слово,
у тебя есть желанье верить.
Поживём до виска седого,
а потом приводи любого…
Я останусь за красной дверью,
словно за борт слетевшая тапка
с корабля на сухую землю.
Это море – умеет плакать
и курчавить волну из ваты…
Я, мне кажется, не сумею
пресмыкаться, глядеть сквозь пальцы
на твои выкрутасы в нижнем —
что-то от первобытных танцев.
Там, за дверью, холодный карцер
и глазами: «Прости, так вышло…»
 

2012 год, Донецк

«У меня был один учитель, теперь он мёртв…»

 
У меня был один учитель, теперь он мёртв.
Я гляжу, как пустые корыта заходят в порт,
и не вьются над ними чайки, пуст горизонт.
Я оставила ключ хозяйке /и на ремонт/.
Комнатушка моя изжита, постель пуста,
я считаю в порту корыта, сбиваюсь к ста.
Они трутся борт о борт деревом, вёсел хрип,
в зеленушной воде волнуются стаи рыб,
и, насколько хватает глаза, – сплошная взвесь.
Мой учитель умел учительствовать, как есть,
не ходил по воде, но мог вычерпать океан,
а потом поместить целиком океан в стакан.
И на стол поставить, чтобы я, подойдя к столу,
разглядела внутри стакана свою волну…
А теперь в порту я, приставив ко лбу ладонь,
всё ищу глазами среди незнакомых волн
ту, которую он показывал мне в стекле,
но вокруг лишь корыта, плывущие налегке.
 

2013 год, Венеция

«И Нева не нова, и стихи под руками…»

И Нева не нова, и стихи под руками, как дети, ощущай этот город Петров по истёртым подошвам, я приеду сюда на рассвете в стеклянной карете, запряжённой четвёркою мраморных кошек. Мои руки сухи, мои губы подёрнуты словом, здравствуй, город, похожий на крейсер, ушедший в отставку. Эй, рыбак, поделись с иностранкой уловом или просто своею рыбацкою безрукавкой. Всё – вода, всё – Нева, всё – свобода и память блокады, мостовая скрипит, город машет мостами, как птица. Я влипаю зрачками в седые глухие фасады. О, Нева, я вхожу в тебя ровно по поясницу. Солнце севера, жги мою южную спину, ветер севера, гребнем своим причеши мои мысли. Здесь живёт его женщина – хладная дева Марина, боль его разведённой прокуренной жизни. Здесь живут его сны, его тень за дверями парадной на зелёной стене оставляет нам знаки и звуки.

Мы кормили коней возле Зимнего рафинадом, мы смотрели, как мост по веленью науки вдруг вставал на дыбы, разделяя сушу и сушу, как огромный корабль лавировал между. Я отдам за тебя, мой хороший, бессонную душу, за одну лишь слепую надежду.

2018 год, Санкт-Петербург

«Город-сон, город-сом…»

 
Город-сон, город-сом.
От распахнутой пасти моста
до хвоста, что лежит, как на блюде,
на Невском.
Город – хищная рыба,
холщовое тело холста —
его серое небо.
Подпоясанный стропами,
струнами, ветками ив,
город смотрит на грязный залив,
ощущая не глазом, не ухом,
а сердцем своё отчужденье.
Древо жизни, на нём
то ли раненый белый налив,
то ли сладкий ренет,
то ли плод воображенья.
Гулкий звук,
когда где-то под ложечкой
мерно сосёт
костный мозг или мягкую плоть
мимолётная строчка.
Осенённый крестом,
он читает всю жизнь напролёт,
он такой же, как я, одиночка.
Он читает тебя и меня,
наши книги судеб.
Этот город ахматовский,
томный, промозглый.
И с небес его льётся
подтаявший свет.
И свистят вдалеке —
то ли кнут ямщика,
то ли влажные страшные розги.
 

2022 год, Санкт-Петурбург

Мэри

 
У Мэри есть муж
и старый, тянущийся должок —
книжный душок.
Хворь хроническая.
Сколько ни напиши количественно,
в каждом Его Величество
маячит, присутствует.
У Мэри муж, который попустительствует,
но напутствует: «Ты бы так не красилась
по пустяковым случаям, не подкручивалась».
А Мэри крутится, словно юла, и кости её выкручивает.
На погоду, должно быть.
В солнечный даже полдень.
У Мэри есть муж и капитан дальнего плаванья.
Она с ним маленькая, забавная, в тонких чулочках.
Они часто беседуют на français
под русской губной строчкой.
На кого были бы похожи их сын и дочка.
Глазки. Пальчики. Мочки.
У Мэри есть всё, что считается прочным,
вещным – колечко, новая сумочка на цепочке.
От всех этих поперечин у неё следы, как от пощёчин.
У Мэри есть календарик встреч, тест на беременность
и пара пустых обочин по обеим сторонам автобуса в гавань.
У неё есть муж и кэп – морской волчара.
Мэри подходит к причалу, всюду массовка.
За юбочку и острые коленные чашечки ей неловко.
Заранее машет, дрожит дрожмя.
Кэп невыносимо красив, сед, весь в белом.
Он её обнимает, а у неё заело:
«Люблю-тебя-люблю-тебя-люблю-тебя!»
 

2011 год, Донецк