Пролог
ПРИНОШЕНИЕ БЕЛИНДЕ

Сестрорецк, зима 1736 г.

Красный петух с золотым павлиньим «глазастым» хвостом осторожно высунул голову из дверей курятника. Пора солнце красное будить, но отчего-то не хочется драть голос спозаранку, да еще и по морозу-то.

Ох ты, горькое петушиное житье-бытье. Нет тебе, горемыке-кочету, на свете покою. Вечером ори, утром кричи, поднимай людей на ноги. А через какой-нибудь месяц-другой маслена головушка да шелкова бородушка будут выглядывать из горшка со щами.

От столь грустных мыслей кочеток приуныл, буйну голову повесил и даже чуть было не вернулся назад, на насест, досыпать.

Но инстинкт взял свое.

Петух горделиво, будто князь-воевода, вышел из своей крепости, расправил крылья во всю их орлиную ширь и, вытянув длинную с сизым отливом шею, затрубил зычным, отливающим медью кличем: «Ку-ка-ре-ку!»

Раз, другой.

В доме забегали, засуетились – пришел новый день!

Кочеток погодил немного, опять покричал. Еще чуток повременив, кукарекнул и в третий раз для порядку и, гордо подмигнув желтым глазом встающему из-за колокольни желтому лежебоке-солнцу, убрался в курятник к своим сварливым подружкам.

Ванятка открыл глаза.

Возле кровати уже стояла сестрица, ждала, когда он проснется.

Сегодня воскресенье, надо не опоздать к службе, а то батюшка, не приведи господь осерчает да и всыплет розог по мягкому месту. Уж больно он строг.

Мальчуган опрометью подхватился с перины. Шлеп, шлеп, шлеп – засеменил босоного к образам, наспех проглатывая: «И оставь нам долги наши, яко же и мы оставляем должникам нашим». Перекрестился и крикнул сестре:

– Скорей давай одеваться, а то не поспеем!

Девочка суетливо забегала по горенке, собирая разбросанную вчера братцем одежду. Принялась наряжать его. На ножки – малиновы сапожки, на ручки – теплые овечьи варежки. Укутала в зипун, подпоясала кушачком. Нахлобучив треух, отошла и полюбовалась. Ну герой, ну Бова-королевич!

Церковь была большой, деревянной. Остро пахло елью и смолой. Даже приторно-дурманящая вонь кадила не могла заглушить этого живого русского запаха, к которому примешивались и иные оттенки – квасной, дегтевый, сбитенный и… сивушный.

Ванятка посмотрел по сторонам. Люду было много. Как, впрочем, и всегда по воскресеньям.

Они с маменькой и сестрицей прошли почитай что к самому алтарю. Православные почтительно расступались, пропуская попадью с поповной и поповичем.

Из ризницы, словно Саваоф на облаце, выплыл отец Семен. Зыркнул искоса на семейство, удовлетворенно кивнул – вовремя. Хорошо еще, что не сказал свою любимую приговорку: «Bene», что на языке латынском, до которого, как и до зелена вина, батюшка большой охотник, означало: «Хорошо».

Служба началась.

Мальчик сначала пробовал сосредоточиться, но все попытки оказались безуспешными. Настроение было ну никак не молитвенное. Хотелось побегать по снегу, пососать сосульку тайком от маменьки, покататься на салазках с горы.

– И рече Господь ангелам! – читал трубным гласом батюшка с амвона.

Ваня присмотрелся к нему этак… По-особому.

И батюшка вдруг превратился в огромную кадку из-под огурцов, до краев наполненную зеленым вином. Из щели торчал огромный, красный, как уголь, нос, над носом две дырочки – глазки-копеечки, под носом дырища – зев, через который отец Семен частенько заливал пылающую душу проклятым Бахусовым зельем.

– И прихождаху сыны Божий ко женам земным!..

«Пора», – решил паренек и воровато огляделся по сторонам.

Прихожане самозабвенно крестились. Иные бабы всхлипывали, расчувствовавшись, – а на проповеди батюшка был мастак. Истинно Иоанн Золотоустый, как часто твердила супругу попадья.

А это что за ферт?

Длинная сухая фигура, одетая в дорогой, но уже какой-то вылинявший камзол. На голове нелепый «рогатый» парик из трех рядов завитых и напудренных локонов. В руках треугольная шляпа с перьями.

Видно, что из благородных.

Что-то раньше его здесь Ваня не примечал. Наверное, путник. Решил зайти, помолиться с дороги.

