© Анатолий Крикун, 2021

ISBN 978-5-0053-4092-4

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Веркина война

1942 год. Осень слякотная и грязная. Первые морозцы оставляют блюдца- лужи, покрытые по утрам тонким ледком. Чёрный репродуктор под навесом над крыльцом у конторы хрипло сообщал, что на улицах Сталинграда идут ожесточённые бои. Деревня опустела. Редко в каком доме можно было сыскать мужика. Старухи вспоминали, что в Первой Германской войне не было такого мужицкого опустошения и столько женских слёз как во вторую осень войны. Тяжёлые летние поражения вымели из деревни почти начисто крепкое мужское племя. После тяжёлых отступлений и окружений летом из Кремля грозно ударил набат: « Стоять насмерть!» и появились заградительные отряды с суровым приказом не давать отступать без приказа и самим головы ложить, если не удержат фронт. В каменных трущёбах Сталинграда погибал цвет нацистской армии, покорившей Европу и победно промаршировавший, без больших потерь, по столицам многих государств. Молодая поросль советских граждан, рождённых первыми пятилетками строительства нового мира, не щадила своих жизней. Армия довоенная, кадровая растворилась в массе новобранцев, спешивших в окопы в маршевых ротах. Не пели как раньше до войны гремевшую бодрую песню « Если завтра война, если завтра в поход, если тёмная сила нагрянет…», а провожались с вокзалов с призывом: «Вставай страна огромная, вставай на смертный бой, с фашистской силой тёмною, с проклятою ордой». Гимн гнева и мести за сожжённые города и сёла, поруганную жизнь и гибель миллионов людей звучал из репродукторов на улицах и в цехах. Сотни тысяч пленных и сгинувших на фронтах, раненых и инвалидов, миллионы людей оставшиеся в оккупации под немецким ярмом, изменники и предатели, перешедшие на сторону врага- всё это невосполнимые потери. Напряжение достигло предала и решался вопрос: « Кто-кого? Кому страну защищать?». Вот и обезлюдели сёла, станицы, аулы, кишлаки, стойбища от Волги до Тихого океана; от полярных широт-до гор Памиро-Алтая. Мужик-кормилец-соль земли оторван был страшной силой ненасытной войны и брошен в её пекло, вместе с поколением взращённой советской страной молодёжи, грезившей жить при социализме. Стар и млад, обоего пола, влились в ряды рабочего класса и стали крепким тылом окопной братвы. Под общую раздачу попали добровольцами и по повесткам, в самые тяжёлые дни первого года войны и представители интеллигенции новой и старой. Выходит – крути не крути, русская и инородческая баба стала главной опорой в обезмужевшемуся тылу, кто на своих плечах и своими натруженными руками, с горькими слезами о павших и искалеченных родных потомков Адама и стали хребтом и опорой на которую мужик опирался в своей тяжкой окопной работе. Поднимаясь в атаку с матерком на устах, мыслями, глубоко сидящими в подсознании, находил последний тёплый взгляд родных женских глаз: детских -удивлённых и наивных, женских, живших робкой надеждой, и слезящихся глаз старух, повидавших в жизни своей не одно лихолетье.

***************************

Верка потянулась на скрипучей кровати за занавеской отделяющей каморку от горницы. Тело и руки ныли от вчерашней работы до полуночи на зерновом току. Новый, небогатый урожай надо было спешно отправлять на ссыпной пункт. Работали все – от мала – до велика. Парней и мужиков прибрал военкомат. Главными работниками у холмов золотого зерна спрятанного под навес были подростки и женщины с девушками. Пареньки, не призванные ещё на фронт и не обнаружившие пробивающийся пушок на подбородке были нарасхват на других работах, гордились этим всячески, показывали свою мужицкую значимость. Старики, не согнутые годами и крепко стоящие на ногах, были при должностях и верховодили знакомым с детства процессом производства хлебушка насущного, без которого ничто в мире людей не движется и не живёт.

