Пролог

февраль

Сначала – треск. Не звук, а диагноз. Как будто кто-то вскрывает грудную клетку и сдирает швы – медленно, без наркоза. Потом пламя. Оно не вспыхивает, как в кино. Оно накапливается. Дышит. Угрожает. Пожар не начинается – он подкрадывается, как мысль, которую слишком долго отгоняешь.

Я знаю, как выглядит горение на словах: в «Фаренгейте», в «Джейн Эйр», в учебнике по термодинамике. Но книги не предупреждают о том, что при температуре выше 200 градусов целлюлоза не просто горит – она рассыпается в хлопья и становится топливом для всего вокруг. Бумага не орёт, когда умирает. Но если прислушаться, можно уловить, как лопаются связи: между главами, между поколениями, между прошлым и настоящим.

Запах гари въедается в кожу. Пальцы дрожат. Внутри – пыль и гарь, как будто я сама становлюсь продолжением этого пожара. Как будто меня тоже частично сжигает. Слышу, как трещат балки – и думаю не о страхе, а о симметрии.

Теперь передо мной – развалины. Обугленные доски, мокрый пепел, хлюпающий под ногами. Книжный магазин Холлоуэй больше не существует. А я всё ещё зову его «наш магазин», будто простая грамматика может оспорить физику разрушения.

Вспоминаю, как Брэдбери писал: «Книги вспыхивали, как птицы». У нас они не вспыхивают. Они захлёбываются. Горят долго, бесславно. Как воспоминания, от которых нельзя отказаться. Всё, что мы когда-то хранили – альманахи, исписанные полями страницы, любимые маркированные закладки – теперь становится пеплом с памятью.

В груди пусто. Не боль – аналитическая пустота. Я фиксирую: «объект утрачен», «вложенные усилия аннулированы», «система лишена смысла». И не знаю, что делать с этими данными.

Но именно отсюда всё начинается.

История – моя история – рождается из пепла.

И если вы читаете эти строки, значит, она всё-таки написана.

Глава 1

Лето в нашем городке тянется медленно, как мёд с деревянной ложки, растекаясь под лучами вечернего солнца и пропитывая каждый день ленивым, тягучим теплом. Здесь всё кажется застывшим во времени: скрип старых половиц, запах свежескошенной травы, тепло солнца, замирающего над покосившимися заборами.

Меня зовут Лилиан Холлоуэй. Мне восемнадцать, и я живу с бабушкой в маленьком доме на окраине Эшфилда. Наш дом старый, но уютный – стены дышат воспоминаниями, а полки уставлены книгами, которые, кажется, помнят голоса всех, кто их когда-либо читал.

Бабушка владеет книжным магазином в центре города – маленьким, с деревянной вывеской и витринами, за которыми всегда выставлены стопки пожелтевших страниц. Магазин пахнет цветами – бабушка всегда ставит на прилавок вазочку с цветами, чтобы в нём было приятно находиться. Я помогаю ей после школы и в выходные: разбираю новые поступления, протираю полки, сортирую книги. Иногда прячу между страницами записки для постоянных клиентов, которые, как и я, верят в силу слов.

Наш городок невелик: одна главная улица с магазинчиками, старый кинотеатр, где крутят фильмы десятилетней давности, и закусочная «Sally’s Diner», где подают лучшие вишнёвые пироги на свете. В булочной миссис Хоуп каждое утро пахнет тёплыми круассанами, а у моста через ручей местные подростки собираются по вечерам, рассказывая друг другу истории. По субботам мистер Рид, старый фермер, приезжает на рынок с домашним мёдом, а у стен книжного магазина всегда стоит мистер Кларк – бывший школьный учитель, который читает газету и обсуждает последние новости с прохожими. В выходные все собираются на городской площади, где проходят ярмарки, а по вечерам слушают старые пластинки в кафе на углу.

