– Нет. Я в это время обслуживала посетителей, а Джерард разгружал поставку. Никто не видел, чтобы на заднем дворе был кто‐то, кроме него, а туда, когда стоит грузовик, с улицы не пройти, только через бакалею. Поэтому я не понимаю… Ничего не понимаю… Прошу, Джек, – она приблизилась к нему, подняла глаза, красные, опухшие и с темными кругами от бессонницы, – найди того, кто сделал это с моим мужем! И его тело… Найди его тело, умоляю! Где остальные его части… Где они… Ох, милый!

Джек не знал, что ей ответить. Вместо слов он накрыл рукой ее плечо и красочно представил, как стряхивает с той черную угольную пыль, растирая складки ее домашней клетчатой сорочки пальцами. Грудь вдовы тут же поднялась в глубоком мерном вздохе, а подбородок немного приподнялся. Мельком сунуться в очередной «душевный» шкаф и немного смазать петли в нем было меньшим из того, что Джек мог для нее сделать.

Дальше он собирался сделать гораздо больше.

– Я сорву парочку, хорошо? Ральфу знать необязательно.

– Может, дать тебе перчатки? – робко предложила хозяйка, когда увидела, как Джек принялся рыться в траве с клематисами голыми руками, предусмотрительно закатав тренч до локтей. – Ральф на экспертизу тоже пару штук с собой забрал.

– Давно это было?

– Где‐то час назад…

– Неужели? – Джек отряхнул руки от малахитового сока, выпрямился и вскинул тыкву, уже выбрав несколько чистых бутонов и сунув их в карман. На ощупь лепестки оказались бархатными, а стебли неестественно тугими, жесткими, как хворостины. Несмотря на то, что этим цветам было не место в Самайнтауне, Джек не ощущал от них самих угрозы, когда касался, – лишь легкую брезгливость. – А ты случайно не знаешь, куда Ральф потом направился? В участок?

– Не думаю. С ним был мэр.

– Мэр, хм-м… Тогда, пожалуй, я знаю, где их искать. Спасибо.

И Джек действительно знал. Он все равно собирался в то же место – не нужды ради, но ради беспокойства, которое верно перерастало в цепкий, первобытный страх по мере того, как он разглаживал пальцами цветы в кармане тренча. Подушечки от них горели, будто Джек касался горящих спичек. Его пронзало насквозь узнавание. Словно он уже когда‐то ощущал бархат таких же лепестков, этот теплый медовый аромат… Вот только где? Когда?

Джек думал об этом всю дорогу, пролегающую из одного конца Самайнтауна в другой. Он больше не искал виновника в прохожих – он искал его в себе. «Там был кто‐то, похожий на меня». Эта мысль никак его не оставляла. Ведь сколько существует Самайнтаун, столько здесь существует осень – вечная, незыблемая. Сколько происходит здесь убийств, столько и убийц Джек всегда находит. Есть вещи неизменные – и все их воплощает его город. Здесь не бывает «не того» и «не такого». Здесь все всегда одно и то же. И если такой, как Джек, все это создал, то лишь такой, как Джек, и мог все разрушить.

– И в небо щерились уже куски скелета, большим подобные цветам. От смрада на лугу, в душистом зное лета, едва не стало дурно вам ^[14], – пробормотал Джек себе под нос.

Он выпустил цветы из пальцев, спрятав их назад в карманы, миновал кафе «Тыква», впервые пропустив свой утренний кофе и даже напрочь забыв о нем, а затем точно так же проскочил через площадь, где медленно вырастали шатры, сцены и прилавки к грядущему Призрачному базару. Джек передвигался преимущественно закоулками, узкими и длинными, как черви, чтобы не встречать туристов и вспышки их фотоаппаратов. Так за полчаса он пересек Светлый район.

Особняк мэра возвышался на самом его краю, ровно на противоположном конце города от дома Джека. Франц шутил, что мэр распорядился отстроить так жилища не просто так, а для того, чтобы у них было как можно меньше возможностей встречаться. В это верилось легко: несмотря на взаимовыгодные договоренности и клятвы, Винсент действительно питал к Джеку любви не больше, чем ее питают собаки к ошейникам от блох. Пожалуй, среди своих предшественников – а все они были из рода Белл – он относился к Джеку хуже всех. Но Джек не мог судить Винсента за это, даже если тот судил его. Джек ведь уже не раз пытался объяснить: он чувствует лишь наступление смерти, а не то, как она крадется. И уж тем более он не способен ощущать, как кто‐то вроде сына мэра вводит себе в вену убойную дозу героина, которая станет для него последней.