Верка на цыпочках, по холодному полу подошла к окошку, потянулась с хрустом в костях, сбрасывая груз вчерашних трудов с уставшего тела, отлежавшегося на тёплой перине. Была ещё одна новая перина для приданого дочери на свадьбу и мать заботливо, укрывала Верку ближе к утру, когда остывал дом, вместо тонкого одеяла. Дров было маловато и война приучила всех экономить и иметь запас на крайний случай. Отодвинула белую застиранную занавеску, впуская дополнительный поток света в полутёмную коморку. На широком подоконнике стоял старый маленький прохудившийся чугунок с геранью. « Холодно ему и полить надо. Рамы вторые ставить пора», -подумала Верка. Глянула в окошко. Белый иней расстелил узорчатый ковёр на зелёной пожухлой траве. Днём солнышко уберёт его, но греет уже в полсилы и остывающая земля ждёт толстое снежное покрывало, чтобы ожидать под ним под песни метелей нового весеннего ветерка и тёплого солнышка. За окном, при тусклом свете осеннего солнца, с ветки калины, украшенной красными бусами, стайкой взлетели нахохлившиеся от первых ночных заморозков воробьи. Ещё раз сладко потянулась, прошла на кухню, где от печки уже по горенке тянулось тепло. Мать уже растопила печку и берёзовые дрова потрескивали и вели свой разговор с запечным сверчком. Испила деревянным ковшиком холодной воды, изгнав остатки сна и лени. Мать хозяйничала в сарае, где коза и пяток кур были маленьким подспорьем. Корову с началом войны отвели на крепкую колхозную ферму. Верка – ладно скроенная, крепкая, привычная ко всякой деревенской работе, девушка на выданье, приятная на вид и лицом и статью, возрастом пришла к своему первому взрослому юбилею. Минуло двадцать лет, как явилась на свет белый и парни одногодки косили до войны на неё глаза, но шуточек не отпускали и с ухаживаниями не спешили, знали, что родители за кого попало дочь не отдадут и она им в хозяйстве помощь крепкая и в любви и приличии воспитана, чтоб чести не замарать. В работе взрослой была ловка и усердна. С отцом и сено косила и рыбу в речке ловила и дрова заготовляла. Мать видела в ней добрую хозяйку, для которой нет секретов в делах женских – привычных и веками устоявшимися, в крестьянской жизни. «Хорошей невестой, женой и хозяйкой порядочному парню будет, да где же нынче парней взять», – думала мать, глядя как с каждым месяцем расцветает, как яблоня в полисаде по весне, её «дитятко»; как стройнее становится стан и округляется грудь. Бродили слухи, что в окрестных лесных и горных местах, неведомо как, перебиваются одичавшие дезертиры, уклонившиеся от мобилизаций. Было их мизерное число по слухам, но неприятности они доставляли и властям и жителям деревушек, которым боязно стало шататься по лесам расстилавшимся ковром у подножия гор и поднимающихся вверх на отроги древнейших гор на границе Азии и Европы. Сходить по грибы и ягоды, рыбу в затонах половить опасались и запоры в домах и скотных крепкие ставили (собак держать стало накладно). Женщины рассказывали, что один раз, ввечеру, у мостка через неширокую речку видели незнакомого мужика с топором, вылезшего на берег и оглядывающегося настороженно по сторонам. От женского визга мужик, которого разглядеть хорошо не удалось, так как смеркалось, спешно скрылся в кустах. С той поры Верка боязливо переходила мосток с толстой палкой и в светлое время, а когда проезжала на телеге, то хлестала лошадку хворостиной. «Сегодня опять мосток переходить». Вчера старик-бригадир объявил, что Верке с двумя подругами надобно явиться к конторе на центральной усадьбе. Хлеб надо на дальний ссыпной пункт отправлять с обозом. Еды надо на сутки, с запасом, захватить и одеться по сезону, чтобы не дрожать и сопли не распускать.

Мать вошла в избу, пустив через порог холодный поток воздуха обжегшего босые ноги Верки. Мать сбросила с головы тёплый платок, с плеч старую мужнину фуфайку неопределённого цвета; стряхнула с ног большие галоши в угол при входе и в толстых шерстяных носках подошла к печи. Заглянула в топку, проверила чугунки с варевом на плите. По избе пошёл запах варёной картошки. В доме пахло свежеиспечённым хлебом.

– Шибче одевайся, чего телишься у зеркала! Сама говорила, что с утра в конторе быть должна. Небось, взгреют, если опоздаешь! Время сейчас не то, чтобы прохлаждаться и чесаться. Вчерась бумага казённая соседке пришла, что сынок её без вести пропал и от того письма не приходят. Что теперь ей делать?

