Часть 1

Надюша

Прутики лозняка больно хлестали по заплаканному лицу. Надюша отворачивалась, защищая лицо руками. Наконец, вышла из зарослей на поляну. На ней, аккуратно сложенные, лежали нарубленные золотистые тонкие веточки лозы: «Видно, дед Тишка на корзины наготовил». Чуть поодаль, ближе к лесу, раскинув мощные корявые ветви стоял старый дуб. Под его густой кроной прятались и от солнца, и от дождя. Сколько лет он здесь стоит, никто толком сказать не мог. Его называли «вечный дуб». Место уютное, она не раз отдыхала под ним, когда ходила за грибами или орехами.

К нему она и направилась. Пока шла зарослями, сколько раз пришлось споткнуться, зацепиться юбкой за срезы лозняка. И как ни старалась идти осторожно, всё же зацепилась пальцем босой ноги за острый лозовый срез.

Наклонилась посмотреть: из-под ногтя стекали капельки крови.

Полоснуло обидой. И как прорвало – зарыдала горько, надрывно:

– Папаня, зачем ты так? Ты же хороший!..

…Отец приехал в полдень. Только появился в дверях, Надюша поняла – пьян, а ещё и злой. Пьяным видела не впервой, привыкла и не пугалась. Но таким злым – впервые. Матушка возилась у печи, сестра Ольга около неё.

Широко расставив ноги, он напрасно пытался найти опору своему коренастому, крепко сбитому телу. Сбившийся набок картуз, вылезшая из-под поддёвки рубаха… Он обвёл мутным взглядом своё бабье царство.

– Арина!

Матушка, не оборачиваясь приставила ухват к стене.

– Федор, пообедал бы поначалу…

Она старалась говорить спокойно, но голос дрожал.

Батюшка криво усмехнулся. Надя с беспокойством наблюдала, как он пытается сесть на табурет.

– Олька, ты тоже…

Ольга прижалась к матери.

– Не прячься, всё одно достану, коли захочу. Надька!

– Чего, папенька?

– Зачавокала… Замуж кого-то из вас надо отдать.

– Надо, так отдавайте, чего буянить? – Надюша разочарованно отвернулась. – Ольга старшая, с неё и начинайте.

– Вот и начнём.

– Ты с ума сошёл! – всплеснула руками матушка. – Оленька нездорова, нельзя ей замуж, пусть окрепнет… Какая из неё жена…

– Ясен пень, она у нас больная, блаженная… Её беречь надо… Окрепнуть… Пока окрепнет, меня на погост отнесут… Мне зять нужон! Я один ишачу! – повысил он голос. – Нарожала девок…

– Не бывать этому! Знама мне твоя забота! Не любишь её, избавиться захотел. За родную признавать не хочешь, дитя кровное измучил, она от страха головой тронется. Кому такая нужна? Ирод проклятый, сколь тебе твердить, что не доносила я её, а не в грехе родила!

Надюша обомлела от откровения матери. Прижала к груди кулачки. «Что же сейчас будет?»

– Не дам! – Мать выступила вперёд. – Ты меня спросил? Я что, слова не имею?

– Спорить взялась? – Глаза отца налились кровью. – Давно бита была?

– Папенька, не надо! – вцепилась в его рукав Надюша. – Давай лучше я пойду замуж. Не трожь ты их. Оля испугалась, приступ начнётся…

– Уйди, зашибу! – отшвырнул он Надю. – Мать волю взяла, мужа понимать перестала! Моё слово твёрдое: сказал отдам, значит отдам!

– Не бывать тому! – стукнула кулаком по столу мать.

– А так вот как запела!..

Казалось бы, только что едва державшийся на ногах, он буквально подскочил, отпихнул ногой табурет, схватил со стола кувшин и с криком:

– Поубиваю! Сучье племя… – запустил в мать и прижавшуюся к ней Олю. Кувшин пролетел над их головами, ударился об стену и, расколовшись на мелкие черепки, оставил свои отметины на лбу матушки. В кувшине, видимо, ещё оставалась простокваша. Она белыми брызгами разлетелась по сторонам.

Поняв, что кувшин цели не достиг, батюшка схватил табурет.

В голове у Надюши молнией пронеслось, какая беда сейчас может случиться. Она даже не поняла, как в руке оказались скалка. Со всего маху хватила отца по спине. Он пошатнулся, уронил табурет, завалился на стол, но не удержался и сполз на пол. Мать вскрикнула. Ольга, бледная, тряпичной куклой повисла на матушке.

