* * *

© Радзивилл А. П., наследники, 2023

© ТОО «Издательство „Фолиант“», 2023

О прозе Анны Радзивилл

Короткий рассказ не жанр, а новый способ увидеть мир. У истоков – Антон Павлович Чехов. Анна Радзивилл тоже смотрит на мир сквозь призму сжатого текста. Даже в повестях и саге о предках. Но взгляд у неё своеобычный: укрупняющий, детальный и при этом обволакивающий любую деталь бережными прикосновениями и теплотой дыхания.

Особый взгляд порождает особый тон и особый стиль. Вот только как совместить тон с литературной формой произведения? Здесь-то автору и приходит на помощь быстрая и освежающая, как летний дождь, новеллистичность. Но и она вовсе не происходит от ремесленнического следования «твёрдой» форме новеллы! А происходит от неостановимых порывов души, которые свойственны многим русским людям: посочувствовать, попричитать, поговорить нараспев, по-деревенски, добавить незлой иронии и, конечно, всплакнуть над омутами бытия.

Ну и под конец самое важное: проза Анны Радзивилл не только выводит на сцену неповторимых героев, но и представляет собой маленький театр – Театр Единичного Слова. Такое Слово, взвешенное на ладони и рассмотренное со всех сторон, трогает и покоряет. И остаётся с вами навсегда, как тот Николай Доменикович, учитель музыки и жизни из незабываемого рассказа «Цветок волшебный».

БОРИС ЕВСЕЕВ,

лауреат премии Правительства РФ

в области культуры, Бунинской и Горьковской литературных премий

Часть I
Сага о моих предках

1

 
Очень жаль, что на земле
мы живём не вечно.
 

Из песни

Когда я родилась, их никого уже не было на свете. Моя бабушка Акулина, тверская крестьянка, умерла за три дня до моего рождения.

Дедушка, Яков Сергеич, умер немного раньше, от рака. После похорон бабушка пришла домой, легла на лавку и сказала детям: «Мне без него не жить». Через несколько дней хоронили и её: умерла от грусти, как свечка растаяла.

У бабушки Акулины было восемь детей. У меня значительно меньше. Иногда я думаю: могла бы я вот так умереть от грусти? Вряд ли… Хотя кто его знает…

* * *

Мне трудно понять, как они жили. От их жизни осталось так мало: мама, две тётки, пережившие блокаду (вспоминают только о войне), несколько фотографий на плотном картоне, поле, засеянное удивительно зелёной травкой («это лён так растёт, смотри, это поле твоего дедушки»), да ещё ряды громадных мрачных ёлок в лесу – дед сажал у себя на хуторе еловую аллею. И цветущая в лесу сирень – на том месте, где был дом.

Одно я знаю точно: никто, ни один из их восьми детей не был так счастлив в жизни, как мои бабушка и дедушка. Бабушка так и говорила дочкам: «Знаете, а я ведь даже и царице не завидовала…»

* * *

В деревне возраст не скроешь, все тебя знают и всё про тебя знают.

Шла Акулинушка улицей, роста маленького, лицом невидная, шла, склонив голову, а вослед ей сострадательный шёпот: «Гляди, Кулюшка идёт, вековуха…» А дома сестры младшие шипели: «У, вековуха несчастная…» Из-за неё отец не выдавал замуж ни Марфу, ни Полину – надо же сначала старшую с рук сбыть. К младшим-то сватались, девки были приглядные и – молодые. А Акулине Николаевне в ту пору стукнул уже двадцать один год. (Это сегодня – смешно, это теперь в двадцать один – молоденькая, а тогда? Да ещё в деревне? Тогда в тридцать – уже без зубов, с высохшей грудью, и морщины, и руки, как клешни…)

В хоровод да на гулянки уже и ходить стеснялась. Вообще была застенчивая. Всех приглашают, а её – нет. Придёт, сидит, смотрит, на душе тяжело, и глупо всё как-то. Сестры хохочут, глазами блестят: «Ну, чего сидишь, ворона?» А что ответишь? Встанет да уйдёт.

Однажды явился на гулянку парень из другой деревни. Красивый – глаз не оторвать. Сам высокий, кудри чёрные. А пел как! А плясал! Девки обомлели. А он огляделся, возьми да и пригласи незаметную, самую тихую – Акулину. Покраснела, встала да и вышла плясать. Другие парни смотрят: чего это они прозевали? Акулька-то улыбается – прямо светлая заря… Как же это они проглядели? И тоже давай её приглашать.

