Часть I

"Как сеявший ветер пожал бурю этот последний царь…"

Л. Г. Жданов.

Глава I

Автомобиль пересёк Невский проспект, по лёгкому ноябрьскому снегу прочертил Дворцовую площадь. Она слушала теперь не "Боже, царя храни!…", а "Мы жертвою пали в борьбе роковой…", красными знамёнами празднуя годовщину революции. "Свобода, равенство, братство", "Отречёмся от старого мира" пестрело вокруг – увешанный плакатами Зимний дворец, прежний оплот деспотов, отмечал рождение новой эпохи.

За площадью остановились у мрачного, серого здания. Один в пальто и в шапке, другой в кожанке и в кепке, нахмуренные поднялись по широкой мраморной лестнице во второй этаж и пошли по анфиладе парадных залов. Там никого не было видно, лишь пылилась в белых чехлах старая мебель, и чернели в стенах провалы каминов. Эхом отскакивали их шаги от мраморных стен дворца – все ковры давно уже сняли и под ногами скрипел дубовый паркет. Звонко тикали часы, с люстр печально свисали пыльные хрустальные листья. Всё начало обрастать забвением.

– И как они жили в эдаком каменном мешке? До костей пронизывает холод, – поежился солидный человек в пальто с собольим воротником. – А когда его жена уехала, Степан? – спросил он крепкого парня в чёрной куртке.

– Не уехала, а удрала, – со смехом поправил тот руководителя, – с начала жили в одной зале, печурку там топили, сидели тихо, как мыши, а всё ж успели сбежать от расправы народной. А князь-то, что здесь жил, вроде ещё и стишки писал?

– Не вроде, а издавал стихи – салонную, буржуазную поэзию. И ты, Степан, в НАРКОМПРОСе* служишь и должен приобщаться к…

– Приобщаться?! – резко перебил тот, – отсюда всё старьё это велено убрать, да и позолоту, всё это золото на стенах забелить.

– Кем это велено? – удивился Пётр Анатольевич, – ты подожди командовать, новый хозяин! Там – он указал пальцем куда-то в сторону, ещё ничего не решили. Дворец достояние народа.

– Какое там к чертям достояние… – махнул рукой Степан. – У нас своя культура будет. Что он в жизни и в поэзии-то вашей понимал? В деревнях, поди, не голодал, на каторгах не горбатился. Думали, что они вечные. Воры, буржуи, ух! Степа сорвал с головы свою кепку и швырнул её на изящный, позолоченный диванчик так, что он будто съёжился и вскрикнул в ответ на его грубость.

– Все ценности и картины уже вывозят? – интересовался Пётр. – Мы спросим у наших товарищей, и примем лучшее решение.

– Пётр Анатольевич, а может, здесь приют для детей устроить, – предложил ему Степан.

– Подумаем, посмотрим…, – размышляя о чём-то своём, он подошёл к окну, и стал глядеть сквозь серое от пыли стекло на закрытую льдом Неву. Степан наблюдал за ним смирным взглядом, но на дне его глаз уже читалось – "А ты, интеллигентик, контра!"

По винтовой лестнице они спустились в первый этаж в личные покои бывших хозяев. Неспеша прошлись по комнатам – увидели уютную гостиную, на полу высокие пальмы в кадках, гору вышитых подушечек на диване, пёструю скатерть на столе под зелёным абажуром в столовой.

– Какое мещанство! – Пётр Анатольевич тронул засохшие розы в вазе стиля барокко – м-да, цветочки, вазочки…

В кабинете бывшего хозяина они прошли к письменному столу. Рядом с ним стоял распахнутый сейф, а в нём лежала на полке лишь одна толстая тетрадь в кожанном переплёте. Замочек на ней был сломан и бездействовал. Пётр вынул её из сейфа и небрежно покрутил в руках:

– И бумаги его остались? Превосходно.

Он полистал исписанные мелким почерком страницы, и, остановив рукой одну, вчитался. Брови его чуть удивлённо дёрнулись к вискам, он покачал головой и хмыкнул. Степан, теребя кепку, поглядывал на него уже с нетерпением.

– Вот что, Стёпа, – наконец оторвался от тетради Пётр, – пожалуй, мрамор для детей вреден. Он аккуратно уложил тетрадь во внутренний карман своего пальто, и опять задумался, будто решая сказать или пока не говорить ему что-то важное.

* НАРКОМПРОС – с июля 1918 года Народный комиссариат просвещения РСФСР.

Глава II

Вдвоём брели они по тихой аллее Гатчинского парка. Он любил этот городок, где прошло его детство и юность.

Когда-то здесь никем не любимый, никем не понятый и невезучий император Павел I построил на прусский манер своё хрупкое военное царство. Царь вырос в атмосфере интриг и всеобщей нелюбви, не ощущая ни в ком и ни в чём опоры, так, будто он жил на вершине песочного замка. Тяжело ему было знать равнодушие и холод матери, презрение и колкости её надменных фаворитов. И никого не было рядом, кроме преданной жены и двух его самых верных друзей.