Обморок, поняла Надюша.

Отец лежал не двигаясь, мать пыталась привести в чувства дочь. Воспользовавшись суматохой и ещё не осознав, что наделала, Надюша попятилась к двери. Споткнувшись о порог, упала, быстро вскочила, не почувствовав боли, и бросилась наутек…

У дуба лежало большое бревно со снятой корой, отполированное до блеска юбками и штанами.

Девушка опёрлась спиной о ствол дуба, вытянула исколотые ноги. Задрав повыше юбку, обнаружила большущий синяк. «Ну и дела… Ноги в синяках, юбка по подолу разорвана, ноготь на пальце сорвала, кровит… Ну, это всё не беда. А что на родного батюшку руку подняла, это грех большой. Как быть-то теперь? Боженька, простишь ли ты меня? Что же будет? Как домой показаться? Матушка не поддержит и не заступится. Она теперь Олей занята и скорее всего ушли к соседям. Придётся пойти к Нюре, подружке своей, и побыть там, покуда батюшка не простит. А с другой стороны – если бы он покалечил или убил матушку и, протрезвев, понял бы, что натворил? Ох-хо-хо… И так плохо, и этак…»

Сердечко постепенно успокаивалось, руки перестали дрожать, а вот тяжкие мысли не уходили. Назад уже ничего не вернёшь, придётся покориться и пусть будет, что будет.

Погода не по-осеннему теплая, благодать. Конец сентября, а тепло уходить не собирается. В такую погоду радоваться надо, а мы воюем… Урожай собрали добрый. Чего ещё желать? Живи – не тужи. Правда, большую часть урожая придётся отдать в товарищество. Может, оттого батюшка и бесится? Жалко своего труда.

Она уже давно работает наравне с родителями и в поле, и по хозяйству, знает, что это за тяжкий труд. Вздохнув, сняла с головы сбившийся платок, поправила растрёпанные волосы.

Она знает, если отец чего надумал, своего добьётся. Интересно, какого женишка он им подобрал?

Через месяц ей минет шестнадцать, замуж рано, да и не хочет она. У неё и парня-то не было. Надюша понимала, что совсем не красавица: маленький росточек, скуластое лицо, уточкой нос. Хороша не хороша, как ни крути, все одно отдадут. Она вздохнула, плотнее прижалась к стволу дерева.

Солнышко припекало, на тело напала истома. Страх пережитого сморил в сон, сопротивляться не осталось сил.

…Затрещали сухие ветки. Кто-то пробирался через кустарник.

«Лось? – промелькнуло сквозь дрему. – Лось так лось». Страха не было. В лесу она чувствовала себя в большей безопасности, чем где-то. Лось пройдет не остановится, а волки в это время не заходят.

На всякий случай юркнула за дерево.

– Чего спряталась? Будто не знаю… – Дед Тишка сбросил с плеч вязанку – Опять у вас спектакли? Неугомонные…

…Надюша рассказала ему всё, то и дело срываясь на плач. Дед приходился братом матери и хорошо знал, что творилось у них дома. Иногда мирил отца и мать, но с каждым разом это давалось всё труднее. Что-то раскололось в отношениях родителей, но причину никто не знал.

Выплакавшись, Надюша притихла, успокоилась. Дед сидел молча, растирая корявыми пальцами сухой дубовый лист.

– Ты на плетушки лозы нарезал? – спросила она, чтобы нарушить молчание.

– И плетушки тоже надо плести. Дома сидеть невмоготу. Вон какая красота, но и без дела бродить тоже неохота. Зима длинная, вечера долгие, будет занятие… Так говоришь, скалкой его? Жить-то будет? Ишь, лихая, недаром он тебя любит.

– Извелась вся, как теперь домой ворочусь. Прибьёт.

– Н-да… дела… Замуж что, не хочется?

Надюша покачала головой.

– Но коли прикажет, пойду.

– И что, никто не по нраву?

– Кто по нраву выдает? Все с выгодой хотят. Вон Нюркину сестру выдали, почитай, за зерно. Нечем налог платить… Хорошо, что жених добрый, её любит, а то хоть в петлю.

– Что делать-то, такая ваша бабья доля. Стерпится – слюбится. Детки пойдут. В крестьянской жизни мужик нужен, хозяин.