Несмотря на то, что с похорон прошло три года, особняк мэра будто все еще скорбел, как и он сам. Джек уже и не помнил, когда в нем горело больше пары окон, а ведь жил в этом доме целый род: кузины, сестры, племянники, прислуга. Невысокие воротца, через которые на самом деле было легко перелезть, оплетала ежевика и ведьмины хлысты. Джек обогнул припаркованную машину, мысленно отметив, что то автомобиль мэра, а не Ральфа, – значит, он их опередил, – и поднялся по высокой лестнице на полукруглое крыльцо. Особняк взирал на него сразу тремя этажами со шведскими балконами, а на козырьке покатой крыши, с которой капала застоялая вода, крутился золотистый флажок-флюгер. Листья вязов, высаженных вплотную к стенам, словно еще один забор, хрустели у Джека под ногами. Очевидно, крыльцо давно не подметали: листья забились даже в круглые маленькие тыквы с голубым огнем, которые мэр, вопреки собственному ворчанию, согласился расставить на перилах и в сенях. Целых шесть маленьких горящих глаз смотрели на Джека, когда он вжал указательный палец в кнопку дверного звонка, спешно прихорашиваясь и отряхивая свою тыкву в отражении золотого маскарона.

– Джек! Вы давно не заходили. Хозяин еще не дома.

– Я не совсем к нему…

– Ах, я так и думала. Проходите, проходите! Она всегда вам рада, сами знаете.

Сиделка почти столь же достопочтенного возраста, как та, за кем она присматривала, послушно проводила его в дальний конец дома. Раньше, как раз три года тому назад, Джек бывал здесь каждую неделю, но теперь лишь каждый месяц. Эмалевые светильники завернулись в паутину, будто бы замерзли, а портреты в тяжелых рамах – когда‐то Джек знал каждого, кто был изображен на них, – делали коридоры душными и иллюзорно узкими. Золотая геральдика на стенах, деревянные панели, потолок с лепниной и поталью – все казалось изысканным и дорогим, но одиноким. Будучи вдовцом, после потери сына Винсент Белл окончательно пустил дела на самотек и позволил поместью прозябать. Раньше это было не так заметно, как сейчас, когда мэр проредил прислугу, оставив лишь одну горничную с поварихой и ту самую сиделку. Очевидно, Винсент Белл стремительно превращался в затворника, но Джеку, по правде говоря, было все равно. Все, что его волновало – это чтобы его затворничество не сказывалось на ней.

– Здравствуй, Доротея. Как твои дела?

В ее спальне, к счастью, было чисто, как и заповедовал Джек. Широкая кровать с балдахином, обложенная плюшевыми подушками, и плотные жаккардовые шторы создавали тишину и тень. Персидский ковер скрадывал шаги, пока Джек шел от прикрытой двери к мониторам, прикрепленным к изголовью: пульс, дыхание, давление. Вся жизнь Доротеи распростиралась на экране перед ним, а она сама – в постели, неподвижная, сухая и изнеможенная столетней жизнью. Костлявые руки, увитые голубыми венами и датчиками, лежали неподвижно поверх воздушных простыней. Она даже не повернула голову на его голос, лишь глаза открыла – карие, посеребренные катарактой у зрачков.

– Тебе здесь не скучно? Я давно не заходил, прости.

Джек даже не был уверен, узнавала ли она его. Он нежно отвел седые пряди с ее лица и прижал ко лбу два пальца вместо поцелуя, который он не мог ей подарить. Тонкие и обветренные губы Доротеи, будто завернутые вовнутрь, слегка потянулись в сторону, и Джек мысленно улыбнулся ей в ответ. Ее волосы распадались у него в пальцах, как тополиный пух, но Джек помнил, какими чернявыми, жесткими и непослушными они были когда‐то; как не хотели укладываться в косу, которую он ей заплетал, и как стремительно отросли из петушиного хохолка, с которым она родилась, до самой поясницы. Каждый раз, вспоминая Розу, он неизбежно вспоминал ее дитя. Ведь, полюбив одну, он тем самым полюбил обеих. Потеряв первую, вторую он теперь боялся отпустить.

