Отзывы на книгу «Епифанские шлюзы»

У Платонова земные географические названия звучат так, словно он находит их не на нашем земном глобусе, а на небесной карте, составленной инопланетянами при содействии ангелов. Слышу в них что-то потустороннее: Потудань... Епифань...
Если Потудань представляется мне молчаливой, небесно-голубой, то Епифань, окрашенная в золото иконных окладов звучит монастырскими песнопениями с отдалённым монотонным чтением неусыпаемой псалтири. (Чевенгур, ещё непрочитанный мной, представляется всадником то ли индейца, то ли красноармейца на алеющем закате.)
Ничего странного, что Епифань отзывается небесной тайной в сердце, ведь само слово греческое "епифания" означает Богоявление и из истории городка-деревеньки, основанного в 1578 году, узнаю, что назван он в честь русского монаха и яркого писателя Епифания Премудрого, чей литературный стиль называли при жизни "плетение словес".
Если дальше продолжить сравнения от названия к самой повести, то "Епифанские шлюзы" скорей похожи на хорал Баха, исполненный на берегу Иван-озера заезжими британским или немецким гастролёром, или их дуэтом. А может быть это был один и тот же гастролёр?
Так о чем же повесть Платонова?
Это исторический курьёз, которого скорей всего не было, но фантазии писателя ничего не должно препятствовать, поэтому на историческом событии о попытке царя Петра построить канал между Доном и Окой, для чего он пригласил британских и немецких специалистов, Платонов строит не рассказ, а город в небесах с зыбучими песками, исчезающими жителями, любовными разочарованиями, несбывшимися надеждами и небывалыми страшенными казнями.

Царь Петер весьма могучий человек, хотя и разбродный и шумный понапрасну. Его разумение подобно его стране: потаенно обильностью, но дико лесной и зверной очевидностью.
Однако к иноземным корабельщикам он целокупно благосклонен и яростен на щедрость им.

Царь щедр, но только к тем, кто успешно и вовремя завершает работу, а к нерадивым работникам строг и гнев его ужасен.
Два брата Перри приезжают в Россию один за другим. Первому, Вильяму, удаётся построить шлюзы на реке Воронеж, получить награду и счастливым вернуться на родину к ждущей его невесте. У второго брата, Бертрана, приехавшего на заработки сразу не задалось в России. Местные князьки лгут и воруют, работники разбегаются, вода из бездонного колодца, что на Иван-озере, уходит в песок, да и невеста не стала дожидаться, о чем поспешила сообщить в письме.
Вся эта мрачноватая история рассказана стилизованным под древнерусский язык слогом и почему-то читалась со скрытой улыбкой, чаще грустной, что, мне кажется, так и было задумано автором.
Слов незнакомых много; в персонажах путалась, а именно британца Бертрана Перри с немцем Карлом Берганом всё норовила перепутать; в понимании строительных премудростей тоже не преуспела, но это словно способствовало моему восхищению.
Платонов о шлюзах, подземных водах пишет с неподдельным интересом и знанием, так как Платонов-мелиоратор наукой этой владел искусно.
Как известно, наиболее тяжелым в "мелиоративном" периоде Платонова было время работы в Тамбове в 1926-27 годах. Здесь он подвергся доносам и преследованиям. Среди жертв так называемого "дела о мелиораторах" были друзья Платонова. Фигурировало в обвинительном заключении и его имя. В своих дневниковых записях Платонов пишет нерадостно об этом времени:

Мелиоративный штат распущен, есть форменные кретины и доносчики

Здесь просто опасно служить. Воспользуются каким-нибудь моим случайным техническим провалом и поведут против меня такую кампанию, что погубят меня. Просто задавят грубым количеством…

Эти цитаты из дневников и писем автора пусть не прямо, но перекликаются с тем, что испытывал Бертран Перри на строительстве шлюзов и на горькой дороге к месту своей казни.

Дорога в Москву оказалась столь длинна, что Перри забыл, куда его ведут, и так устал, что хотел, чтобы его поскорее довели и убили.

От всего отчаяния Бертрана из-за невозможности выполнить работу, вернуться на родину, от опечаливших его писем изменщицы Мери, от дикой, страшной казни осталась в памяти только трубка, впившаяся в зубы и десны в кровь, да мелеющее после человеческих надругательств Иван-озеро.
Платонов из тех авторов, кого обязательно нужно перечитывать, потому что всегда находятся новые смыслы и обнаруживаешь у себя новые настроения от прочтения.