Ух, и глазищи же у него! Прям до сердцов пробирают. Точно у коршуна, облюбовавшего добычу. И нос с птичьим клювом схож, такой же крючковатый.

Ваня бочком-бочком спрятался за столб и оттуда вновь посмотрел на ферта. Не следит ли?

Нет. Крестится, глядя на иконостас и позевывая.

Теперь уж точно пора.

Приоткрыл полу зипуна. Оттуда показалась и уставилась в мир святых, праведных и грешных петушиная голова.

Ваня давно замыслил принести в церковь кочета. Слышал не единожды, как отец Семен говорил маменьке: «Хоть бы кто додумался пустить нам красного петуха. Авось тогда миряне бы расщедрились да соорудили белокаменную церковь заместо этих дров».

Вот парнишка и удумал услужить батюшке.

Сегодня, улучив минутку, когда за ним никто не присматривал, изловил птицу и сунул себе за пазуху, где кочеток и сидел, одуревший от испуга и духоты.

Сейчас, почувствовав себя на свободе, петух осмелел и, выждав, когда руки мальчика окончательно разжались, спрыгнул на пол. Нахохлившись, будто мужик с перепою, глупая птица двинулась прямо на блестящую иерейскую ризу.

Вокруг послышался ропот и охи.

Длинный старик в парике с интересом следил за кочетом, не забывая при этом набожно класть мелкие кресты.

Отец Семен продолжал свой праведный труд:

– Вонмем!

Петух, будучи по природе своей самым что ни на есть безбожником, меж тем вплотную приблизился к слуге Господню, распластал крылья и, высоко подпрыгнув, приложился клювом к пышному заду священнослужителя.

Отец Семен от неожиданности присел и повернул к прихожанам перепуганное лицо. В народе, сколько позволяло приличие, раздались смешки. Ваня тоже не удержался и громко прыснул.

Чья-то рука, пребольно схватив за ухо, выволокла мальчика из храма на свет божий.

– Ты что ж это делаешь, охальник? – раздался над головой скрипучий старческий голос.

Паренек вырвался из клешней. Потирая пылающее огнем ухо, поднял голову.

Ферт! Вот привязался же.

Старик смотрел на озорника. В желтых, выцветших, как и его камзол, глазах не было гнева или осуждения. Одно любопытство.

– И сачем ты это сделал? – поинтересовался.

С чего бы это я должен ему все выкладывать, подумалось малышу. Однако какая-то непонятная сила заставила тут же поведать вопрошавшему, отчего да почему он совершил озорство.

– Теперь Петьку в щи отпра-авят… – заревел Ваня, закончив рассказ.

– Ну-ну, перестань, – погладил его по голове старик и протянул кружевной надушенный платок. – Такой большой мальшик.

Ага, большой. Только-только четыре годочка и минуло.

Паренек смачно высморкался и вернул носовик худосочному. Тот брезгливо принял кусок материи двумя пальцами, унизанными золотыми перстнями с большими камнями, подержал на весу да и выбросил в близлежащий сугроб.

Вот чудак. Надобно будет подобрать. Потом.

– Сначит, каваришь, отцу решил помочь? – с легким иноземным акцентом молвил новый знакомый.

Ваня кивнул и снова шмыгнул носом.

– Хм, хм! Надобно будет расскасать Белинде!

Старик взял мальчика за плечи и, притянув вплотную к себе, впился взглядом ему в глаза. Лицо с впалыми щеками густо напудрено, и все равно можно было разглядеть на нем старые шрамы, словно от ожогов.

Из его рта дурно пахло, и Ванюшка попытался отстраниться.

Не вышло. Ферт вцепился в него намертво. Да еще и мурлыкал себе под нос странную песенку:

 
Marlbrough s'en va-t-en guerre,
Mironton, mironton, mirontaine…
 

Длился осмотр пару минут, показавшихся бесконечными.

– Прошивет грешно и умрет смешно… – пробормотал себе под нос худосочный и наконец отпустил добычу.

Развернулся и медленно пошел к расписному рыдвану, стоявшему неподалеку от церкви. С облучка мигом соскочил ражий молодец и услужливо распахнул перед стариком дверцу. Тот немного замешкался, что-то сказал своему служителю, вяло махнув рукой в сторону стоявшего столбом Вани. Кучер внимательно посмотрел на мальчика, кивнул и ответил худосочному на чужеземном наречии.

Мужчина в смешном парике уселся в рыдван.

Взмах кнута…

И только ледяные брызги прыснули из-под полозьев.