– Ждать маманя, сейчас таких много, кто без весточки с фронта сидит.

– Догонять и ждать хуже всего, дочка. Ты поспешай. Одёжку я тебе просушила и носки шерстяные про запас бери, я тебе их в котомку положила и продукты хорошенько уложи, да не растеряй; дорога худая и долгая, и телеги без мужицкого присмотра оказались у стариков на попечении. Присматривайте за ними хорошенько и проверьте. Молочка тебе в литровую бутыль от козы нацедила, береги его, воды сырой не пей. Хлебец тёплый ещё, картошка с луком, яичек пара- вот и всё наше богатство на день сегодняшний. Может что ещё на дорогу вам от колхоза выделят.

– Чего выделять то: и мёд, и масло с мясом и молоко-всё в город уходит, а оттуда и на фронт и на завод, а нам со своего хозяйства кормиться придётся, да, может, зерна какого дадут. У меня вчера в сапогах горсть зерна для курей осталась, а карманы у нас вывернули.

– Ты, Верка, плащ отцовский с собой возьми; с ним ни снег, ни дождь тебя не промочит. Да штаны его ватные надень; смотри, какая вымахала – вся в отца. Красоваться там нечего, да от ветру спиной хоронись. Я кофту свою тёплую тебе снарядила, рукавицы брезентовые не забудь, да смотри мешки тяжёлые на горб не грузи – тебе рожать. Да на телеге шибко долго не трясись и лошади отощали без овса и вам для сугреву шагать надобно; руки и ноги скорее мёрзнут чем нос. Молодых то всех лошадок в армию угнали, видать и там машин маловато, а у нас и совсем не видать. За телегами и лошадьми, как следует смотрите, а то застрянете и зерно жевать будите, а за то вас не похвалят.

– У нас, мама, свои командиры и инструктора будут и всё обскажут и как следует в дорогу отправят, с них шкуру и сдерут в случае чего, с них спрос будет.

– А, кто у вас за старшего?

– Не знаю, Да и дадут какого-нибудь старичка -лесовичка с кнутом и топором- он и покомандует.

– Коли так, скорее одевайся, да умойся как следует, в люди едешь, а не по деревне шастаешь, где тебя всякий знает, да за стол садись, картошечки горячей на дорогу поешь, да с богом и отправляйся а я за тебя помолюсь. Одна надежда на Господа, чтоб с погодой угодил, да смотрите на переправе через реку не потоните, чтоб лошадей не напугали, то я однажды чуть в телеге не померла, когда на возу сено везла, а ветер какую-то белую тряпицу с земли поднял и на лошадь понёс, так она так испугалась и понеслась по кочкам и оврагам, что я с возу слетела, а лошадь остановилась только тогда, когда телега в овраге перевернулась. Вот страху то было! Сейчас как вспомню, то трясусь! И страху натерпелась и измучилась. Хорошо когда крепкий знающий мужик есть, да где же сейчас такого сыскать!?

Верка, слушая наставления матери, не забывшей накрывать стол, облачилась в тёплые, нагретые на печи одёжки приготовленные матерью, умяла всё выставленное на стол, где уже лежал снаряжённый в дорогу узелок и холщёвый мешок. Мать присела на дорожку, положив морщинистые, со вздувшимися венами, ладони на колени, глянула на тёмную икону в «красном углу»; потом встала, завернула теплую буханку хлеба в белую тряпицу и добавила в мешок рядом с рукавицами. Верка, закончив трапезу: облачилась в тёплый жакет, накинула на плечи отцов плащ, затянула на голове шерстяной платок, сунула ноги в резиновые сапоги, завязала и подхватила мешок,

глянула на себя в зеркало, улыбнулась своему отражению. Тоскливо скрипнула открываемая в сени дверь. Прохладный воздух освежил лицо.

– С Богом! – напутствовала мать, проводив за порог, и долго ещё глядела в спину, где горбом ютился потёртый холщовый мешок. Перекрестилась и вслед перекрестила уходящую дочку. Видно, почувствовав это, Верка обернулась, весело взглянула и взмахнула приветливо рукой.