Если бы Достоевский прочитал конец этой повести, то ему, а точнее, Свидригайлову, ад представлялся бы не тёмной баней с пауками, а... страшно и сложно придумать этому приличный эвфемизм.
Попробую намекнуть : у де Сада в 120 дней... нет, слишком в лоб. Оскару Уайльду снилось в тюрьме... нет, опять не то.
Ладно, чёрт с ним, скажу напрямик : в тусклую и душную камеру заключения главного героя, вошёл здоровенный, словно паук, мохнатый и отсталый в развитии палач-гомосексуалист, заявивший с жуткой улыбкой, что "справится" и без топора.
Честное слово, в этот момент герой повести рад был выбрать судьбу "Цинцинната" , из "Приглашения на казнь" Набокова : сделанные своими руками декорации мира, рушились на глазах, но в их темно и сладко приближающемся горизонте событий, мерцали не светлые лики подобных ему, казнимому, на руинах декораций мира и жизни, свершалось иное...
Почему Платонов выбрал этот странный финал, эту жуткую казнь? Ещё у де Сада, да и в легенде о Содоме, когда его жители хотели надругаться над ангелом, чувствуется не столько поругание самих основ природы, сколько экзистенциализм бесплодной, тупиковой, абсурдной страсти и жизни, одинокой до суицида и бреда судьбы.
Не хочется тут говорить о привычной связи для послереволюционного времени в сравнении Петровских тяжёлых времён ( а повесть относится к этому времени), и времён социалистических.
Является ли социализм, царизм, или же иной чрезмерный "изм", насилующий вечно-юную душу, судьбу и живую природу, подобным символом экзистенциального порока и казни ?
Итак, герой этой повести - написанной почти славянской вязью, напоминающей какую-то стилистически-грустную степную позёмку, которой удивятся многие, знакомые с "привычным" стилем Платонова, - англичанин Бертран, отправляющийся в российскую глушь, для постройки шлюзов, ради которых он угробит свою судьбу, сотни чужих судеб и слишком многое в природе. И ради чего ?
Единственная связь его с цивилизацией и "жизнью" - нежные письма к жене Мери, оставшейся в Англии, что в некоторой мере наводит на размышления об автобиографичности этой повести, т.к. и жену Платонова звали Марией, а он в то время работал мелиоратором в тамбовской глухомани.
А ведь герой хотел всего лишь повенчать любовь и быт, бытие, став для любимой, её сердца и жизни, Америго Веспуччи; сердца, для которого он - дороже жизни, а значит, он должен стать интереснее этой жизни.
"Ежели б в тылу имелась достоверная любовь - восклицает герой, - тогда бы каждый пешком пошёл хоть на луну !"
К сожалению, Мери не осталась ему верна... к сожалению, душа и муза, находящиеся в своей голубой и туманной дали, тоже нам изменяют, и не так уж важно - страшно даже подумать ! - с кем.
Право слово, иногда кажется, что у тела и души ведётся переписка, похожая на грустную переписку героев повести.
Душа-иностранка... Но и тело порой ощущает себя этим "иностранцем", которого судьба занесла ̶и̶с̶к̶а̶т̶ь̶ ̶п̶р̶и̶к̶л̶ю̶ч̶е̶н̶и̶й̶ ̶н̶а̶ ̶з̶а̶д̶н̶и̶ц̶у̶ ̶ в забытые богом и чёртом дремучие окраины мира. Что делает человек на этой земле ? Быть может, такой же абсурдный труд, как и герой повести, вочеловечивая природу, и расчеловечивая человека ?
Где этот живой баланс между построением рая на земле и счастья, свободы в творческой душе ? Чертежи для рая и вечности, у нас всегда в кармане, но где, с кем, и из какого материала их сделать ?
И в самой душе не все то шлюзы сделаны, не все окна прорублены в Старый и Новый свет :

открыть окно - что жилы отворить...

Ах, может статься, что любимая Мери - призрак любимой - будет ещё долго получать письма от "призрака" своего возлюбленного, которого так непоправимо и страшно уже давно нет на земле.

