ОБ АВТОРЕ

Анастасия Ивановна Головкина – писатель, документалист, внучка Марии Петровых и исследователь ее архива.

Победитель литературных конкурсов, имеет награды, член Российского союза писателей.

I

Работа с личным архивом Марии Петровых позволила нам пролить свет на еще один затененный отрезок ее жизненного пути, где вырисовывается фигура Павла Антокольского, созвучного ей поэта и коллеги по переводческому цеху, с которым она долгое время входила в состав Бюро Секции переводчиков национальных литератур.

Познакомились они в Баку ранней осенью 1947 года на торжествах по случаю 800-летия азербайджанского классика Низами Гянджеви. Даже удивительно, что их личная встреча состоялась так поздно. Ведь они принадлежали к одному литературному кругу. Как и Мария Сергеевна, Павел Григорьевич неплохо знал Пастернака и был дружен с Верой Клавдиевной Звягинцевой. В сферу переводов Петровых с Антокольским тоже пришли примерно в одно время. И, тем не менее, до сентября 1947 года в документах личного архива М. Петровых никаких следов ее общения с П. Антокольским мы не находим.

Изучая хронологию жизни и творчества этих двух поэтов, не устаешь потрясаться обилием пересечений в их биографиях. В юности оба они пробовали свои силы в театре, где развили свою природную способность к перевоплощению.

«Культура Павла Антокольского, – вспоминает С.С. Лесневский, – явилась не только начитанностью, но и кровной памятью родства народов и гениев. Подлинный русский интеллигент, советский патриот, он был в высочайшей степени наделен «чувством как бы круговой поруки всего человечества» (А. Блок). И при этом Антокольский имел потрясающий дар искреннего перевоплощения, способность ощущать себя как бы другим человеком. Артист – вот что хочется сказать о нем прежде всего; во всем он был артист. Сюда относится и непосредственно театральное начало, коренящееся в судьбе Антокольского, в природе его поэтического мирочувствия; и виртуозность мастера, у которого все поет, к чему он ни прикоснется; и колоссальный темперамент, сотрясающий залы и сердца; и обращенность к слушателям, к народу – высокий демократизм романтического театра поэзии» [26:521].

Сходным образом характеризует дарование Марии Петровых ее школьная подруга Маргарита Салова:

«Она воспринимала все тонко, всем своим существом. Относилось ли это к литературе, либо к жизни.

И, наконец, еще ребенком она умела перевоплощаться. Передавать чувства, даже неведомые ей, причем чаще это было не подражание, а творческое предвидение.

Вот все это и сделало ее непревзойденным мастером перевода» [1:6].

Работая над стихотворным произведением, Петровых и Антокольский придирчиво следили за тем, чтобы при восприятии текста на слух не получалось нелепостей и смысловых искажений.

Забавное, но весьма характерное свидетельство обостренного поэтического слуха Антокольского мы находим в мемуарах Марка Соболя. Впервые придя к Антокольскому домой, после непродолжительной церемонии знакомства, Марк Андреевич по просьбе радушного хозяина начал читать свои стихи:

– «Фунту лиха понимающие цену…»

– Это что за Фунтулиха такая?! – резко оборвал Павел Григорьевич [26:353].

С такой же претензией обрушилась однажды Мария Сергеевна на свое собственное творение:

«У меня в книге такая накладка, звуковая накладка! – терзается она в письме к одному из своих давних почитателей. – Когда я заметила, я ахнула. В стихотворении «Давно я не верю надземным широтам…» сказано: «Я верю, душа остается близ тела», получается «блистело». Я, конечно, исправлю, но как я этого не заметила?» [29:75]

На уровне человеческих отношений общей чертой Петровых и Антокольского было искреннее и бескорыстное движение к людям, стремление помочь ближнему, нередко даже в ущерб самому себе.

«Дед дарил многим, – рассказывает внук Антокольского А.Л. Тоом. – Он дарил вещи, книги, идеи и просто деньги. Любил угощать и подвозить на такси. Легко и просто дарил свой труд, щедро правя чужие стихи и переводы. Если в кармане у него лежало несколько сотен рублей, то он ощущал себя сказочно богатым (влияние нищей молодости), и ему хотелось тут же показать, проявить свои финансовые возможности. Идеальным дополнением к прекрасной щедрости была бы проницательность в отношении людей, но ее не было» [26:514].

К аналогичному выводу относительно Марии Сергеевны приходит ее мать, Фаина Александровна Петровых:

«Ты угадала, – пишет она средней дочери Кате в марте 1951 года, – что Марусе очень трудно работать. Откуда еще силы находятся! Спит мало, курит не переставая. Работу свою, перевод для Тильвитиса, кончила всю. И надо бы непременно ей отдохнуть. Но она взяла для кабардинцев перевод. Это непростительно! Когда я ей говорила, зачем взяла опять, она ответила, что «я не могу не работать». Это потому, что она в высшей степени неразумно тратит деньги. Это не ее заработка не хватает, а люди так жестоки, что обирают ее «в долг» без отдачи и без зазрения» [10].