Через час в конторе собрались все назначенные в праздничный ноябрьский обоз к двадцатипятилетнему юбилею Великой Октябрьской революции. На передней телеге меж двух берёзовых палок натянули выцветший прошлогодний кумачёвый транспорант – «ХЛЕБ-ФРОНТУ». В нетопленой, холодной конторе, за столом у окна сидел на табурете бригадир- запойный мужик мучавшейся язвой, но мастер на все руки в свои пять десятков лет и проводивший на фронт двоих сыновей и дочь медсестричку-добровольца. Война излечила его от запоев и язва притихла; видно причиной был самогон, а нынешняя должность и ответственность отвернули от спиртного сильнее чем нравоучения медиков и лекций в сельском клубе, чем причитания и тумаки жены. Почувствовал себя нужным человеком и нашёл в себе силы. Гладко выбритый к празднику, постриженный, он выглядел даже моложе своих пятидесяти с хвостиком лет, и нынешняя должность бывшего конюха приучила следить за собой и следить за порядком, С него власти драли три шкуры и не давали спокойной жизни. Из жизни прежней осталось только крепкое, солёное словцо с которым он обращался к неумёхам и любителям передохнуть за чужой счёт, когда другие напрягают все жилы и мышцы. Старики и бабы только посмеивались, а молодёжь такое воспитание понимало лучше, чем наказание лишением в бухгалтерских отчётах отметки лишения трудодня. И люди в бригаде и весь скот, и землю, и инвентарь были под его ответственностью и отказаться он не мог, поскольку жена- передовая доярка, своей работой добилась ордена, числилась кандидатом в члены ВКПб и была в Москве на всесоюзной сельскохозяйственной выставке со своей коровой рекордсменкой. Как тут откажешься – из дома попросят и сельчане засмеют и обидятся. Война многое меняла и в жизни и в мыслях. Кряхтел и войну проклинал, но как добрая колхозная кляча колхозный воз тянул и ждал, чтоб какого- либо калеку с войны грамотного в село занесло, а самому опять к лошадям пристать и хомут со своей шеи снять. С лошадьми полегче общий язык найти чем с людьми, особенно с языкастыми бабами.

Бригадир поднял свой незамутнённый взгляд на ввалившуюся в контору извозную команду. Помещение наполнилось шумом и теплом человеческих тел. В нём, кроме стола и табурета были две скамьи вдоль голых стен и большой липовый шкаф с бумагами. Шкаф был добыт из раскулаченного хозяйства и забит бумагами. Там же находился закопчённый чайник, большая кружка и тарелка с ложкой. Внизу приготовлены были самокатаные, мягкие валенки с галошами, загодя приготовленные к холодам. Меж окон с запылёнными стёклами висели портреты Карла Маркса и Сталина. Портрет основателя мирового коммунистического движения потемнел и пожелтел от времени и табакокурения, подпорчен мухами, а портрет вождя был в рамке под стеклом и избавлен от пыли. В глушь эту большое начальство не заглядывало, а начальство местное видело и не такое. Одинокий плакат «Родина-мать» маячил яркими красками на стене. Все вопросы местного значения приходилось решать бригадиру и все распоряжения сверху решать самому (глупых распоряжений стало меньше, а ответственности больше). Все вошедшие ждали приказа. Взгляд бригадира остановился на Верке. У неё замерло сердце.

– Вот ты, старшей и поведёшь свой отряд, – указал пальцем на Верку бригадир оцепеневшей девушке. -Знаю я тебя, да и послать больше некого, прежний начальничек приболел и самогоном лечится, а ты и розовощёка и толкова, не малая девчёнка теперь. Парнишки уже дорогу знают, не в первый раз гоняю их. Ты и в возрасте перед ними и наказал я им строго тебя Вера Ивановна слушать и отца твоего знал, а девчата подружки твои, командуй ими. Бумаги накладные, что дам, береги, отдашь кому следует и за весами смотри когда принимать хлеб будут. Назад отчёт бумажный привезёшь с печатью. Небось зерно по дороге не растрясёте и не сожрёте. Два каравая чёрного хлеба вам выдам, да масла фунт. Из дома вас тоже снабдили, отказов не приму и по всей строгости военного закона спрошу. Понятен приказ? Вразнобой ответили: – Понятен.

