© Полонский А., 2021

© Давыдов Д., предисловие, 2021

© Русский Гулливер, 2021

© Центр современной литературы, 2021

Дух номада

Обозначать место Андрея Полонского в современной поэзии непросто – слишком он выламывается из всех парадигм и наличных моделей поэтического поведения. При этом очевидна его близость и общность с сотоварищами по движению Кастоправов, с некоторыми другими работающими сейчас поэтами, однако все равно письмо, голос и жест остаются совершенно узнаваемыми.

Не случайно речь идет не только о письме, но и о голосе и жесте. При этом подразумевать следует не столько автопрезентацию, хотя и с ней Полонский справляется блестяще (нетривиальные для слэмового движения, выступления Полонского великолепно вписываются в саму атмосферу слэмового агона), сколько само существование «тела поэта», своего рода антропологической целостности высказывания с жизнетворческими практиками. Эта неразрывная целостность может быть и визионерской, и рациональной; в первом случае мы будем иметь аффективное, в пределе – девиантное самопроявление, во втором – рефлективную экспликацию собственного образа. Интереснее всего, однако, случаи, когда оба варианта сосуществуют, не давая уловить поэта в строгие тиски дефиниций: примеры Бодлера, Андрея Белого, Паунда, Аронзона, возможно, скажут о продуктивности и одновременно непредсказуемости такого соединения противоположностей.

При разговоре о Полонском к этому соединению противоположностей прибавляется нетривиальность поэтических ориентиров. Русская модернистская поэзия здесь прочитывается не сквозь почти автоматизированную ныне постакмеистическую, но – сквозь символистскую оптику (включая многократно оскорбленного всеми Брюсова и с выходом к Случевскому, Шевыреву, тютчевской поэтической линии). Авангард может быть воспринят в первую очередь через проблемные для него фигуры Шенгели и Оболдуева, и вообще скорее через конструктивистские, нежели футуристические установки. Без всякой игры в «хороший тон» важными оказываются почвенные поэты советской эпохи и Высоцкий – при восприятии очень многого и собственно из неподцензурной традиции. Нонконформистская позиция (удивительным образом сосуществующая с консервативной) заставляет вспомнить битническое движение, но все же Полонский при своем галломанстве скорее ориентируется на французский модернизм и авангард – от проклятых поэтов и символистов до сюрреалистов и их попутчиков-оппонентов (и здесь, кажется, Полонскому должны быть ближе, с одной стороны, «Acéphale» и Collège de Sociologie, а с другой – Collège de ‘Pataphysique и OULIPO, нежели ортодоксальный бретоновский сюрреализм). Не стоит забывать и о франкофонной арабской и африканской поэзии, переводами которой Полонский занимался, и которая, кажется, вполне корреспондируется с его синтезом модернистской западной традиции и ориенталистского трансцендентализма.

Может быть, именно столь необычный и разнообразный диапазон традиций, который преломляется в поэтической практике Полонского, позволяет поэту успешно миновать минные поля бесконечно повторяющихся внутрицеховых бессмысленных дискуссий (к примеру, о свободном и регулярном стихе), мучительно напоминающих пародию на классическую ситуацию «Querelle des Anciens et des Modernes». В формальном смысле поэзия Полонского очень разнообразна, свободный стих и венок сонетов у него равно возможны (неожиданная перекличка с Геннадием Алексеевым). Но это формальное разнообразие, разумеется, не есть нечто существующее отдельно: каждое поэтическое высказывание реализует себя через те ограничения (или их отсутствие), которые будут максимально способствовать этой реализации (мысль банальная, но, увы, часто забываемая стихотворцами, а особенно критиками).

