Все названия и имена вымышлены. Все совпадения неслучайны.

Саратов, 2015 г.

Фотограф Prospero

© Андрей Барабанов, 2018

© Prospero, фотографии, 2018

ISBN 978-5-4474-0816-9

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Я отчетливо помню то осеннее утро… На щеку упала капля. Одна, вторая. Погода была пасмурная, но разводы луж на перроне оставались такими же спокойными, как и минуту назад. «Как это – идет дождь, а следов его нигде не видно? – подумал я и поднял вверх голову. С маминых глаз медленно стекали слезы… Ее взгляд был устремлен куда-то вдаль, на коробки мрачно-серых домов, на ряд серых двухэтажных бараков, на пустынную привокзальную площадь станции со странным названием Лужино. Казалось, что слезы текут сами по себе, до того мамино лицо было непроницаемым…

Спустя много лет я понял, почему мама плакала. Она предвидела, что эта захолустная станция, этот город, встретивший нас неприветливым холодным ветром, станет для нее ловушкой, глубокой ямой, выбраться из которой ей будет уже не суждено.

Поезд тоскливо гукнул и отправился дальше – в края, где полным ходом развивалась цивилизация, оставив меня, пятилетнего мальчишку, и маму, красивую, хорошо сложенную брюнетку, наедине с этим жестоким городком…

Лесобон

Мост над рекой Миссури – единственное архитектурное (если не считать Дома культуры) достояние Лесобона. Собственно, здесь город заканчивается как таковой, и начинается массив частных избушек, именуемый народом «За мостом». Именно в этом дремучем месте расположилась администрация, городской рынок, ПТУ и Дом офицеров.

Одним из самых старых и легендарных заведений в Лесобоне является ПТУ – деревянное здание сарайного типа. Здесь учились казаки – кавалеристы Первой Конной, герои Советского Союза, известные летчики, «стахановцы» и просто хулиганье, для которых диплом «фазанки» (от «ФЗУ» – фабрично – заводское училище) служил пропуском в мир криминальных авторитетов.

Колорит здешних достопримечательностей меня, обыкновенного мальчишку пяти лет, впрочем, ничем не удивил. Дома не отличались от тех, в которых мы жили раньше – полинялые пятиэтажные коробки с зассанными подъездами, стены в которых, изрисованные недвусмысленными надписями, исполосованы царапинами.

Место, где мне предстояло провести детство и юность, было огорожено каменным забором. За ним, с одной стороны, жил своей жизнью собственно город Лесобон, а с другой, нашей, находились жилой городок и военная часть, где служил мой отец. Это место называли гарнизон. В просторечии – «гарназ». Здесь жили, в основном, офицеры и их семьи. Это был такой Лесобон в миниатюре – со своими домами, магазинами, детскими площадками, футбольной коробкой и даже Домом быта.

на запад

Его квартира находилась прямо под нашей. Мы ходили друг к другу в гости, играли во дворе и все такое. Он приехал из Германии и даже сам чем-то походил на немца.

Парикмахерши всегда, по просьбе родителей, оставляли Ромке на шее волосы. Этим он и выделялся среди нас, стриженных под горшок или вообще не стриженных. А также тем, что у него одного во дворе (да и, наверное, во всем гарнизоне) была игра «За рулем».

Для нас, обычных мальчишек, это было чудо – почувствовать себя настоящими гонщиками. Мы поклонялись Ромке как идолу, и все время напрашивались к нему в гости.

Я только не понимал, почему в квартире «немца» Ромки была такая простая обстановка. В зале стоял старенький диван, несколько советских кресел и «стенка» с треснутым стеклом непонятного цвета, то ли кофе с молоком, то ли желудь. Также скромно было в других комнатах. Ромка спал на солдатской кровати с пружинами.

Вечером мы сидели на ветках березы возле своего подъезда. Ромка с радостью в голосе сказал:

– Мы завтра на Запад уезжаем.

– ?

– В Ленинград. Домой. Папка службу закончил.

