Книга посвящается бесценной душе Екатерины Кантеевой (Ершовой)

«…conosco I segni dell ’antica fiamma»

«…узнаю знаки древнего пламени»

Данте, Рай ХХХ, 46-48

Часть 1
Древний огонь
Стихотворения 2014–2018 гг.

«Не слеза старика, не банальная катаракта…»

 
Не слеза старика, не банальная катаракта, —
Это туман любви, с рождения до последнего часа,
Где объятия тел – вершина любовного акта,
Как сорваться в пике для молодого воздушного аса.
 
 
Мы бродим в тумане, долго, вслепую и в муке блуждаем.
Не различаем даль, не желаем видеть, пожалуй.
То к ней, то от неё бросаясь, не понимаем, но знаем,
Так осенью ветер пристрастен к огню и пожару.
 
 
Вроде жизни конец, а так и не хватает ума
Податься в киники, проглотить пошлое c’est la vie.
Что за дымка в глазах – ушедшей любви туман
Или густой туман ожидания новой любви?
 

Tonkünstler^[1] Йозеф

 
Спозаранку на нотные ветви летят
Стаи звуков, за ними вдогон
То летучее облако – лёгкий разлад
(В до минорный меняется ton^[2]),
То сияющий луч пробежит, словно знак,
И октавы как истинный шёлк,
То вошёл человек, оглядел так и сяк…
«Вы великий», сказал и ушёл.
 
 
На таможне себя называя гончар,
Мастер ton‘a почти не шутил.
Потому его песни так редко горчат,
Что душевно их künstler^[3] крутил.
 
 
Не за фрак голубой, не за сладкий токай,
Не за сажени дров и свинью. —
Он музыке служил, он любви потакал
За бессмертную душу свою.
 

Дитя войны

 
Я лишился и чаши на пире отцов…
 

О. Мандельштам

 
И с благодарностью не раз помянешь.
 
 
Была у матери голодной грудь пуста,
И потому сосал мальчишка хлебный мякиш.
Без молока он выжил неспроста.
Война слепила тело худощавым,
Красневшим на пелёнке, как снегирь.
Над колыбелью, ящиком дощатым,
Склонялась молча строгая Сибирь.
 
 
Отец и мать – орудия завода,
Придатки механизмов и машин;
Отчизне – неучтёнка из расхода,
Себе – добытчики съестного и морщин.
Наёмный угол, ящик, мякиш хлебный
В платке, младенцу заменивший грудь.
Война и смерть, церковные молебны
О душах умерших, затмивших Млечный Путь.
 
 
Мой путь и свет. По роковому ладу
В них искры пламени на берегу земли:
Дом деда моего зимой, в блокаду,
На части разобрали и сожгли.
 
 
Огонь и свет отеческого крова
Седьмой десяток в памяти горит.
Как рана зарубцуется, и снова
Откроется, и ноет, и крови́т.
 
 
…Свою печаль из рукава пустого
мне приживил военный инвалид?
 

«На ледяной горе был поздний вечер…»

Детство определяет начала духовной жизни человека.

Л. Н. Толстой

 
На ледяной горе был поздний вечер,
Посередине прошлого столетья.
Как было не скатиться, словно ветер?
Да отчего не мог бы осмелеть я?
Тот вечер горькой памятью отмечен.
Восторгом звёзд светился небосвод.
 
 
Нет, ужасом восторженным, как лёд,
Черневший и змеившийся по склону,
На ямине подкинувший меня.
 
 
Вселенский лёд и я, расшибленный, посконный
Мальчишка, безотцовщина, как в сонном
Параличе лежал. И не было огня
Под замершей горой. И не было души,
Которая могла б меня поднять,
Руки, желающей меня и лёд разнять,
Отнять у бездны звёзд, космической глуши,
Обнять меня, мою беду отнять.
 