Погодив чуток, Ванятка подобрал выброшенный чудным стариком платок. Надобно будет маменьке подарить. Авось и минется.

Не минулось.

Досталось тощему Ванюшкину заду по первое число. И за озорство, и за глупость (ишь, чего удумал, щенок, красного петуха отцу подпустить!). Да и за кружевную тряпицу (не болтай с кем ни попадя!).

В общем, сек тятенька, пока розга в руке не сломалась. Вторую брать не стал. Поглядел на баловника, вздохнул тяжко и истово перекрестился на икону Богоматери Казанской.

– Оборони и наставь, Заступница…

– Трапезничать идите, мужички! – позвала опасливо матушка.

Отец Семен приобнял всхлипывающего сына за плечи, прижал к себе. Уже было поуспокоившийся Ванятка от тятенькиной ласки разнежился и снова залился белугой.

– Ну будет, будет ужо… – шмыгнул носом иерей, поднимая мальчика на руки.

Прошел к столу, уселся на лавку, не спуская ребенка с колен. Знал, что сидеть сынку на жестком дереве сейчас несподручно.

– Болит? – спросил участливо.

– О-ой, бо-олит… – загнусавил Ваня.

– А ты не балуй впредь. Не станешь?

– Не-эт!

– Bene.

Рука батюшки потянулась к штофу с анисовкой. Налил рюмочку.

– Спаси, Господи!

Откушал.

Тут же налил и вторую, теперь не забыв наполнить другую рюмку – для супруги. Правда, не водкой, а сладкой наливочкой.

На столе появилась огромная посудина с горячими щами.

– Кланяюсь тебе, батька, виновником! – пропела попадья, протягивая иерею глиняную дымящуюся миску.

Из нее торчала жирная петушиная нога.

– Bene! – кивнул священник, берясь за ложку.

Горло Вани перехватило, в носу защипало.

– Пе-этя!

И слезы ручьем из обоих глаз. Сердобольная сестрица кинулась было утешать младшенького, но тятя сурово глянул на нее – не балуй.

В двери громко и требовательно постучали.

– Кого еще там нелегкая на ночь глядючи несет? – недовольно окрысился отец Семен и обратился к дочери: – Поди глянь.

Девочка белкой метнулась в сени. Там долго возилась с щеколдой. Потом о чем-то с кем-то негромко перемолвилась. Вскрикнула, всплеснула руками.

Иерей насторожился.

Его тревога усилилась, когда он увидел, что порог горницы переступил совершенно незнакомый человек, одетый в ливрею с галунами.

А Ванятка узнал служителя – рябого старика.

В руках у гостя было что-то большое, продолговатое и прикрытое платом.

Пришелец низко поклонился хозяину, поднявшемуся ему навстречу.

– Что за нужда, батюшка, привела тебя в дом смиренного слуги Господня?

– Имейте покушений, – с тем же, что и у давешнего Ваниного знакомца чужеземным акцентом, молвил лакей.

– Слушаю, кормилец, – принял важный вид отец Семен.

– Хочу сакасайт саупокойный месса о секодня умерший…

– Панихиду, – поправил иерей, а про себя сплюнул: вот немчура поганая.

– О, иес, паникида, – обрадовался гость.

– И каково имя новопреставленного? – взял перо в руки священник.

– Его сиятельство граф и кавалер, фельтмаршаль Якоб Виллем Брюс! – отчеканил лакей.

– Охти, Господи! – Перо выпало из иерейской длани. – Так он же, кажись, еще год назад как переставился?! Про то и указ был…

– Ноу! – покачал головой слуга. – Три шаса насайт.

– В Петербурхе? – удивился отец Семен. – Не в первопрестольной? Там ведь вроде проживать изволили?..

И осекся, поймав суровый взгляд лакея.

– Да-да, – закивал поп, быстренько крестясь. – Царствие небесное, царствие небесное!

А Ваня подумал: «И когда ж это худосочный помереть успел? Намедни виделись-то. Такой крепкий дед».

– И еще один маленький порушений… – продолжил гость.

Он поставил на стол свою ношу и сдернул с нее плат.

Под покровом оказалась большая клетка, в которой сидел нахохлившийся черный ворон. Завидев людей, он щелкнул клювом и проскрипел:

– Поздор-рову ли будете?

– Свят, свят, свят, – запричитала попадья.

– Это Прохор, любимец его сиятельства, – пояснил лакей. – Фельтмаршаль просиль, штоб ваш мальтшик присматривайт за птица. Он ошень-ошень ученый.

– Пр-рохор-р, – прокаркал ворон, заслышав свое имя.