На следующий день все простецкое хозяйство Ромкиных родителей было за пару часов погружено солдатами-срочниками в контейнер. Когда Ромка сел в уазик и помахал рукой, я заплакал. Нет, мне не было жалко, что друг, с которым мы за полтора года облазили все близлежащие стройки, овраги и гаражи, уезжает. Мало ли в дворе пацанов. Мне было невыносимо грустно, что я остаюсь.

Западом в гарнизоне называли все, что находилось в границах средней полосы России. Даже, например, Архангельск. Став постарше, я понял, что практически для всех офицеров и их семей наш гарнизон был некоей перевалочной базой после службы в Германии, Чехословакии, Польши и других странах Европы – со всеми ее прелестями в виде красивых иномарок, двухкассетных магнитол, видеомагнитофонов, красиво упакованных продуктов и т. п.

Мне даже казалось, что существует такой закон, по которому, после жизни за границей, военных направляют в глухие городишки. Вроде, пошиковали за бугром, теперь почувствуйте, «офицерики», почем фунт лиха. Кто выдерживал такой стресс – уезжал «на Запад». Кто нет – спивался. Кто-то тихо, в течение многих лет, кто-то моментально, и оставался в Лесобоне навсегда.

Одного подполковника, знакомого родителей, забросило к нам из Венгрии перед самым выходом на пенсию. Дети Никанора Ивановича выросли, он им отдал квартиру матери в Подмосковье, а сам остался дослуживать в нашем гарнизоне.

Пил он почти ежедневно. Говорили, что от тоски и одиночества. На службу ходил редко, но это ему почему-то сходило с рук. До пенсии оставалось несколько месяцев, как выяснилось, что у него рак желудка. Умер он через несколько лет в Лесобоне. Дети на похороны не приехали.

Отец

В день нашего приезда отец вернулся с дежурства в военной части, где служил командиром химроты. Казалось, он абсолютно не разделял маминой грусти, хохмил, балагурил, несмотря на усталость. Пару раз поднял меня, подбросил к потолку, затем прижал к небритой щеке. Наверное, за то время, что он жил здесь до нас, отец успел адаптироваться ко всей этой захолустной жизни. Хотя по логике он, выросший в большом городе, должен был чувствовать себя хуже, чем мама, коренная жительница райцентров.

А может, он и не испытывал никакого дискомфорта. Это был не первый его гарнизон. Но, как оказалось, последний.

Хотя, повернись его судьба по-другому, то не было бы в его жизни ни Дальнего Востока, ни Лесобона, ни моей мамы. Ну, и меня, соответственно, бы не было. Вообще.

Отцу, после окончания военного химучилища, вместе с однокашником и лучшим другом Вовкой Граниным, предлагали распределение в Чехословакию. Но в «заграницу» поехал только Вовка. Почему он один, узнать мне, к сожалению, не довелось. Может, отец, по своей простоте душевной, не подсуетился, когда надо. А, может, просто не повезло.

Вовка (сейчас, конечно, никакой он не Вовка, а Владимир Владимирович), после службы в Чехословакии, попал в место с колоритным названием Совгавань, дослужился там до пенсии (потребовалось для этого ему лет пять или шесть, что неудивительно при стаже «год за два») и вернулся в родной Краснодар, где занялся мелким бизнесом. По скупым сведениям бывших однокашников отца, Вовка построил большой дом неподалеку от моря, вырастил детей, живет и здравствует.

Отец до пенсии не дотянул и ушел из армии досрочно, дослужившись до капитана. Как это там у военных называется? Написал рапорт? Причины такого внезапного ухода для меня остались неясными – как говорила мама, жутко приревновал ее к какому-то генералу, ну и вышибли. Когда был маленьким, отец про эту историю мне не рассказывал, а потом поговорить с ним на эту тему возможности не представилось.