Люди здесь живут просто. Они знают друг друга по именам, приветствуют на улице и редко куда-то уезжают. Иногда мне кажется, что за пределами Эшфилда жизнь идёт быстрее, ярче, громче – улицы запружены машинами, неоновые вывески мерцают в сумерках, люди спешат, не замечая друг друга. Но здесь всё иначе. Здесь можно замедлиться, услышать, как ветер шуршит в кронах деревьев, и почувствовать запах свежего хлеба из булочной миссис Хоуп. Мне нравится здесь.

Я люблю писать письма. Когда я была маленькой, бабушка рассказывала мне истории о том, как в её молодости люди ждали письма неделями, как они раскрывали конверты, затаив дыхание, как чернила на бумаге становились чем-то большим, чем просто словами. С тех пор мне казалось, что в письмах есть магия – они способны перенести тебя в другое время, заставить услышать голос того, кто далеко. Настоящие письма, на бумаге, с чернильными кляксами и чуть неровными буквами. В этом есть что-то особенное – как будто ты отправляешь в мир кусочек себя, оставляя его в чужих руках. Иногда я пишу письма даже тем, кого никогда не встречала. Просто складываю их в старую коробку под кроватью, зная, что, возможно, они никогда не найдут адресата. Но разве важно? Ведь слова остаются, даже если их никто не прочтёт.

Это моя жизнь. Тихая, размеренная, как шелест страниц в тёплый летний вечер. И пока мне кажется что так будет всегда.

Прощание со школой

Утро начинается медленно. Свет пробирается сквозь тонкие занавески, рисуя на стенах узоры из листьев, а где-то за окном слышится стрёкот кузнечиков. Будильник не звенит – сегодня его можно не ставить. Обычно в школьные дни я просыпаюсь под его настойчивый звон, натягиваю одеяло на голову и тяну время, пока бабушка не зовёт меня завтракать. Но сегодня нет ни раздражающего сигнала, ни спешки – только утренний свет и ощущение медленного пробуждения.

Последний учебный день.

Я лежу под лёгким покрывалом, лениво вытягивая ноги и зарываясь лицом в подушку. Простыня приятно прохладная, а подушка пахнет лавандой и чем-то еле уловимым – может быть, остатками бабушкиного ванильного мыла. Я переворачиваюсь на бок, прижимая колени к груди, и на мгновение позволяю себе просто слушать: утреннюю тишину, редкие птичьи трели за окном, скрип мебели в соседней комнате, где бабушка, наверное, уже готовит завтрак. Запах тостов и карамелизированного сахара постепенно проникает в моё пространство, сначала едва уловимо, а потом настойчивее, пробуждая аппетит и заставляя меня глубже вдохнуть. Сладковатая теплота словно окутывает меня, подталкивая выбраться из-под одеяла.

Медленно открываю глаза, привыкая к мягкому свету. Ещё несколько секунд, и пора вставать. Завтра можно будет спать сколько угодно, но сегодня мне хочется растянуть это утро, запомнить его до мельчайших деталей.

Сонно потянувшись, встаю с кровати, заправляя простыни. В зеркале встречаюсь взглядом сама с собой: светлые волосы, собранные в небрежный пучок, карие глаза, тонкая полоска цепочки на шее. На мне хлопковая ночная рубашка, немного помятая, но уютная. Провожу пальцами по щеке – кожа ещё немного сонная, но прохладная.

Выбираю одежду. Издалека доносится рокот проезжающей машины, с улицы – негромкий разговор двух соседок, обсуждающих погоду, а где-то вдалеке звонит велосипедный звонок. Дворник Томас, в соломенной шляпе, уже подметает тротуары, медленно откидывая в сторону ворохи пыли и мелких листьев. Через дорогу миссис Лоусон вывешивает на крыльце свежевыстиранное бельё, и белые простыни вздымаются парусами от лёгкого утреннего ветра.

Открыв комод, я выбираю лёгкое льняное платье пастельного оттенка, в котором не жарко даже под палящим солнцем. Волосы быстро собираю в низкий хвост, оставляя несколько выбившихся прядей. Надеваю кожаные сандалии, привычно прищёлкивая застёжки.