– Дядька Тихон, почто отец стал матушку обижать? Просто как собаки…

Дядька нахлобучил на голову картуз, привстал с бревна, отряхнул со штанов налипшие травинки:

– Мать слабохарактерная оказалась, а батьке гром- баба нужна, чтоб отпор ему могла дать. По деревне его нашей фамилией кличут – Пугачёв. Его это дюже задевает. Раньше как-то это прятал, теперь, знать, переполнилось. Да и тяжко сейчас хозяину в селе, вишь, как давят. Почитай, на год по пять раз всё меняется, как тут с глузду не сдвинуться. Видно, и замуж вас отдать-мера вынужденная. Пай разделить, налог уменьшат, и земля в семье останется. Пойдем, посмотрим поле боя…

Он взвалил на спину вязанку прутьев и двинулся по тропинке.

Сколько Надюша помнит, дядьку Тихона всегда звали дедом, хотя он не на много старше её отца. Тихий, степенный, он оправдывал свое имя. Скажет что – как в воду глядит. Травник добрый, а лес любит и знает до былиночки.

Лес Надюша тоже любила безмерно. С ребятней облазили все окрестности, собирая грибы да ягоды. Но больше всего любила Иван-болото, где росло огромное количество калины и ежевики. В лесу тихо, покойно. Птицы и животные человека уважают. В лесу и человек настоящим становится, таким, каким себя понимает и чувствует. Честны и искренни его помыслы. Лес лечит человека, чистит его душу. В плохом месте душистая ягода не вырастет, на горький цветок шмель не позарится. Это в селе, где дома лепятся, как гнезда береговых ласточек, много зла и юродства рождается, нет отдыха друг от друга. В лесу никто никому не завидует, всяк растет, как ему вздумается, запах свой имеет. Здесь никто никому не мешает.

Дед неожиданно остановился, вытер со лба испарину, сказал неизвестно кому:

– Зреет в груди Арины тоска чёрная, душеньку разъедает. Ох-хо-хо! Жизнь наша тяжкая, доля дольная.

Оглянувшись на Надюшу, сказал:

– Печалишься? Не горюй! Спит теперя батька твой… он с фасоном, его понимать надо…

Их изба стояла на окраине села. Здесь же притулились с десяток хатёнок отделившихся молодых семей. Её родители построили себе хатку, когда Надюша была совсем маленькой – отец не пожелал жить примаком. После них поселились ещё две семьи, так что они не стали крайними.

За последней избой почти сразу же начинались заросли ивняка – Раманье, а чуть дальше Иван-болото, с зарослями сизой ежевики. Колючие ветки гнулись под тяжестью крупных черно-синих ягод. Ведрами таскала их домой. От ягод губы и язык становились синими, зубы сводило от оскомины, но дома продолжали ненасытно таскать ягоду уже из большого плетёного лукошка.

Мать сушила её под навесом, укрывая чистой холстиной от мух. Зимой перетирали её на кисель, поили детей от живота.

По первому заморозку шли за калиной. Клонили ветки, срывая алые спелые кисти, вязали пучками, чтобы потом, повесив на шею, нести домой. Развешивали её на чердаке, а зимой, когда заносили подмерзшие кисти в тепло, калина пылала алым огнем с белым налетом морозца, но, оттаяв, становилась мятая, обвислая. Дети ели, пока она не оттаяла, хватая мёрзлую ягоду крепкими зубами.

Надя любила, когда бабушка варила солодуху. Она томила в печи в огромном чугунке калину и ржаную муку до густоты сметаны. Настоянное варево давали ослабевшему от болезней и хвори. Лекарство отменное и очень вкусное.

…Ворота во двор нараспашку. Пропустив Надюшу, дед закрыл их. Снял со спины вязанку, пристроил её рядом с крыльцом. Нераспряженные кони заржали, переминаясь с ноги на ногу.

– Дело и вправду серьёзное. Надюша, в избе посмотри, а я конями займусь. Да квасу мне принеси, во рту пересохло.  Иди, иди- подтолкнул он, видя её нерешительность.

Надя приоткрыла дверь в сени. После яркого солнечного света на миг ослепла. Половица под ней скрипнула, она испуганно затихла. Обвыкнув в темноте, приложила ухо к двери…

В избе никого не было, лишь недавно купленные ходики, гордость отца, нарушали тишину тиканьем.

Она испуганно кинулась в горницу, споткнувшись о порог. Огляделась. Рванула полог кровати.

Отец лежал поперёк кровати в хромовых сапогах, на спине, раскинув руки. Голова неестественно повернута в сторону, и, если бы не храп, можно подумать – не дышит.