После армии он какое-то время работал в военкомате, потом заочно закончил железнодорожный техникум и устроился в Лужинское депо машинистом. Стал часто пить, сильно прибавил в весе и приобрел кучу болячек. Через какое-то время по состоянию здоровья перешел работать в депо слесарем, потом сторожем на деревообрабатывающий комбинат. Но все это было уже в другой жизни…

Отец умер, не дожив и до 55 лет. У него не было большого дома, на морских курортах, да и вообще в морских городах, почти не бывал, – так, пару раз. Но жизнь закончил в просторной русской избе, рядом с морем. «Постучался в небеса», как герой Тиль Швайгера, и поехал к родственникам, живущим в большом приморском рыбацком поселке. Сходил днем на берег, посидел с женой. Ночью случился инсульт (уже второй) и – все.

Ты меня прости, если что не так.

Бабаня и вшивый

Бабаня проработала 40 лет на одном и том же месте – табельщицей на советском заводе. Это серо-мрачное здание в центре большого волжского города стоит и по сей день. Принадлежит некоему капиталисту. Точнее, принадлежало. Центральное место приглянулось другому капиталисту, в результате чего прежний владелец оказался в тюрьме, где потом и повесился.

Одно время Бабаня тоже была «капиталистом» и имела небольшой процент акций своего завода. Покуда кто-то не бросил клич, что акции нужно продавать, дабы они не превратились в обычные бумажки. Возможно, акции скупались как раз по инициативе того, кто положил глаз на прибыльную недвижимость. Впрочем, это неважно. Бабушка поверила, продала акции. В первый раз совет ветеранов завода отказал ей в новогоднем подарке…

Через два месяца после нашего прибытия в Лесобон Бабаня приехала меня навестить. Мы с ней гуляли, играли, ходили на речку. Потом она еще приезжала ко мне несколько раз, но уже после развода. Останавливалась у отца, который жил этажом выше у тети Лиды и общалась со мной, как ни в чем не бывало. Дети не виноваты, часто говорила она…

Излюбленными ее выражениями были: «хорошего понемножку», «утро вечера мудренее», «ну, тихо, тихо, тихо» и «вот, бяка такая». Два последних произносились, когда я баловался и был непослушным. А не слушался ее я часто, потому что любил. Разве можно сдерживать свои эмоции, когда рядом любимый человек?

Огорчал ее я часто. Ломал игрушки. Долго не ложился спать. Бегал на речке по сплавным бревнам. Завел собаку. Когда у Бабани кончалось терпение, она замыкалась в себе и не разговаривала со мной. Мне было мучительно больно. Я просил прощения. Она прощала, но не сразу.

Больше всего Бабаня жаловалась на самолеты. Чтобы добраться до Лесобона, ей приходилось восемь часов проводить в небе. А у нее было давление. И через какое-то время она к нам приезжать перестала. Я скучал и часто принимал за нее похожих старушек, бредущих вдалеке. «Бабаня!» – бросался я за ними.

Когда я немного подрос, мама стала отправлять меня на лето к Бабане, на Запад. Обычно она поручала меня какому-нибудь офицеру, ехавшему в том же направлении. С этими офицерами на поезде я ехал до Базаровска, там мы садились на самолет. В Москве меня встречал двоюродный брат отца и сажал на поезд до большого волжского города. Дорога назад была такой же, только наоборот. Мама никогда со мной к Бабане не ездила.

Однажды я приехал так надолго, что бабушка меня определила в детсад. В отличие от лесобоновского, зеленого деревянного барака, с облупившиеся краской, он находился в большом кирпичном здании с огромными окнами. Внутри было сухо и тепло, а на территории – чисто и уютно.

К бабушке я приехал вшивым. И меня постригли налысо. Парикмахерша, в процессе стрижки, неодобрительно смотрела в сторону бабули и, заканчивая, шепнула мне:

– Обязательно скажи маме, что у тебя вши.

Я кивнул.

В новый детсад я пошел лысым. Меня дразнили: «Лысая башка, дай пирожка!»

Я не обижался.

Потом, значительно позже, я понял, что все, что бабушка делала для меня – это было из-за большой любви. Когда я переехал жить к ней, она постоянно бегала вокруг меня и предлагала: «Поешь то, поешь вот это, одевайся теплее, возьми денежек», я раздражался. Все таки мне было уже 20 лет… Но понимал, по-другому она не может.