Глава 1

Тишина просторной комнаты в новостройке с панорамными окнами, обычно умиротворяющая, сегодня давила. Серо-голубые стены, дубовый паркет, геометрическая абстракция над кроватью – все это ее тщательно выстроенное «гнездо» вдруг казалось чужим, декорацией к чужой жизни. На подоконнике керамические вазы с искусственными орхидеями – вечные, неувядающие, как ее надежда, что она ошибается насчет сегодняшнего дня. Наивная.

"Крути, крути, кр… так, почему волосы дымятся?" Зеркало в полный рост отразило девушку в шелковом халате, с беспорядочно собранными на макушке волосами и щипцами в руке, от которых поднимался едва заметный дымок. Запах паленого кератина ударил в нос. "Хорошо, что не отвалилась, видимо мало термо защиты нанесла. Опять." Проклятая спешка. Проклятое нервное напряжение, сковавшее пальцы. Она закусила губу, пытаясь унять дрожь в руках. "Так где она…" Взгляд метнулся по полочке ванной, заваленной флаконами с невнятными обещаниями красоты и вечной молодости. "Нашла!" Спрей термозащиты шипел, оседая на волосы ледяной пеленой, но холод не мог проникнуть глубже кожи. Глубоко внутри все равно пылало. "Прыскаем, прыскаем, сегодня важный день, сегодня Артём меня бросает." Она вслух произнесла это, пытаясь приручить страх, сделать его обыденным. "Эх… Как же хочется, чтобы я ошибалась…". Смотрит на альбом, лежащий на минималистичном столе из массива ореха рядом с MacBook Pro. Он был открыт на последней странице. Она подошла, провела пальцем по крафтовой обложке, оклеенной пастельной бумагой с крошечными звёздочками и полумесяцами, вырезанными из старых французских газет. "Нашел их на барахолке, помнишь? Говорил, что я сошла с ума, таща домой макулатуру," – прошептала она пустой комнате. Внутри – не просто фотографии. Это была карта их отношений: билеты в тот самый заброшенный кинотеатр, где они целовались в луче проектора; засушенный цветок с озера, куда ездили в первый уикенд; смешные записки, которые оставляли друг другу на холодильнике; распечатанная переписка из соцсетей первых месяцев, полная восклицательных знаков и сердечек. Каждая страница – маленький гвоздик в крышку гроба. Она резко захлопнула альбом. Больно.

"Так, самое время попить чай. Нормальных мыслей не будет, пока не выпью." Чайник был ещё горячим. Она насыпала в большую керамическую кружку – подарок Даши – щедрую порцию любимого бергамотового чая, добавила три ложки сахара (сегодня можно!) и залила кипятком. Пар окутал лицо. Она села за кухонный стол, инстинктивно открыв приложение – яркий, кричащий мир эстетичных картинок, такой далекий от ее внутренней бури. "Сохранённые папки пестрели заголовками: «Парижские балконы», «Винтажные платья», «Маршруты по Исландии». Она остановилась на фото девушки в рыжем пальто на фоне маяка. "Надо бы купить такое же", –мелькнуло автоматически, хотя в шкафу уже висело три похожих. "Париж… Маяк…" Она представила себя на том снимке: ветер, свобода, безграничные горизонты. А потом представила Артёма рядом. Он бы усмехнулся: "И что тут смотреть? Камень и вода." Грусть, острая и тоскливая, сжала горло. Чай обжёг губы, но она допила до дна, оставив на дне кружки горьковатый осадок и чувство вины за потраченные впустую мечты.

В ванной, глядя в зеркало с трещиной у края (осталась от их первой крупной ссоры, когда он швырнул фен), она наносила макияж с тщательностью хирурга, готовящегося к сложной операции. Тональный крем – слой первый защиты. Тени – маскировка усталости. Тушь – усиление взгляда, чтобы он видел не боль, а решимость. Помада – алый флаг, знак ее присутствия, ее несломленности. "Линия дрогнула, поползла вбок. – Чёрт, – выдохнула Диана, с силой стирая салфеткой кляксу. "Не сегодня. Сегодня никаких ошибок." Второй мазок получился чётким, безупречным. Маска была готова.