Прочтение повести заставило обратиться к Википедии. К сожалению ( или к счастью) она не дает сведений ни о смерти Перри, ни о , тем паче, способе его казни. Но не в этом главное. Как я понимаю, Сталин был неравнодушен к творчеству Платонова. Иначе, как его покровительством над писателем, ничем не объяснить отсутствие у него тюремных сроков. И вот после прочтения повести и сопоставления дат подумалось: " Может прочтение этой повести и подвигло Сталина на строительство сначала Беломорско-Балтийского, а затем Волго-Донского канала?" Очень уж методы похожи. Только Сталин оказался более"талантливым" архитектором. Как знать....

Река течёт — не спросит, земля лежит — не дышит, а человек меж ними мечется, как искра в ночи. Так и Бертран Перри, инженер английский, закинутый волею Петровой в дикое русское раздолье, чтобы Волгу с Доном свести. Да не сводятся реки по указу, не гнутся земли под линейку. И стоит иностранец посреди степи, словно посланник иной веры, с циркулем да чертежами, а вокруг — ветер, глина да людская немота.

Платонов пишет славянской вязью, тягуче, словно смолу жуёшь. Каждое слово — будто камень, обточенный водой, гладкий, но тяжёлый. И в этой вязи — вся русская судьба: и царский указ, и крестьянская потная спина, и инженерская тоска по порядку, который здесь невозможен.

Государь велел — народ вздохнул. Копали, рыли, мёрли. А потом и вовсе взбунтовались, потому что нельзя землю перехитрить, нельзя людей превратить в шестерни. Платонов знал это не из книг — сам мелиоратором был, сам видел, как крестьяне с вилами против советских указчиков вставали. Так и в «Епифанских шлюзах»: инженер Перри — словно сам Платонов, что пытался разумом измерить русскую жизнь, да только наткнулся на её тёмную, дикую сердцевину.

Здесь нет победителей. Канал не построен, инженер казнён (хотя в жизни — уехал в 1715 году). Осталась только степь, река да ветер.

Платонов пишет так, будто слова его — не буквы, а глина, из которой лепится мир. Нет здесь гладких фраз, нет удобных мыслей. Всё — шершаво, неудобно, но правдиво, как старая икона, на которой лики святых проступают сквозь копоть. Есть в русской словесности книги, что не просто читаются, а 'впускаются' в душу, как вода в иссохшую землю. Таково слово Платонова — тягучее, как речной ил, горькое, как полынь, и светлое, как утренняя роса.

Его язык — как древнерусская повесть, где каждое слово — не просто звук, а знак, за которым стоит целый мир. Читаешь — и кажется, будто слышишь голоса тех, кто давно в земле, но чья боль и надежда всё ещё живут в этих строчках.

«Епифанские шлюзы» — это повесть о 'неудавшемся чуде'. О том, как человек пытается перекроить природу и историю, а они смеются ему в ответ. О том, как власть ломает людей, а люди ломают замыслы.

Платонов знал это 'на собственной шкуре' — в 1924 году он, как и Перри, 'мерял русские дали шагами', рыл каналы, 'унимал крестьянский гнев'. И потому в повести — 'не вымысел, а исповедь'.

«Епифанские шлюзы» — не о прошлом. Они — о вечном :

- о "цене преобразований",

- о "трагедии тех, кто их осуществляет",

- о "языке, который становится мостом между эпохами".

Читайте Платонова.
Страдайте с ним.

Возрождайтесь...

Передо мной открылась еще одна сторона творчества Платонова. Это новое, еще не виденное, не читанное мною. Такого Платонова я еще не знала. И никогда не смогла бы догадаться, не зная изначально автора произведения. Какой же он разный. И это здорово. Прекрасно, когда писателю подвластна многогранность.

Здесь он представляет историческую миниатюру о строительстве судоходного канала между Доном и Окою во времена Петра, о трагической судьбе английского инженера.
Я не пыталась искать соответствия реальным фактам - мне это было неважно. Меня привлекло другое – прекрасная стилизация, точно передающая дух того времени.
25 января 1927 года Платонов писал жене: «Я написал их в необычном стиле, отчасти славянской вязью – тягучим слогом. Это может многим не понравиться. Мне тоже не нравится – так как то вышло».
Не знаю, возможно, автор здесь и лукавил. Ведь далее он настаивает на необходимости «точного сохранения моего языка».

Меня же стиль «Епифанских шлюзов» восхитил. Но почему так коротко?! Читать бы еще и читать!