Иногда в проявлении щедрости наши герои доходили до полного безрассудства.

«Антокольский был необыкновенно добр и отзывчив, – вспоминает С.Е. Голованивский, – но в своей доброте подчас удивительно наивен. Когда у него были деньги, он не думал о том, что они ему понадобятся и завтра, и раздавал их направо и налево, получая при этом огромное удовольствие.

Как-то в гардеробе одного министерства, куда мы пришли по какому-то делу, я заметил, что, получая пальто, он вместо обычной мелочи сунул швейцару довольно крупную купюру. Когда мы вышли на улицу, я сказал ему, что это неприлично – так поступать нельзя.

– А мне не жалко! – воскликнул он.

– Но ведь швейцар подумает, что у тебя деньги ворованные!

– Почему?! – искренне удивился Павел.

– Да потому, что человек, честно получающий зарплату, не в состоянии давать столько швейцару.

– Неужели подумает? – поразился он. И, минуту помолчав, согласился: – А ведь ты прав. Подумает, что вор, это еще куда ни шло. А то ведь еще и за дурака примет!» [26:238 – 339].

Похожий случай вышел у Марии Сергеевны с домработницей, которая приглашена была для помощи по дому, а превратилась едва ли не в еще одного иждивенца на хрупких плечах добросердечной хозяйки.

«А домработница ест и за себя, и за нее, – с возмущением пишет Кате Фаина Александровна в сентябре 1947 года. – Маруся с ней ненормально деликатна: работы почти не требует, а угощает, как самую дорогую гостью. Сама говорит, что она, наверное, считает меня неумной. Только это, ради Бога, между нами, слышишь, Катюша?! Это очень важно» [10].

В духовной сфере человеколюбие Петровых и Антокольского проявлялось в заботе о молодых и начинающих талантах.

«Ему постоянно нужны были все новые и новые увлечения, – пишет об Антокольском Л.А. Озеров, – он был занят все новыми и все более молодыми поэтами. Он входил в быстрый контакт с молодыми. И позволял им делать с собой и своим временем что угодно. Звонить в любое время суток. Заглядывать в его дневник. Брать на дом книги. Просить или требовать рекомендации, рецензии, предисловия. Он быстро забывал неурядицы и неблагодарность. И продолжал раздаривать свое внимание и свое время» [26:182].

Не менее внимательна по отношению к коллегам была и Мария Петровых. Разница лишь в том, что Антокольский был наделен мощнейшим энергетическим зарядом, много отдавал, но и много успевал, а Мария Сергеевна страдала от нехватки жизненной энергии; Антокольский щедро сбрасывал излишки, а Петровых отдавала последние ресурсы, кровно необходимые ей самой.

«Мария Сергеевна себя растрачивает, – сокрушался Наум Гребнев. – Ей дали на рецензию мой перевод. Она указала все неудавшиеся места, предложила свои варианты. Сидела десять дней, а надо было работать два часа. <…> Г. Регистан сегодня, редактируя книгу К. Кулиева, потратил на это три часа (мы сидели вместе, до этого он книгу не читал). Бедная Мария Сергеевна тратит на такую же работу несколько месяцев» [29:51].

Объем внутренних ресурсов у Петровых и Антокольского был совершенно разным, но душевный порыв одинаков – помочь нуждающемуся.

На протяжении всей жизни Петровых и Антокольского волновали размышления о предназначении поэта и цене истины в литературном труде, о смерти и преодолении времени.

В момент первой встречи осенью 1947 года Петровых и Антокольский переживали годовщину невосполнимой утраты. Ровно пять лет назад Мария Сергеевна узнала о гибели мужа, а Павел Григорьевич получил похоронку на сына. И в преодолении горя оба они прошли похожий путь.

Вернувшись из Чистополя в Москву осенью 1942 года, Мария Сергеевна впала в глухое оцепенение: все кругом напоминало ей о Виталии. В эвакуацию она уезжала в надежде на скорую встречу с мужем, а обратно вернулась вдовой. Благодаря участию Пастернака и Фадеева трудовая жизнь ее была более или менее устроена: она заключила договор на перевод книги литовской поэтессы Саломеи Нерис. Но душевное состояние Марии Сергеевны с каждым месяцем ухудшалось. В 1943 – 1945 годах она написала цикл стихов с мотивами личной утраты и как поэт замолчала надолго. Никакой радости не приносит ей больше и столь увлекавшая ее прежде литературная жизнь. Через силу она поддерживает общение с друзьями и коллегами, ходит на творческие вечера, но между ней и внешним миром как будто образовалась непрошибаемая стена. Только со старшей сестрой Катей Маруся по-прежнему открыта, но уже много лет их разделяют большие расстояния. Выйдя замуж за физика Виктора Викторовича Чердынцева, Екатерина Сергеевна живет там, куда его направляют по службе.