Верка, у которой всё похолодело внутри, только как бодливый телёнок мотнула головой и чуть не споткнувшись подошла к столу и взяла бумаги.

– Бумаги не замочи и держи при себе. Вот тебе конверт вощёный, непромокаемый, у груди держи. Может он тебя греть будет, а от меня зажигалку возьми, чтоб согреться, если чего. Там на телеге береста, топор и дровишек немного. Если не в мочь станет, передохните чуток, а лучше чтобы за день обернулись. Паром и ночью работает. Сейчас из разных мест хлебушек идёт. Вот и всё! Вопросы – есть?… Вопросов – нет. В путь, да за телегами присматривайте и лошадкам роздых давайте, и кормить на травку на полчасика пустите. Мальчишки – те, уже всё знают. Баловать они не будут; насчёт этого я им проповедь читал, а девчата твои подружки. Там в торбочках ещё лошадкам овса насыпано, так вы их с рук покормите, они это любят. Вы торбочки за спиной цепляйте. Когда лошадкам тяжело станет и пена со рта пойдёт, не останавливайтесь на ветру и не вздумайте поить, пока не остынут, и на остановках попоной спины отрите и укройте. Смотрите сами не застудитесь. Вижу, что вас дома хорошенько снарядили. В сенях ещё два пастушеских плаща висят, так возьмите… не лето сейчас. Я пойду взгляну на обоз, а вы, пацанята, чтоб командиршу свою под монастырь не подвели. Колёса смазаны. Ты, Вера Ивановна (Верка покраснела от такого обращения), смотри, чтоб не скисли по дороге и дома соплями потом не сморкались и мне мамаши матюки не посылали. Нынче вы у нас главные работники.

Шесть гружёных телег у коновязи перед конторой были уже загружены; лошади смирно стояли и жевали охапки сена, предчувствуя дальнюю дорогу. Бригадир спозаранку загрузил телеги и запряг лошадей, потрепав каждую по холке. Конюшня и склад были рядом с конторой. Первый возница-подросток достал из-за голенища великоватого отцовского сапога нагайку, уселся на мешок, лежащий на передке воза, прикрытый брезентом, утёр нос рукавом тёплого пиджака скроенного и перешитого из старой армейской шинели, поднял нагайку и щёлкнул ей в воздухе и присвистнул. Щелчок прозвучал как выстрел. Лошади прянули ушами и кончили жевать. Возница дёрнул за вожжи и подал протяжную команду: – Но… о…о! – не детским, а мужским баском. Обоз двинулся с пригорка, на котором помещалась часть изб деревушки, общие хозяйственные постройки и конторка с коновязью и покосившимся крыльцом. На центральной усадьбе колхоза было приличное здание правления и добротные постройки, Зерно оттуда уже вывезли, а теперь по осени вывозили остатки из разбросанных бригад по вязким дорогам, ложившихся чёрными змейками меж холмиков и рощиц. Солнышко уже не грело. Хорошо, что не моросил дождь и не разбойничал ветер. Дорога раскисла от недавних дождей, и пришлось местами двигаться пешком и подталкивать телеги, которые вязли в низинах и натужно скрипели при подъёмах на пригорках. Вниз и по подсохшим, щебёночным местам катили с ветерком и свистом. Молодость брала своё. Две Веркины подруги затянули песню, но запала надолго не хватило. Передний возница, не впервой возивший зерно, гордился этим и гордился единственным коротким кнутом сплетённым из настоящей бычьей кожи, на подобии казачьей нагайки, с упоением щёлкал им в такт песне и своим посвистом подгонял хмурую лошадку, которая была ещё бодра. Остальные повозки тянулись за передней неразрывной цепочкой. Верка правила последним возом, легко похлопывая вожжами по бокам лошади и на подъёмах помахивая тонким прутом, не опуская его на круп лошади. Кобылка преклонных лет косила глаз на возницу и тужилась, выпуская лишний воздух. Запрягать лошадь и управлять телегой она давно была обучена отцом, пока лошадь не увели на колхозную общую конюшню, и она пропала из поля зрения Верки. За два часа на ещё свежих лошадках докатили до парома через широкую реку, которая несла свои воды к морю Каспийскому, о чём она узнала только в школе и нашла её голубенькую линию на большом глобусе, на котором её деревенька обозначение не нашла. Пока ждали паром с другого