«Воображению я всем обязан…»

 
Воображению я всем обязан,
Оно мой крестик, спрятанный в горсти,
Зарытый в детстве под великим вязом, —
Чтоб век побегам от корней расти;
 
 
Убежище, где люди не опасны,
Великодушнее, чем сами есть,
И менее животные, а честь —
Призвáнный бог для приходящей паствы;
 
 
Гнездо, где мысли-птенчики, приплод,
Толкаются на волосок от смерти,
Куда слетают к ним то ум, то сердце,
Выкармливают их на первый взлёт;
 
 
Подспудная и сладкая работа,
Сок дерева, текущий под корой, —
Воображение! Мой дом второй,
Надёжный, даже первый для кого-то.
 

Молодость

 
Терзания плоти, работа да редкая сволочь тоска.
Прекрасная молодость! Если б не книги, когда бы
Не женские бёдра, ложбины, не вызов груди и соска,
Когда б в ре миноре не грозные Баха октавы…
 
 
Восстать из невежества, праха, не это ли значит судьба?
Не это ли стать или быть человеком по воле?
Прекрасная молодость, как же. Она уязвима, слаба.
Познание разве возможно без страха и боли?
 

Апрель

В. Гандельсману

 
Вот селезень, красавец и умелец,
Высокий, с изумрудной головой,
Молчит на чаек: что вы расшумелись?
Скрывается под быстрою волной.
 
 
Он одинок. Счастливый соплеменник
С подругою в промоине глухой
Уединился. Богоравный мельник
Их осеняет снежною крупой.
 
 
Час парности! Утиное гулянье
Окончило свой зимний хоровод,
И самка, словно жертву на закланье,
Молчальника, охрипшая, зовёт.
 
 
Невидная, как все её товарки,
Мелкá и сèра, краше ли других?!
Чем зов её неотразим, не жаркий?
Как объяснить природный выбор их?
 

Говори, память…

В. Н.

 
Рождествено, река, велосипед
С фонариком горящего карбида
Да юноша вторую сотню лет
всё катятся, и девочка Киприда
В сетях дождя, за белою колонной
Всё ждёт его и пояс теребит…
И вот он, мокрый и влюблённый,
С глазами ярче, чем карбид,
С тропинки, отороченной жасмином,
Свернёт, сойдёт с седла, протянет
Антоновское яблоко. Со смехом
Она вздохнёт, но есть его не станет,
Глаза закроет, будет целовать
Пылающими пухлыми губами
Мои солёные от памяти глаза…
 
 
Любовь, одна лишь ты могла сковать
Невидимую, долгую с годами,
Как старая и сильная лоза,
Цепь от Гефеста. Ей ли, золотой,
Не удержать любовников навек?
 
 
…Рождествено, под вечною листвой
любил не бог, а юный человек.
 

Осень

1
«Пришла, накинулась с дождями…»

 
Пришла, накинулась с дождями,
Влетела долгой серой мглой.
Мы не такую осень ждали…
Стань ярко-синей, золотой,
С багрово-жёлтой оторочкой
Опушек и лесных дорог.
 
 
Не та, не та, чужой, непрочной
Вдруг стала жизнь. И лес продрог.
 
 
Дают не песню, так урок. —
Всему свой срок, всему свой срок.
 

2
«Да что ж ты глядишь исподлобья…»

 
Да что ж ты глядишь исподлобья
На бедную землю чуть свет?
 
 
С угрюмою скрытой любовью
Так старый живой домосед —
Смотрел бы на женское тело;
Так тёмный глядит небосклон,
В котором и ярко, и смело,
Сквозь узкий прищур и сквозь сон
Свет солнца всё шире над чащей…
 
 
И в этом просвете горящем,
О чём только ни говорящем, —
Защита от горя, заслон.
 

3
«Одинокий, пятипалый…»

 
Одинокий, пятипалый,
Цвета мокрого песка,
Не слетел и не упал ты,
А зима совсем близка.
 