Надя подняла упавшую скамеечку, села, уронив руки. Глаза наполнились слезами, и они тихо потекли по побледневшим щекам.

– Ну, как там?

Дед Тишка управился с конями, замотал вокруг столба яслей вожжи. Лошади с хрустом грызли ячмень.

– Лежит, как бревно. Матери с Олей нету, может, у Матрёны?

– Придут, куда деваться. Квасу принесла?

– Вот ведь бестолковая!

Схватив со штакетника ковш, побежала в сени, где стояла бочка с квасом.

Попив, дед вытер ладонью мокрые усы, крякнул от удовольствия, погладил Надюшу по голове.

– Не кручинься, Бог даст, всё обойдётся.

Взвалив вязанку на спину, тяжело шагнул за калитку.

Надюша вышла вслед. Присела на лавочку у палисадника и стала ждать мать и сестру.

… Шел 1925 год. Далеко, в больших городах, кипели политические страсти. В Мазеповке было сравнительно тихо. Селяне пережёвывали правительственные новшества, не веря в их благо. В лавках, заваленных промышленными товарами, уменьшились цены, в сельсоветах отдавали в аренду земли, совсем бедным предлагали кредиты. Крестьяне страшились перемен, особенно зажиточные. Поблажки их не касались, на их земли был введён дополнительный налог. Чем больше у тебя земли, тем сильнее налоговый пресс. Бедным стало немного радостнее, хотя они не особенно охотно брали кредиты, подозревая подвох. Но всё ж вздохнули с облегчением.

В тот год урожай добрый, можно и государству сдать, и себе оставить, чтобы потом на промышленные товары поменять, а то совсем обносились. До принятия щадящего закона много мужиков подалось в город на заводы, чтобы прокормить семьи. Весной многие вернулись с надеждами на перемены.

Из-за теплой осени убрали всё до зернышка, осталось кое-что за домами, бабы там копаются. У сельсовета мужики брали наряды, обсуждали перемены, судачили. Только отпраздновали Пречистую, впереди Покров. Настало время свадеб. В лавках брали материю на платья по справке из конторы: сколько зерна сдал, сколько задолжал. Расчёт производился после полной сдачи поставок.

Праздники отмечали и старые, и новые. Старые – тихо. Власть закрывала глаза, потому что сама ещё не отошла от привычного. А поесть на дармовщину вкусного гусиного холодца и выпить граненый стакан первача, настоянного на различных травках, никакой дурак не откажется. Партийцы выпивали, закусывали, а на прощанье делали суровое лицо:

«Ты того, помалкивай. И завтра чтоб, как штык, остатки привёз. Не думай, что поблажка будет».

И, поправив портупею, спешно уходил.

…Отец Надюши, отгрузив норму, собрался домой.

События последних дней выбили из колеи. Всё валилось и рушилось на глазах. Вернее, сам разрушал. Он вспомнил, как на неделе напугал до смерти своих девок. Ольга до сих пор при виде его прячется за мать. Семнадцать лет точит его мысль, что она не от него. Арина за это его ненавидит. Только один раз и сказала: «Я пугачевского роду, а у них в семье не только бунтари были, но и блаженные».

Так-то оно так, но не покидает его гидра сия, как выпьет,  – она тут как тут. Боится его девка. Лучше б ругалась или ластилась, а то молчит, глаза от страха круглые. От их взгляда он беситься начинает.

«Душа совсем изболелась, ладу не найду. Ещё это постановление, уравнительный передел земли. Нет, надо одну из девок замуж отдавать. Отпишу зятю часть земли, налог уменьшится вдвое. Надюшу придётся отдавать, любимицу свою. Надо ж, не испугалась батьку поленом по хребту. С этой толк будет – моя кровь. А блаженную замуж никто не возьмет, хотя девка красивая, краше Надьки. Может, её к тетке в Таганрог отправить? С глаз долой, из сердца вон. А зять нужен позарез, одному не справиться с хозяйством, да и сердце что-то поджимает».

Событие произошло на прошлой неделе. Он надрался с кумом самогона, заливая безжалостное решение правительства: отнимали кормилицу – землю. Пил Федор, и казалось, не берёт его самогон, не может он забыться, не знает, какое решение принять. Уехать в город? Не лежала душа к шумному пыльному городу, не мог он променять любимое село на него, не представлял другой для себя жизни.