Её образ на сегодня – тщательно продуманная стратегия. Белая водолазка, обтягивающая талию – он всегда говорил, что ей идет белый. Джинсы с подвёрнутыми краями – практично, без вычурности, как он любил. Небесно-голубая джинсовка с тем самым медведем… Она провела пальцем по вышитому медвежонку, к которому пришила маленький бархатный бантик. "Он смеялся, когда она пришивала бантик. «Как детсадовка», – дразнил, но потом целовал в макушку, и в его глазах светилось что-то теплое, неподдельное." Телефон завибрировал, вырывая из воспоминаний, как током: «Выходи».

Она замерла, смотря на свое отражение – девушка с аккуратным макияжем и яркими губами. Хрупкая и непробиваемая одновременно. Как актриса перед финальным монологом в трагедии, где финал известен заранее.«Всё ещё можешь ошибаться», –настойчиво твердил внутренний голос, маленькая искорка идиотского оптимизма, пока она запирала дверь дорогой квартиры, которая вдруг показалась слишком большой для одного человека.

Улица встретила начинающим закатом. Воздух был свеж, пахло прелой листвой и далеким дымком. Она сделала глубокий вдох, пытаясь вдохнуть спокойствие. "Фух… ну все, пусть это будут пустые догадки. Пусть он скажет, что это просто разговор… что я все накрутила…" Она прошла, не глядя на парня, который ждал у тротуара, опершись о серую иномарку с потёртыми дверьми. Машина глухо урчала на холостых, выпуская клубы пара в прохладный воздух. Диана села, почувствовав знакомый, когда-то любимый, а теперь режущий ноздри запах: сигаретный дым, въевшийся в обивку, смешанный с дешевым ароматизатором «Свежесть Альп», который он так упорно покупал, пытаясь заглушить табак.

Они выехали на проспект. Центр мелькал за окном как дежавю, болезненный калейдоскоп их общей истории: трещины на брусчатке главной площади (здесь он впервые взял ее за руку), выцветшие вывески магазинов (в том самом они покупали мороженое жарким летом), скамейки в сквере, где они целовались пьяной осенью под шелест золотых листьев. Музыка лилась из колонок – его плейлист. Он нервно переключал треки, едва зазвучат знакомые гитары или строчки из того альбома, который Диана влюблённо слушала прошлой зимой, а он терпел, потому что это нравилось ей. Вместо их общих мелодий – холодный, бездушный электронный бит, методично выбивающий ритм конца. Будто ставил жирную точку на их общем саундтреке.

Конечная третьего автобуса. Унылое, безликое место на окраине. Парковка пустовала, лишь ветер гнал по асфальту жухлые листья, с прошлой осени. Лес за забором шелестел, как живой, настороженный свидетель. Вдалеке мерцали огоньки садовых участков – чужой, уютный мир, к которому она не имела отношения. Он заглушил двигатель, и внезапная тишина ударила резче, чем любые слова. Она была гулкой, тяжелой, заполняя салон, давя на виски. Он не смотрел на нее, уставившись на потрескавшуюся кожу на руле. Голос прозвучал приглушенно, глухо, будто из-под земли:

– Диана, нам нужно поговорить.

"О, чёрт – Промелькнуло в голове, холодной волной накрывая последние надежды, – Ну почему я оказалась права…? Почему не ошиблась?"

Сумерки быстро сгущались, окрашивая горизонт в глубокую синеву, будто кто-то вылил целую банту акварели поверх угасающего заката. Она потянулась за дверной ручкой – инстинктивное желание бежать, – но замок щёлкнул раньше. Ловушка захлопнулась.

Он выдохнул струйкой дыма, разглядывая трещину на руле, словно искал в ней ответы. Голос был ровным, но в нем слышалось напряжение туго натянутой струны:

– Понимаешь, мы… – пауза, растянувшаяся на вечность, прерванная щелчком зажигалки и новым клубком дыма. – Я останусь вот этим. Сельским. Топтать сапогами грязь, чинить заборы, нюхать навоз, а не выхлопы и дорогие духи. А ты… – Сигаретный дым заколебался в луче уличного фонаря, рисуя призрачные фигуры. – Ты как метро. Всегда куда-то едешь. Вперед. К новым станциям. К небоскребам, выставкам, этим твоим… парижским балконам. – Он горько усмехнулся. – Я не смогу догнать. Даже бежать изо всех сил. Ты перерастешь эту… нас… через месяц после отъезда.