 
Лист каштановый, огромный,
Встал, прижавшись ко стволу,
Не бросаясь в путь бездомный,
Со звездою на плаву.
 

4
«Сентябрь. Серебристый смех…»

 
Сентябрь. Серебристый смех
Стремительных стрекоз
Над строгою водой, поверх
Всего, что не всерьёз.
 
 
Геликоптёрная игра
Зелёно-синих тел…
Пришла прощальная пора,
Лес поредел.
 
 
Стоят ночные холода,
И утром листья роз
Искрятся, как в реке вода,
С видением стрекоз.
 

«Если бог – это время, ветер…»

 
Если бог – это время, ветер,
Для деревьев – вызов небес,
То на вызов ясень ответил,
И под ним шевелится лес.
 
 
Быть на голову выше леса —
Это первым видеть рассвет,
Человеческого железа
Не расслышать, будто бы нет.
 
 
Быть возвышенным не отрада,
Не презрение сверху – вниз.
Это комлем быть в два охвата,
Чуть шуметь на бурю и свист.
 
 
Обречён, если ты инаков,
В одиночку стоять окрест.
Так боролся хромой Иаков —
И невидимого потряс.
 

«Закрытый человек покажется нам внешне…»

Льву Дановскому

 
Закрытый человек покажется нам внешне
Недобрым бирюком, к нему не подступись!
Когда и ты таков, то вряд ли ветром вешним
Вас опьянит врасплох взлохмаченная жизнь.
 
 
Но дружба отрезвит, когда она случилась, —
Не мазать лестью, не рубить с плеча.
У сосен принята спокойная учтивость
И гордость помыслов как высшая печаль.
 
 
На высоте души открытым быть не больно.
Как жаль, что в юности я этого не знал.
Через полсотни лет прости меня. Невольно
Я нелюдимостью обоих наказал.
 

Лиза

 
Два чёрных солнца в голубых белках
У девочки в конце восьмого года
Пульсируют – потворствует природа!
И сердце не было ещё в бегах.
 
 
Ещё возлюбленные девочки спешат
Привить себе иные увлеченья,
Они бегут от всякого ученья,
И вздорные девчонки так смешат!
 
 
Но скоро, скоро нежность, смуглота,
Изящность тонких пальцев, рук и шеи,
И плавность речи, взгляда и движений
Отнимут речь. Тогда слюну глотать!
 
 
Дюймовочка, подольше не взрослей.
Страдания да разминутся с ней.
 

Кредо

 
Время варваров длится. Подождём,
С тёмным солнцем разума, под дождём
Неиссякаемой любви, под снегом
Беспамятства, остаться человеком,
Доколе хватит сил.
 
 
Chaire^[4], Диоген. Ты не гасил
Фонарь-синема-ноутбук.
Значит, плохи наши дела, мой друг.
Время варваров навсегда,
Если будет хлеб и вода?
 
 
И личное дело быть человеком,
Быть личностью, а не банковским чеком.
С вождём? С республикой? Гиль! Подождём
Возрождения-2 с любви дождём,
С золотым на ветру плащом.
 

Метро

 
Она не всмотрится, её мелькнувший взгляд
Не остановится: ты ей не интересен.
Те, что галдят в углу и старость злят,
Её ровесники, воспитанники песен
Англоязычных, эти-то просты,
Понятны ей, по Маугли, единокровны.
В понятиях любви и красоты
Так примитивны, площе и нескромны.
 
 
Все поколенья видят лишь себя,
Поверхностно, а вдумчиво не часто.
Как общества недружная семья
Безлюба и к друг другу безучастна!
 

«Кахетинское, 10-й…»

 
Кахетинское, 10-й,
Цвет соломенного поля…
Вышел тучей тать усатый,
Горы-долы тьмой наполнив.
 
 
Кровью, болью и слезами
Захлебнулась, истекая,
Мать-земля в обнимку с нами…
Что ж ты, матушка, такая?