«Я забочусь обо всех жителях Самайнтауна, Роза, но о твоей маленькой До – в первую очередь».

А она все еще была маленькой где‐то там, в недрах этого скукожившегося немощного тела. Джек трогал ее душу осторожно, через крошечную щель – шкаф стал слишком хрупким, чтобы открывать его нараспашку, – и гладил, обнимал хоть так, коль не решался обнять физически, опасаясь навредить. В такие моменты пульс Доротеи обычно замедлялся, дыхание становилось глубже и ровнее. Джек прислушался к нему, наклонившись ниже, и полы его тренча скользнули по ее руке, зацепились за скрюченные пальцы.

– Дж… Джек…

Она позвала его по имени впервые за весь год, но по ощущениям будто бы впервые за всю жизнь. Джек ахнул, нагнулся еще ниже и вдруг замер, когда на кремовые простыни между ними посыпались цветы: Доротея подняла трясущуюся руку и, схватив за торчащий из кармана лепесток, вытянула клематис наружу.

– Ох, До! Не надо, – воскликнул Джек. Сколько бы лет ни миновало и сколько бы морщин с седыми прядями они ни прибавили Доротее, он всегда говорил с ней одним и тем же тоном. И когда ругал за украденную из погреба банку с абрикосовым вареньем, и когда катал на своих плечах, и когда они вместе вырезали для него смешные рожи в репах. – Эти цветы плохие, До. Грязные. Не трогай их. Я принесу тебе в следующий раз букет от Титы, хорошо?

Кожу Доротеи расписывали старческие пятна, но, когда поверх рассыпались фиолетовые лепестки, к ним словно прибавились и пятна трупные. Цветы раскрошились и помялись, пока теснились в кармане Джека. Он принялся судорожно сметать их в ладони, запихивать обратно, чувствуя вновь растущее в груди беспокойство от того, что лето дотронулось до близких ему людей, коих он всегда берег под покровом осени. В полутемной спальне даже будто стало свежее и светлее. Судорожно прибрав все клематисы и разогнав рукой облако поднявшейся пыльцы, Джек снова посмотрел на Доротею…

Та улыбалась во весь свой беззубый рот.

– Что ты здесь делаешь, Джек?

Он услышал голос мэра на секунду раньше, чем стук распахнувшихся дверей. В темном коверкоте, из-под пуговиц которого выглядывал шелковый аскотский галстук, Винсент Белл выглядел серьезно и недовольно. Джек тут же спрятал в карман кулак, зажав между большим и указательным пальцем последний лепесток, и повернулся тыквенным затылком к солнцу, когда мэр раздвинул шторы и приоткрыл одно окно. Нос Винсента, острый и прямой, как у орла, сморщился при этом – не то от вида Джека, не то от резкого запаха цветов, распустившегося в комнате по его вине.

– Ты же знаешь, бабушке нужен отдых. Она уже не в том состоянии, чтобы принимать гостей.

Это замечание ощущалось как хлесткая пощечина. Возможно, потому что в Самайнтауне не существовало места, куда бы Джек не мог пойти и где не имел бы права находиться. Однако Винсент непрозрачно намекнул: такое место отныне здесь. Возразить Джеку не позволял характер – и конечно же, бескрайнее уважение к До, которая снова обмякла на подушках с потускневшим, остекленевшим выражением лица. Глядя на него теперь, Джек сомневался, что еще минуту назад видел там улыбку.

Он послушно отступил от постели, оттесненный к двери засуетившейся сиделкой, и лишь затем ответил:

– Я просто проходил мимо и вспомнил, что давно не навещал До. Она, э-э, хорошо выглядит!

– Ага, для той, кто одной ногой в могиле, – хмыкнул мэр не без издевки, и осенний холод пробрался в особняк через окно и Джека. – Поскорее бы уже сунула туда вторую. Эта система жизнеобеспечения стоит дороже, чем выиграть выборы где‐нибудь в столице.