Оказалось, парень тот – Степанидин Яша. Подобрала его мальчишкой на дороге бабка, нищая Степанида, пожалела, а то бы с голоду помер. Пока не вырос – с ней по миру ходил. А подрос – начал бабкино хозяйство налаживать. Избу починил, печь сложил заново. Даже худую лошадёнку завели. Старую.

Вот на этой-то худой лошадёнке и приехал он вскоре к богатому хутору, где жили Донские, Акулину сватать.

Она как поглядела – батюшки! Да это же тот парень, что плясать её пригласил! Неужели такой красавец – её сватать? Оказалось – её. Она сразу: «Тятенька, я согласна!»

Отец почесал в затылке – конечно, ни одну девушку с приданым за какого-то нищего в деревне б не отдали, но тут дело такое – вековуха… Сестры наседают: «Тятенька, счастье-то какое!» Как бы и тех не передержать. Ну что, Богу помолился, дал слово. Согласился.

А через два дня – парень богатый из их деревни. На тройке! И тоже – Акулину сватать.

Отец и мать не знают, что и делать: и слово-то дали, и родную дочь-то жалко. В богатый дом ли отдать или к нищей Степаниде в избу?

– Тут, дочка, дело такое… – начал отец.

– Я уже просватана, тятенька, – тихо сказала дочь.

– Я вот сейчас тебя просватаю… вожжой.

– Утоплюсь… – ещё тише сказала она.

Парень богатый уехал ни с чем, предложенных ему Марфу или Полину взять не пожелал. Акулину выдали за Яшу, и в приданое получила она самое главное – кусок земли, который мог прокормить семью на хуторе Терпилово.

* * *

На другой день после свадьбы Яков взялся за топор. Быстро, ладно сколотил табуретку.

– Зачем это ты, Яшенька, сделал табуреточку?

– А возле тебя сидеть, незабудка моя.

Вздохнула, не поверила – будет такой огненный возле неё сидеть…

Не верили в это и люди.

И хотя известно стало, что женился Яша, купчихи на тройках, в шубах с борами, в павловских платках цветастых, румяные, подлетали к крыльцу: «Яков Сергеич, к нам, к нам! Свадьба у нас, поехали! Ведь петь, плясать – лучше вас не найти!»

Затаилась Акулина за занавеской возле печи, дышать перестала.

– Спасибо за честь, – отвечал Яков Сергеич, – не могу.

С тех пор без Акулины Николаевны его не приглашали. И что удивительно – умел он заставить всех, в каком бы обществе ни появлялись, считать его незаметную Кулюшку ну просто королевой.

Тесть, озабоченный непонятным поведением молодого мужа, спрашивал:

– Почему не бьёшь?

Яша скалил блестящие белые зубы, обещал подумать.

* * *

Вот фотография, на которой ещё нет моей мамы, но в семье уже трое детей: девочка и два мальчика. Хорошо тогда делали фотографии: картон не рыхлый, а как пластмасса – твёрдый и гладкий. Пожелтел только снимок – три четверти века прошло.

Да, дед в самом деле редкостный красавец: глаза огромные, тёмные, заглянешь – не забыть. Виски седые, плечи широченные. Старшая дочь Наденька с такими же глазами, в него. А про бабушку как-то и сказать нечего – скромная маленькая женщина, одетая уже по-городскому. И зовут её – Лина, стесняется она теперь своего деревенского имени. Теперь в Санкт-Петербурге живут они, в столице. Напротив Сенного рынка держат лавку сельдяную. Покупают селёдку оптом, а торгуют ею в розницу. Дед копит деньги, кладёт их в банк. Да не на себя, а на каждого ребёнка. Мечтает всех выучить.

Успел выучить только старшую, Надежду. В Смольном институте для благородных девиц – попала она в какой-то процент для бедных чинов. Вот ещё один снимок: девушка в шляпе со страусиным пером, одно поле вниз, другое вверх (сейчас такие шляпы – поменьше, и поля покороче, и без страусиных перьев – продавщицы называют «боковик»), талия затянута, смотрит гордо – какая там дочь крестьянина – петербурженка! Преподаёт французский и, как вспоминают тётки, учит их, маленьких, «хорошему тону»: как ходить, как садиться, как одеваться. Ухаживает за ней барон фон Бломберг. Катает в коляске, дарит хризантемы. Вот он, барон. Холодное немецкое лицо, эполеты, осиная талия. Сидит прямо, напряжённо. Хочет лучше выглядеть, чем есть. И чего старается? И так молод и прекрасен. Летом она уезжает в деревню и пишет ему письма «из имения Терпилово». А осенью он, по естественному ходу вещей, делает ей предложение. (И прекрасно, и пусть выходит за барона!)