На кухне бабушка, стройная пожилая женщина с серебристо-седыми волосами, уже хлопочет у плиты. Её движения неспешны, но точны, и по тому, как она аккуратно раскладывает ломтики хлеба на тарелке, видно, что готовка для неё – обычное дело.

Когда я вхожу, она оборачивается, её голубые глаза мягко светятся в лучах утреннего солнца, пробивающегося сквозь занавески. Бабушкины волосы всегда аккуратно заколоты на затылке, а на плечах неизменно белый фартук с вышитыми васильками. Её голос тёплый, немного хрипловатый, как у старых голливудских актрис, и в нём всегда слышится мягкая, едва уловимая южная интонация.

На столе – свежие тосты с абрикосовым вареньем, стакан апельсинового сока и чашка чёрного чая. Я обхватываю ладонями тёплую керамику, вдыхая терпкий аромат.

– Доброе утро, Лили, – бабушка улыбается мне, ставя на стол тарелку с овсянкой, политой мёдом. – Последний день. Не верится, что ты уже выпускница.

Я улыбаюсь в ответ и делаю глоток чая. В этом году я заканчиваю старшую школу, и впереди у меня последний долгожданный летний перерыв перед тем, как начнётся что-то новое.

– Какие планы на сегодня? – бабушка подсаживается ко мне с собственной чашкой кофе.

– Просто пережить этот день, – улыбаюсь я. – А потом, наверное, зайдём в «Sally’s Diner» за ванильным молочным коктейлем и прогуляемся до озера.

Бабушка кивает, словно вспоминая свои юные годы, когда летние каникулы казались бесконечными.

Завтракая, я слушаю плейлист в наушниках. В них играет старая мелодия, одна из тех, что всегда напоминают мне о детстве – неспешные аккорды гитары, мягкий голос исполнителя. Она вызывает у меня чувство спокойствия, словно время замедляется.

После завтрака я беру рюкзак, в котором нет учебников – они лежат в моём школьном шкафчике. Внутри только блокнот, наушники и две книги: потрёпанный сборник стихов Роберта Фроста и роман Джейн Остин, который я перечитываю уже в третий раз. На улице тепло, воздух напоён цветочным ароматом.

У ворот меня встречает Софи – моя лучшая подруга с начальной школы, та, с кем я вместе смотрела рождественские парады и ездила в лагерь на озере Тахо. Она смеётся, подбрасывая в воздух яблоко, а затем ловко ловит его одной рукой. Я качаю головой, ухмыляясь.

– Ну что, Холлоуэй, готова к свободе?

Я улыбаюсь. Готова ли я? Не знаю. Но лето только начинается.

Иду рядом с Софи по тротуару, ощущая тепло утреннего солнца на лице. Наши шаги звучат ритмично в тишине просыпающегося городка. Где-то вдалеке слышится гудок школьного автобуса, проезжающего по соседним улицам, а на крыльце одного из домов пожилая женщина в цветастом халате поливает свои розы из маленькой лейки. Воздух ещё прохладный, но уже пахнет свежескошенной травой и утренним кофе, который кто-то пьёт на веранде, ожидая начала нового дня.

– Ты дочитала «Гордость и предубеждение»? – спрашивает Софи, встряхивая своими светлыми волосами. Её голос бодрый, но я знаю, что в глубине души она волнуется так же, как и я.

– Да, и ты была права. Мистер Дарси – самый настоящий пример того, как человек может измениться ради любви, – отвечаю я, сжимая в руках свой рюкзак. – Жаль, что такие мужчины остались только на страницах книг.

Софи усмехается.

– Не говори так, Лили. Может, мы просто живём не в том столетии? – Она мечтательно вздыхает, а я смеюсь.

– Если бы мы родились в другое время, у нас были бы корсеты, длинные платья и безумные свадьбы без любви, – фыркаю я. – Но, может, у этого была бы и другая сторона? Зато у нас были бы красивые письма вместо сухих сообщений, балы вместо шумных вечеринок и, возможно, больше времени, чтобы ценить простые вещи.