Важнее всего, однако, здесь объединяющая самые разнообразные стихотворения Полонского сущность лирического «я». Полонский явственно избегает, даже в определенных игровых текстах, позиции «письма под маской», использования подставного субъекта. Тот расщепленный субъект, который столь распространен в новейшей поэзии, для Полонского нехарактерен, его субъект вполне целостен даже в ситуации диалогической конструкции текста. Но неразрешимость слишком многих вопросов никуда не девается, и у Полонского она проявлена не в характеристике субъекта, но в структуре и логике самого высказывания. В отличие от более линейной публицистической мысли, поэзия, если она остается самой собой, не позволяет нивелировать сложность мироустройства. Поэтому возникают растерянность, вопрошание, выстраивание поведенческих сценариев и одновременно их отстранение с позиции более полного знания о возможностях и невозможностях этого мира, нежели подразумевают любые сценарии.

При этом перед нами нет скупости и самоограничения; напротив, стихи Полонского населены многочисленными персонажами, полны отсылок к людям, пространствам, текстам и традициям. Сам дух номада (частным случаем реализации которого может служить движение по трассе в позиции автостопщика ли, водителя ли), радость (хотя порой и удивление) от разнообразия мира не дает самоограничиться предзаданными идеологическими рамками и установками, каковы бы они ни были. Движение поперек любой мертвой догмы здесь не деконструктивно, но конструктивно, оно взывает к умножению разнообразия, а не к его ограничению. Позиция наивного мудреца, при этом самую малость резонера, вовсе, однако, не лишенного самоиронии, не может не импонировать в стихах Андрея Полонского.

Данила Давыдов

I. В рамках операции «Стихи»

«Господу Богу помолимся, Господи помилуй!..»

 
Господу Богу помолимся, Господи помилуй!
Надежда моя – Твои ливни, надежда моя – Твой зной,
Какой бы Ты ни был – далёкий, суровый или ревнивый,
Не покидай меня, Господи, поговори со мной.
 
 
Каждый уходит свободным – вернётся домой усталым,
За ничтожные вещи воздаст дорогой ценой
И скажет, восстав на пороге: как же Тебя мне мало,
Не покидай меня, Господи, поговори со мной.
 

«Маленький индивидуальный опыт становится универсальным…»

 
Маленький индивидуальный опыт становится универсальным,
Глухой говорит о звуке,
Слепой свидетельствует о свете,
Бесчувственный вопит об осязании,
Больной хроническим гайморитом служит экспертом
по ароматам,
Лишенный вкусовых рецепторов устраивается поваром
в мишленовский ресторан.
Никакого шестого чувства не будет. Хватит и этих пяти.
 
 
Христос ничего не сказал по этому поводу,
Беатриче, Гёте и Байрон могут не беспокоиться.
 

«Я думаю о величии России, Австро-Венгрии, Германии…»

Памяти Константина Николаевича Леонтьева

 
Я думаю о величии России, Австро-Венгрии, Германии,
Османии, Византии,
О славе Наполеона, слонах Ганнибала, легионах Октавиана,
И о стене, которую повелел воздвигнуть Цинь Ши Хуанди,
Я тоже думаю.
 
 
Миллионы не равных никому героев
Из пущенных под нож могил
Вопиют о справедливости.
 
 
В этих кварталах,
Где Элизабет покупает рядовой ужин,
В этих квартирах,
Где Марк блуждает по ютубу,
В этих отелях,
Где Августин с Августином обновляют свой инстаграм,
Духи совершенствуют планы мщения.
 
 
Они уже начали работать,
И ложные сведения, сообщенные Голливуду,
Входят в их фундаментальный план.
 
 
В бикини на пляже
Старуха хохочет, как ребенок.
 

«Терпеть не могу литературных ассоциаций…»

 
Терпеть не могу литературных ассоциаций,
что сказано, то и сказано,
особенно после войны.
 
 
Двадцать лет идти от острова к острову в поисках оставленного дома,
двадцать лет переходить из бара в бар в поисках забытого дыма,
двадцать лет перелетать от сердца к цветку в ожидании совершенного приёма
 
 
и верить в чёр