Диана сжала ладонями колени так сильно, что костяшки побелели. Словно боялась, что тело выдаст дрожь, предательские слезы, крик. В горле стоял ком, огромный и колючий. Она проглотила его вместе с последней, глупой надеждой, что это шутка, проверка.

– Значит, конец? – спросила она удивительно ровно, глядя не на него, а на огоньки костра вдалеке, в СНТ. Там, наверное, семья, смех, простота, которую он так ценил и которой она, по его мнению, была лишена.

Он ожидал слёз, истерик, ударов кулаками в грудь – так было с другими. Но ее ледяное спокойствие обожгло сильнее любой истерики. В нем была сила, которой он боялся и которой не понимал.

– Люди же… сходятся, расходятся. Это… – он замолчал, сбитый её прямым, спокойным взглядом. Он искал в нем боль, упрек – нашел лишь усталое принятие.

– Нормально, – закончила за него, перехватывая инициативу. Ее голос был мягким, но невероятно твердым. – Не надо оправдываться, Артём. Любовь – не долговая расписка. Не обязательство тянуть лямку, если дороги разошлись. – Она улыбнулась только уголком губ, и это было страшнее, мучительнее для него, чем самый отчаянный крик. Это была улыбка человека, который уже смирился и отпустил.

Артём нахмурился, впиваясь ногтями в кожаную оплётку руля. Почему она не борется? Не цепляется? Не доказывает, что он ошибается? Неужели ей все равно? Эта мысль ранила сильнее всего.

– Ты… точно ничего? – спросил он, и сразу пожалел. Глупость вопиющая.

Диана рассмеялась. Звук был сухим, резким, как осенний лист под ботинком:

– Ты свободен. Разве не ради этого всё затеял? Чтобы не чувствовать себя виноватым за то, что не хочешь… или не можешь… идти со мной?

Артём выбросил окурок в окно, не глядя на нее, будто стыдясь своего поступка:

– Я… не смогу стать городским. Даже ради тебя. Я задохнусь там. В этих стеклянных коробках, среди чужих, спешащих людей. Я не твой.

Диана прикрыла глаза, будто любуясь последними алыми мазками заката за лесом, а не пряча подступившие, обжигающие слёзы. Когда открыла – в них светилась та же мягкая, неуязвимая улыбка. Игра стоила свеч.

– Значит, будешь свёклу выращивать? – шутливо ткнула его в плечо, касание было легким, но для него – как удар током. – Смотри, модно сейчас фермерство, эко-продукты. Может, прославишься как «блогер сельского хозяйства». Миллионы подписчиков, Артёмка. – Ее тон был легким, почти беззаботным, но в словах звенела горькая ирония.

Он стиснул зубы. Его терпение лопалось. Ему нужно было видеть ее страдание, чтобы оправдать свое!

– Это не смешно, – пробурчал он сквозь зубы. – Я серьёзно.

– Я знаю, – ее голос вдруг смягчился, стал теплым, как тот плед из альпаки, которым он укрывал ее прошлой зимой, когда она простудилась. – И я не просила тебя меняться, Артём. Никогда. Я любила именно тебя. Грубоватого, с навозом на сапогах, с твоими бесконечными историями про трактор. – Она потянулась к хрупкой веточке черёмухи, случайно торчащей из щели открытого окна, аккуратно поправила листок. – Я просто… я думала, мы сможем расти рядом. Ты – на своей земле, я – в своем городе. Пересекаться, делиться, дополнять. А не друг ради друга. Не ломать себя.

Он резко повернулся, ожидая увидеть в ее глазах упрёк, превосходство городской над деревенщиной. Но она смотрела на него так, будто он всё ещё тот самый парень, что дарил ей нелепые, трогательные букеты из полевых цветов, который тащил ее смотреть на первый снег в лесу. Это было невыносимо.

– Ты не понимаешь! – вырвалось у него, голос сорвался на крик. – Это сказки, Диан! Ты улетишь в свой престижный вуз, на какие-то курсы, будешь обедать в кафе с видом на Невский с людьми в костюмах, говорить на непонятном мне языке про искусство и бизнес! А я… – голос сломался, в нем прозвучала настоящая боль, страх перед неизвестностью и ее миром. – Я останусь здесь. И ты будешь стесняться меня. Сравнивать. Потом жалеть. Я не хочу быть твоим… приложением к прошлому!