«Ой-ой, это нехорошо, Джек! Каждый раз, когда ты злишься, Первая свеча начинает затухать, смотри, – напомнил ему голос Розы в тыквенных висках. – Не зря мы зажгли от нее те маленькие свечки! Теперь гаснут сначала они, и Первая свеча уже не так дрожит, но… Постарайся держать себя в руках, ладно? Давай не будем проверять, сможешь ли ты погасить все голубые свечи разом, если ты разозлишься слишком сильно. Давай лучше… Отвлечем и развеселим тебя!».

Джеку повезло, что он был не из задир. Кроткий нрав, спокойный, как Немая река, и уроки этикета от Розы защищали его свечи надежно. Лишь единожды за сто лет Джек умудрился загасить разом половину из них, и виной тому была та долгая, ужасная ночь семилетней давности, впервые заставившая его усомниться в том, что он хранитель, а не палач. Ведь пускай разозлить Джека было трудно, способы проникнуть даже под его кожуру все‐таки существовали. И Винсент был прекрасно осведомлен об этом.

Джек сжал в карманах пальцы, и клематисы окончательно превратились в порошок, хотя он собирался беречь их и носить с собой, пока не получит все ответы. Холод, взбеленив шторы, укусил прислугу за румяные щеки, навернул по всей спальне несколько кругов, смахивая со столов бумажные полотенца с журналами, и принялся ластиться к Джеку, как послушный щенок. Мэр поежился, недоуменно глядя в окно, за которым теперь было теплее, чем сделалось внутри. Джек же глубоко вдохнул и выдохнул. Одна свеча на крыльце все‐таки погасла – Джеку не нужно было видеть это, чтобы знать. Злость, уколовшая его, оказалась хищной и проголодавшейся. В разы сильнее утренней от выходок Лоры и будто бы даже опаснее той, что он испытывал семь лет назад. Каждый раз злость ощущалась как‐то по-новому, будто становилась крепче, ярче, краснее. И каждый раз Джеку становилось все труднее ее подавлять.

Именно поэтому он ничего не ответил мэру. Покинул спальню Доротеи молча, помахав ей напоследок рукой, и остановился в коридоре, дожидаясь, когда Винсент выйдет следом. Но он не вышел: закрыл за Джеком дверь и остался вместе с До. Джек так и не понял, стоит ли ждать его, но, завидев в конце коридора Ральфа, решил, что и спешить никуда не будет. Им все равно есть что обсудить.

Переминаясь с ноги на ногу, Ральф чувствовал себя явно неуютно в столь роскошном доме, прямо как в людском обличье в февральскую медвежью луну. Он разглядывал картину с женским профилем в беньезе и прищелкивал языком. Клетчатая рубашка, тесная ему в плечах, выглядела застиранной и несвежей. Зато волосы у Ральфа всегда блестели так, будто он покрывал их воском в несколько слоев: черные, с курчавой челкой по бокам хитрого продолговатого лица, удлиненные к спине и лоснящиеся, как сатиновые нити. Глядя на пол, можно было отследить маршрут, который проделал Ральф по дому: от самого порога по всему особняку тянулись следы его грязных ботинок. Если бы не значок шерифа, висящий на наплечной кобуре вместе с «глоком», можно было решить, что он никакой не полицейский, а бандит. В принципе, в Самайнтауне, с позволения Джека, это было почти одно и то же.

Ральф, однако, даже не удосужился повернуться, когда Джек вышел в коридор. И когда Джек встал рядом, присоединившись к разглядыванию широких масляных мазков картины, тоже. Его тыква, слишком круглая и крупная, несколько раз чиркнула Ральфа по плечу – Джек доставал ему в росте максимум до ключиц, не выше, даже когда вытягивал носок, перекатываясь на пятку и обратно.

– Об убийстве на Скучающей аллее разузнать хочешь? – спросил Ральф усталым тоном. – Или уже сам туда сходил?

– Сходил, конечно, но разузнать все равно хочу, – ответил Джек без утайки, прекрасно зная, что не стоит врать человеку, который вечно прибирает за тобой дерьмо (хоть и небесплатно). С такими людьми всегда нужно дружить. Особенно учитывая, что вся полиция Самайнтауна состоит сплошь из его стаи гризли. – Что вы с твоими ребятами думаете об этом, а?

Джек полез в карман и выудил оттуда пару уцелевших лепестков, на которые Ральф уставился с укором и брезгливостью, прежде чем отвернуться обратно к картине.