– По крайней мере, у нас есть книги. – Софи ухмыляется. – Хотя мне иногда кажется, что мы с тобой и правда не отсюда. Остальные девчонки в школе мечтают о новых платьях на выпускной, а мы обсуждаем Джейн Остин и романтику восемнадцатого века.

– Ну да, я же даже не знаю, кто сейчас популярен в музыке, – добавляю я, закатывая глаза.

– Мы могли бы узнать… но мне неинтересно, – смеётся Софи. – Лучше расскажи, кто тебе больше понравился: мистер Дарси или мистер Бингли?

– Дарси, конечно. Он… настоящий. Вспыльчивый, гордый, но глубоко внутри – благородный. А Бингли добрый, но слишком податливый. Хотя, возможно, он был бы идеальным парнем для современной девушки.

– Зато он точно умел бы переписываться в соцсетях! – шутит Софи, и мы обе смеёмся.

Мы поворачиваем за угол и видим, как перед школой уже собираются ученики. Громкие разговоры, смех, кто-то забрасывает рюкзак в багажник своего пикапа, кто-то делает селфи у главного входа. Всё как всегда. Но я чувствую, что сегодня что-то иначе.

Когда мы подходим ближе, до меня доносится чей-то шёпот, сопровождающийся сдавленным смешком. Я уже знаю, о чём говорят.

– Вот идут наши святоши, – раздаётся голос Рози Миллер, капитана группы поддержки. Она стоит с группой девочек, облокотившись на свой блестящий розовый шкафчик.

Я не отвечаю, просто перехватываю взглядом Софи, и мы одновременно пожимаем плечами. Глубоко внутри что-то сжимается – не от обиды, а, скорее, от усталости. От того, что нас всегда воспринимают как странных, будто наша доброта и наивность – это что-то нелепое. Иногда мне кажется, что было бы проще слиться с остальными, стать частью их мира, но в такие моменты я вспоминаю, кто я есть.

Мы давно привыкли к этим насмешкам. «Слишком наивные, слишком правильные», – говорят о нас. В мире, где цинизм стал нормой, мы выглядим… иначе. Софи вежлива со всеми, никогда не говорит ничего грубого и верит в искренность людей. Я люблю книги больше, чем социальные сети, и не хожу на вечеринки, где все теряют контроль над собой. Мы не в тренде. Мы не в их мире.

Но у нас есть свой.

– Может, они просто завидуют, что у нас есть что-то настоящее, а у них – только иллюзия? – шепчет мне Софи, и я киваю. Мы улыбаемся друг другу, будто этот день ничем не отличается от сотен предыдущих, и направляемся к своим шкафчикам.

В коридоре шумно. Парни переговариваются о выпускном, кто-то спорит о вчерашнем баскетбольном матче, из динамиков на стенах доносится школьное радио. Я кручу комбинацию замка, открывая шкафчик, и достаю свой блокнот. Внутри лежит аккуратно сложенный свитер на случай, если в классе будет слишком холодно, несколько ручек, стикеры с записями о прочитанных книгах, а на дверце прикреплено фото меня с Софи с прошлого лета – мы сидим у озера с мороженым в руках и смеёмся.

Последний раз, когда я нахожусь здесь как ученица.

– Как думаешь, какой будет жизнь после школы? – спрашиваю я, наблюдая, как Софи разглядывает своё отражение в зеркальце, прикреплённом к внутренней стороне дверцы шкафчика.

– Честно? Не знаю. Иногда мне страшно, что мы окажемся не в своей тарелке, что этот мир не оставит нам места, где мы сможем быть собой. Но мне хочется верить, что там, за школьными стенами, есть что-то большее. Что мы найдём людей, которые нас поймут, найдём своё место… и, может быть, свою историю. Мы ведь не такие, как все, да? – она улыбается и подмигивает мне.