Диана бережно, медленно положила руку на его ладонь, лежащую на руле. Даже сейчас, в момент разрыва, ее прикосновение было нежным, прощальным.

– Я бы привозила тебе круассаны с Невского, – сказала она тихо, и голос ее дрогнул на последнем слове, а в уголках глаз задрожали предательские капельки, которые она тут же списала на резкий порыв ветра, ворвавшийся в приоткрытое окно. – А ты бы смеялся, что они на вкус как картон, и угощал меня своим хлебом, теплым, из печи. – Ее губы дрогнули в подобии улыбки.

Он дёрнулся, словно от ожога, отдернул руку:

– Хватит! Не делай вид, что всё окей! Не притворяйся святой! Кричи! Плачь! Дай мне понять, что тебе тоже больно!

Она отстранилась, улыбка не дрогнула. Только пальцы под столом сжали край сиденья так, что суставы побелели и заныли. Внутри все кричало. Но она не дала крику вырваться наружу. Не для него.

– Хорошо, – кивнула она с преувеличенной легкостью, будто соглашаясь с прогнозом дождя. – Тогда давай закончим красиво. Как в кино. Посмотри… – Она указала на небо, где алели последние, угасающие мазки заката. – Ты же любил говорить, что закат – это не конец, а обещание нового дня. Обещание, Артём. – Она посмотрела прямо на него. – Пусть наше тоже будет обещанием. Просто… другого дня. Для каждого из нас.

Артём замер. В горле стоял ком, а в груди бушевало противоречие: ему отчаянно хотелось встряхнуть ее, вырвать крик: «Докажи, что тебе больно! Докажи, что я что-то значил!», но вместо этого из пересохшего горла вырвалось лишь:– Ты… совсем не жалеешь? Ни о чем? – Голос звучал хрипло, почти умоляюще. Он ловил ее взгляд в зеркале заднего вида, ища хоть трещину в ее броне.

Диана резко дернула ручку. Дверь распахнулась с глухим стуком. Холодный воздух, пахнущий дымом костра и прелой осенней листвой, ворвался в салон, ударив в лицо. Он пах не свободой, а пустотой.– Жалею, что не успела показать тебе Париж, – ее смех прозвенел неестественно высоко, как надтреснутый хрустальный колокольчик, заставив Артёма вздрогнуть. – Ты бы обожал их булочки. Настоящие, с хрустом… – Голос сорвался на последнем слове, превратив "булочки" в сдавленный шепот.

Он не видел, как она, резко отвернувшись к темноте за окном, кусает внутреннюю сторону щеки до крови, быстро смахивая ладонью предательские слезинки, горячие, как ожог. Не слышал, как ее дыхание на миг перехватило.

– Поехали? – бросила она уже через плечо, швырнув слова, как камешки, и плюхнулась на сиденье, уткнувшись взглядом в темное стекло.

Дорогу молчания прервал лишь хриплый вокал из колонок. Знакомый до боли трек. Тот самый, под который они танцевали на пустой парковке, когда летний дождь заливал лобовое стекло серебристыми потоками, а внутри было тесно от смеха и тепла их тел. Теперь бит казался чужим и назойливым, а слова – жестокой насмешкой. Артём бессильно сжал руль, не в силах выключить эту пытку.

Машина остановилась у ее дома. Мотор продолжал урчать – глупое, упрямое отрицание конца. Артём не заглушил его, цепляясь за эти последние секунды, за ее отражение в зеркале – бледное, с ярким пятном губ.

– Ну… прощай, – пробормотал он, не в силах произнести ее имя. Слово повисло в воздухе, тяжелое и беспомощное.

Диана молча порылась в сумке. Пальцы нащупали льняную шероховатость обложки. Она достала потёртый альбом и протянула его, стараясь не коснуться его пальцев, словно это был раскаленный металл. Альбом лег на панель приборов между ними, как надгробие.– Хотела подарить через неделю, – голос ее был ровным, монотонным, как диктор объявлений. – Там… билеты в тот заброшенный кинотеатр. Фото с озера. Письма… наши глупые письма. – Она сняла с шеи кулон-половинку сердца – теплый от тела кусочек металла. Положила его аккурат поверх альбома. – Отдай той, кто не станет переделывать твою жизнь. Кто примет тебя… сельским.