Но Наденька, несмотря на отчаянную любовь и свои семнадцать лет, всё-таки видит мир таким, какой он есть.

Она надевает бабушкино обручальное кольцо, берёт за ручку мою маму в платьице «бэби» и кружевных панталончиках и отправляется на свидание к барону фон Бломбергу в Летний сад. Поражённый, смотрит он на кольцо. «Да, я обручена. Слишком поздно…»

Хочется крикнуть чуть ли не через столетие: «Да расскажи ты ему, признайся, ведь он тебя любит!»

Но на меня смотрят большие грустные глаза с портрета – здесь она постарше. Нет, это свидание было последним. Не понять вам, потомкам, что такое «социальное происхождение», теперь у вас даже графы такой в паспорте нету.

Фон Бломберг писал ей уже после революции из Югославии: «У меня ничего не осталось – только покинутая мною Родина – светлая моя Россия. И Вы – единственная звёздочка в родном небе».

Она тихо погасла в блокаду, ухаживая за ранеными в госпитале. Мои жизнелюбивые тётки шёпотом и с недоумением сообщают: она умерла старой девой, у неё никогда никого не было…

Ещё до Первой мировой войны, когда детей стало восемь, появляется в семье тётя Уляша, молодая работница катушечной фабрики.

Хромая, ворчливая, не в меру страшненькая, незаконного ребёнка подкинула в приют – вот и всё, что о ней известно. Младшие дети её любят: своя, родная, вынянчила их по очереди. В доме налаженная, за дедовой спиной спокойная жизнь.

Как и всегда, всё перечёркивает война. Первая мировая. Она накатывает не сразу, сначала идёт страх, смутное время. Уляша приносит с Сенного рынка слухи – никогда так не врут, как после охоты и перед войной. Дед отправился за советом к знаменитому тогда митрополиту Иоанну Кронштадтскому – как спасти и прокормить столько детей? Сам-то в детстве натерпелся, жалел их. Бывало, дети приставали:

– Папа, папочка, а кого из нас ты больше любишь?

Он показывал пальцы на руках:

– Вот, если один обрезать – какой больнее?

Митрополит сказал:

– Есть у тебя свой кусок земли – садись на землю. А иначе всем погибель.

Отвёз семью в деревню, а сам на фронт ушёл, как и все. Сказал жене:

– Не бойся, и что бы тебе ни говорили – не верь. Вернусь. Ты меня знаешь.

И ведь вернулся!

Окопы вспоминать не любил. Смеялся редко. А петь перестал совсем.

В революцию пропали все деньги в банке, которые положил на каждого ребёнка. Ему сочувствовали – как же, столько тысяч золотом! А он улыбался: деньги-то пропали, а дети-то живы! Теперь бесплатно учат, теперь все выучатся!

* * *

Он учил их и тому, что умел сам. В сенокос вся семья в большом пятистенном доме вставала в три часа утра. Жарили яичницу с салом на огромной сковородке. Старшие косили. Средние косить не могли, но умели уже сено ворошить. Те, кто бесполезен был по малолетству на сенокосе, всё равно вставали – нянчить самых младших, чтобы освободить для сенокоса женщин. Вставали не «помогать», а делать необходимое всем дело, работать. И не дай Бог кому-нибудь из детей заваляться в постели – дед гневался, а такого его боялась даже тётя Уляша, которая никого не боялась.

(Меня в детстве хоть и не поднимали в три часа утра, но дедова закалка в маме была крепка, и слёз по поводу своего трудового воспитания пришлось мне пролить немало… Мама просто не выносила меня в горизонтальном положении, особенно в середине дня.)

– Мама, а дед помогал бабушке в домашней работе? – спрашивала я. (Вопрос, который сейчас волнует большинство женщин.)

Мама удивлялась:

– Да что ты! Вот раньше действительно было равноправие. У него своей домашней работы знаешь было сколько? Две лошади, коровы, овцы, свиньи, телеги, сбруя, дрова… Ужинать сядет, руки на стол положит – ложку не поднять!

Все восемь детей выучились, один стал главным инженером завода. Однажды он пришёл к моей маме, сестре своей, сел на диван, обнял её и вдруг разрыдался. На меня он внимания не обратил, я была слишком мала. И, конечно, почему такой большой дядя так горько плачет, не поняла, только запомнила эту картину. Потом уж, когда я выросла, мама рассказала мне, что жаловался он ей на свою жену-красавицу, на её чёрствость и грубость, и запоздало корил себя – когда-то, в лихой юности, бросил он девушку, у которой от него потом родилась дочка. Где она теперь, та родная дочка? Жена-красавица ему детей не рожала.