Один из них добрый друг его и соратник, честнейший министр финансов граф Алексей Иванович Васильев всегда был рядом с ним, выслушивал, советовал. А потом снаушничали завистники и злыдни, оговорили графа, и Павел Петрович в гневе удалил его от двора – с годами он стал страшно недоверчив. Оставил бы верного человека, может, и спас бы себе жизнь, кто знает…

Ах, какие он строил планы, как был наивен в своих стремлениях к добру! Задумал освободить несчастных крепостных крестьян, и не в пику своей матери, а потому что с детства не мог выносить боль и злобу. Созданная Екатериной II империя казалась ему воплощением варварства и насилия над людьми.

Он любил своего предка и жалел его, с детства расспрашивал о нём учителей, берёг те немногие реликвии, что от него остались. С сестрой Ольгой они любили блуждать по огромному, страшному подвалу Приоратского замка и громко там кричать – ходили легенды, что там бродит привидение императора, и тому, кто ему понравится Павел всегда отвечает эхом. Эхо это он слышал, и не раз.

А сейчас он идёт рядом с матерью не как повелитель великой империи, а как смущённый мальчишка гимназист. Он всегда любил мать, и всю жизнь ощущал её холод: при одном только взгляде на него из её тёмных глаз будто сыплются ледяные иголки. Но в большом свете она всегда неизменно мила, так очаровательна и всюду появляется подтянутой и нарядно одетой, на высоких каблуках, с пышной причёской, и в лёгкой дымке горьковато-сладких духов.

С детства его поражало это различие – в своих комнатах maman* обычно ходит с мрачным лицом и в простом платье, и громко бранит детей за любую шалость, когда как papan* всегда такой добрый со всеми детьми – родными и чужими. Они хохотали, прыгали, висли на нём, забирались на спину этому "русскому медведю", от чьего слова порой зависел весь мир.

– Дети, быстро слезайте с русского царя! – кричал их датский дядюшка.

– Ничего, дела Европы подождут, пока русский царь играет с детьми, – смеялся отец.

В детстве всё казалось ему светлым и радостным, вот только слёз maman он почему-то боялся и сам не знал почему – тогда и у него внутри всё начинало ныть и дрожать.

Тогда он убегал из дворца сюда, в парк.

И всё же он счастливчик, хотя порой и ощущает хрупкость жизни, словно это не его, а чья-то другая жизнь, и не его, а чужая ему семья.

Если со страшим братом Геогрием (Жоржиком) он дружил и любил его шутки ( мальчик с раннего детства шалил и дурачился, передразнивая самих министров отца, фрейлин maman и прислугу), то младший братец Миша порой докучал: этот худенький, как тростинка, беленький мальчик был любимцем papan. Послушный и старательный в учении, он являлся примером для всех детей, поэтому раздражало в Мише всё, даже его манера говорить по-английски "зис" вместо мягкого "вис" – "это", как учил их англичанин-гувернёр. А он всё равно говорил по-английски лучше, чем брат.

Мария Фёдоровна продолжала отчитывать сына: опять он не так ответил тому министру, надо было сказать по-другому. Вот и костюм у него будто мятый – кто там следит за его гардеробом? Может быть, "Ей" не колоть зря пальцы, отпарывая и перешивая алмазные пуговицы с одежды детей, а уж лучше отутюжить мужу платье? ( свою невестку Аликс maman всегда называла только "Она", что жутко его злило).

Оправдываться не имело смысла, лишь его сердце заныло больнее, но жить с немой болью внутри он привык. Но вот maman всегда так лихо попадает в его больные места, укалывая Аликс, девочек и даже маленького Алёшу. И не знает он, как успокоить "штурм" её упрёков: никогда не мог он найти нужных слов, чтобы она поняла его, потому что он с детства в её власти, боится и любит её, и maman, отлично это понимая, ещё сильнее играет на его чувствах, будто он старая расстроенная гитара со слабыми струнами.

Со временем он придумал такую уловку – сразу задавать ей вопросы о её жизни: давно ли ты выезжала в театр? Как здоровье той милой госпожи N? Какую новую книгу ты прочла? И она тогда уходила в свою бурную жизнь, а с его сердца срывался камень.

– Что ж, изволь Ники, – переводя дух, и, воткнув в песок аллеи кружевной зонт, как копьё, maman остановилась. У её ног вертелась и тявкала японская собачка. – Читаю Карла Маркса.

– Маркс?! Тот самый? – он расплылся в изумлении. – Немецкий учёный, социалист. Позволь, но зачем?

– Один друг посоветовал, – многозначительно глянув на сына, ответила maman, – но, увы, ничего нового я в ней не нахожу. Твой отец излагал всё это более понятным языком. Подобные учения созданы лишь для того, чтобы нанести вред России.

– Забавно, а я бы не прочь ознакомиться, – быстро ответил он. Надо было что-то ей сказать, чтобы она не принялась вновь "поедать" его семью. Главное, она тут же заговорила о другом, и это значит, что сегодня ему более уже не испортят настроение.

– Не загружай себя ересью, Ники, – снова надавила она, – вернись к делам насущным, чаще ходи гулять и будь в обществе.

– Надеюсь остаться у тебя на чай, – он поцеловал руку матери. Она молча пожала плечами.

Они уже подходили к Приоратскому замку. Навстречу им бежал его адъютант со срочными телеграммами, maman любезно кивала головой, приветствуя встречных дам.

Поздно было говорить о личном.

* Maman, papan – (в первеводе с франц. яз) – мать, отец.