Она вышла быстро, резко, не оглядываясь. Дверь захлопнулась с финальным щелчком. Артём инстинктивно рванулся к кулону, но рука замерла в сантиметре от него. Фонарь над подъездом мигал назойливо, будто подмигивая в такт его бешеному сердцебиению, как неверный, насмешливый свидетель.

Дома:

Она впилась спиной в входную дверь, словно удерживая весь мир снаружи. Потом резко скинула куртку, швырнув ее на пол. Надела растянутый свитер, который он забыл после того пикника – ткань все еще пахла лесом, дымом костра и… им. Запах ударил в нос, спровоцировав новый приступ тошноты. Диана повалилась на кровать лицом к стене, вжавшись лбом в прохладную штукатурку. В тишине, глухой и давящей, звенело одно воспоминание: "Смотри, я нашла гитару, как та, что ты когда-то потерял! В единственном магазине области!" – ее глаза сияли тогда, как два солнца, а он… Он молчал, гладя гриф, не решаясь сказать, что этот инструмент слишком хорош, слишком "городской", слишком не его, и что старая потерянная гитара была частью его прошлого, которое он не хотел возвращать. "Я пыталась…" – прошептала она в подушку, глотая ком в горле, острый, как битое стекло. – "Я пыталась вписаться в твой мир. Но счастье – не спасательный круг. Его нельзя навязать… или выпросить."

Телефон завибрировал на тумбочке, заставив ее вздрогнуть. Сообщение от Даши: «Привет. Встретимся завтра вокрг моего дома. Около 5?»Диана механически ткнула в ответ: «Ок». Голос прозвучал чужим, когда она добавила в пустоту комнаты: – Хорошо, расскажу ей… как все произошло. Хотя что рассказывать? Конец. Точка.

Она провела ладонью по стене, нащупав знакомую шероховатость – царапину от грифа его гитары. Память о первой ссоре. Теперь это был шрам.

Попытка бегства:

Девушка воткнула наушники, слепо тыкая в плейлист с их общими треками. Первые аккорды знакомой песни вонзились в сознание, как нож. Через три секунды она выдернула штекер, будто обожглась. Тишину нарушал лишь назойливый, монотонный гул холодильника из кухни.

На кухне: Она достала остатки вчерашнего торта – его любимого, "Прагу". Отломила кусок, поднесла ко рту… Сладкий вкус мгновенно перенес ее в кафе, где они сидели в прошлую субботу, его смех, его рука на ее колене… Кусок упал обратно на тарелку. Вместо этого налила вина в бокал. Первый глоток обжег горло горечью невысказанных слов и невыплаканных слез. На полке, среди книг по искусству, притаился поблекший плюшевый мишка из парка аттракционов – выигранный им в "американских гонках", когда он целовал ее, крича от восторга. Девушка ткнула пальцем в его пуговичный нос: «Ну что, Мишка? Вот и сказочке конец? Правда?» Глаза игрушки смотрели на нее с тупым, вечным оптимизмом.

В соцсетях: Мелькнуло его фото: уже новый пост. Он в гараже с друзьями, улыбается во весь рот, поднимая банку с пивом. На заднем плане – его мотоцикл, о котором он говорил как о "мечте, после Дианы". Диана резко закрыла вкладку, словно прикоснулась к раскаленной плитке. Открыла первую попавшуюся статью: «10 способов пережить расставание». Прокрутила до конца, не видя букв, глотая воздух ртом, как рыба, выброшенная на берег. Ни одного слова не зацепилось в сознании.

К полуночи она натянула его старое, выцветшее худи, забытое на стуле. Ткань въевшимся запахом дешёвого геля для душа "Лесная Свежесть" и чего-то еще – гари, бензина, его – окутала ее, как саван. «Выбросить завтра, – слабо пообещала себе, заворачиваясь в калачик на холодной стороне кровати. – Обязательно… завтра.» Но в темноте пальцы сами сжали край худи, прижимая впитанный запах к лицу, пока тело не начало сотрясать беззвучные, бесконечные рыдания.