Федор родился далеко от этих мест. В малом возрасте привезли его родители с далекого украинского города Херсон. Голодно стало в засушливом крае, вот и решили переехать к дальним родственникам. Полюбилось им это красивое место, остались навсегда, помогая родственникам, надеясь обзавестись своим домом.

Здесь и женился на красивой гордой Арине, уйдя в примаки, когда от тифа умерли родители, поехавшие проведать родные места, да и захворавшие там. Так и не успели они обзавестись своим домом при жизни, не увидели, как яро принялся он хозяйничать на отведённом ему участке земли. Как ширилось и приумножалось хозяйство, как построил он свою избу и родил двух дочерей. Жаль, не послал ему Бог сына, но то его воля.

Кум и посоветовал выдать одну из дочерей замуж и разделить землю. Они долго спорили, за кого выдать его Надюшу.

– Дюже сыну Надька нравится, – вздыхал кум, Семен Авдюхин, – Если б не кумовство, хочь завтра …

…Отъехав от конторы, он увидел Ивана Макарова. Молодой красивый парень…

– Вот жених неплохой, – подумалось ему. – Сирота, толковый, красивый, лучшего кандидата и не сыскать. А что гулена, так это пройдёт. Как своя землица будет да хозяйство, гулять некогда.

Федор натянул поводья.

Иван поздоровался, легко вспрыгнул на повозку:

– Хмурый чего, дядька Фёдор?

– А с чего веселиться? Устал вот, как пёс, всё в одни руки, дома бабы бестолковые, помочи никакой.

– Зятя вам надо, – весело отозвался Иван, доставая из кармана гарбузные семечки.

– Зятя, говоришь? Может, тебя?

– А чем я плох? Только что сирота… И девки меня любят.

– Девки дуры, на красоту падки.

У ворот дома, где жил у тетки Иван, Федор остановился. Иван шлёпнул по упитанному крупу коня, пошёл к воротам.

– Как тебе моя Надька? Или не по твоей роже?

Иван остановился. Его лицо вытянулось от растерянности.

– Так ведь молода …

– На днях шестнадцать, самый раз. Подумай. Надел дам, хатку помогу построить. Девка хорошая, толковая, не красавица, правда, но и не страшная. Как раз то, что для хорошей жены нужно, с такой не пропадешь. Подумай на досуге, только недолго, ждать не буду. – Он стегнул лошадей, не дожидаясь ответа от вконец растерявшегося парня.

Ивановы родители давно умерли. Тётка с мужем относились хорошо, но у них своих двое сыновей. Приведут в дом невесток, и тогда ему ничего не останется делать, как уйти в зятья или уехать в город.

У тетки не разжиреешь, тянутся изо всех сил.

Тетка возилась во дворе, замешивая пойло нетерпеливо мычащей корове.

– Сейчас, Зорька, сейчас, помолчи чуток, горячее ещё.

Иван принес ведро воды, помог налить в дёжку.

– Смурной чего, опять в сельсовете поскалился?

– Тетя Нюся, может, мне жениться? – сказал и сам испугался.

– Чего? – тетка разогнула поясницу. – Ты часом не заболел? Тебя оженить, что лешего словить. И кто же эта смелая, что решилась тебя укоротить? Сёдня все как сговорились: корова загуляла, петух к соседским курам бегает, домой не могу загнать – и ты туда же. Никак ненастье ждать.  Оно, конечно, пора бы и поутихнуть, – задумчиво проговорила она. – К кому сватов засылать, если ты сурьёзно?

– Подумал, а женюсь-ка я на Надьке Алиповой! Девка толковая, серьёзная и не гуляла ни с кем.

– Сбрендил, что ли! Она же дитё.

– Батька её намекнул. Обещал надел дать, дом поставить.

– Федор-то? Как это он решился?

– Тяжело, говорит, одному хозяйничать, да и налоги теперь на зажиточных большие.

Тетка молча стояла подле коровы, хотя та уже вылизала всё до капельки. На её лице обозначились разные чувства, и она их не скрывала.

– Коли так, может, оно и к лучшему. Решай сам, а то скажут  – выгнала. Только попереть обдумай хорошенько. Негоже хорошей девке жизнь портить.

Мазеповка село большое, около двухсот дворов. Тянулось с запада на восток. Западную сторону все называли Хутором, восточную – Краем. В середине села располагался клуб, лавка и сельсовет. В бывшем храме, с разрушенной колокольней, находился склад и ток. Дорога по лесу выскакивала на шлях, пролегавший между губернским городом Курском и уездным Рыльском.