Я хотел проверить теорию. Пришлось подорваться и знатно потратиться. Деду Михаю – три пузыря отменного самогона за проезд до ближайшей трассы. Попутчикам – кругленькие суммы, увлекательные байки и заверения, что не бежал я не из какого закрытого учреждения. Как эти дремучие провинциалы могли заподозрить меня в подобном? Меня, интеллигенцию! Весомые доказательства – обмотанные в простыню картины, кои я, нищий талант, по легенде и еду толкать в городе творцов. Пусть дурачьё умничало, что в очереди Богом одарённых стану первым с конца, забегая вперёд, скажу – половина полотен-таки нашли своих покупателей. Кто бы сомневался? Я.

По моему собственному уразумению, идеальным убежищем в этот день была не умирающая деревня, а Опен-Эйр в Санкт-Петербурге. Телевидение – прямой эфир, толпа свидетелей. Товарищей в планы не посвятил. Вот проведу эксперимент, тогда предоставлю результаты.

В чате, конечно, мне на десять раз адресовали слова поддержки, благоразумно не поздравляя с наступающим днём рождения. За пять лет так и не отмылся от клейма труса. Мягко выражаясь – от образа личности тонкой душевной организации. «Творческим свойственно» – подбадривали они, сильнее вгоняя меня в краску. Но коли мы в одной лодке, почему иду камнем на дно в гордом одиночестве? Они, верно, забыли, куда держим курс. Или хуже того – приняли исход. Я, верный себе, не принял. За что и расплачиваюсь.

***

Смертные, игнорируя личное пространство, как дети малые подскакивают в такт музыки, рвущей басы и перепонки. Беспечные, вслепую вскидывают руки вверх и в стороны, цепляясь побрякушками за волосы. Меня пихают, слишком слабо, чтобы угадать в том намеренность, пока я пялюсь на наручные часы. Лилово-лимонные пятна прожекторов мышками шныряют по циферблату, где стрелка неумолимо сворачивает к полуночи.

Ритмичные вибрации из колонок находят пристанище в животе, усиливая утробную дрожь. Праздник тысяч за траур одного. Проникаясь кинематографичной трагедией, в которую самовольно себя загнал, я судорожно озираюсь. Паника сжирает, но, супротив логике, в одночасье отступает, как только в рядах позади себя замечаю её. Отсюда даже кажется, будто на ней зелёный шарф.

Инстинктивно ступаю назад, к сцене. Удар по почкам и припадочные дрыганья меломанов по правую и левую руку дают понять – я в западне. В полумраке разглядел десятки звёзд фонариков телефонов, на экранах которых сейчас наверняка бледнела от страха моя физиономия. Разглядел операторские аппараты на штативах, жирными чёрными оводами плывущие над нашими головами.

«Не посмеет здесь. Не посмеет» – заклинаю я, в оцепенении наблюдая, как это дьявольское отродье в человеческой шкуре приближается ко мне.

Мягко отталкивает зрителей, и они слепо повинуются жесту, когда как меня за одну лишь попытку провернуть нечто подобное утрамбуют и бровью не поведут. Уже лупит какая-то школьница, в плечо которой вцепился, как за спасительную соломинку. Нет, всё равно не понимаю! Как они не видят? Не видят этого питона, обвивающего девичью шею? Или гадюку? Скользкую мерзкую тварь, один вид которой кричит о смерти.

Не помня себя, я, точно с табуретки, на одном дыхании выдаю новую выученную молитву. На этот раз с обращением непосредственно к Нему. Ибо Он – последний, на кого уповаю. Вопреки опасениям, мне худо не сделалось. Да и мучительница моя (проклятие!) нисколько не пугается. Разражается хохотом. Такой мелодичной перебранкой звуков барабанят земляные комья по крышке гроба. Шипящий змей, сверкнув клыками, кидается мне в лицо. Невредимый, нетронутый, рефлекторно зажмуриваюсь, падая навзничь. Глупая шутка. Всегда срабатывает.

Бьюсь позвоночником о деревянный брус. Раскинутые в стороны руки тут же сводит в неудобном положении. Расслабляю, а они повисают, туго обмотанные цепями по запястьям. Мышцы плеч заныли незамедлительно. Но слезу вышибла даже не боль, а осознание. Вот же я, недооценённый, злой судьбой пережёванный, снова здесь – у истоков Вселенной. На вершине мироздания. Меня пронзают миллиарды ветров, выдохов Его. Бескрайность, широта добродетели Его, за края ниточками привязана к моим пальцам. Пусть я пленён, на троне своём – кукловод. Пусть две звезды выжигают глаза, принося невыносимые страдания, знаю – светлый взор мой обращён к Земле. Сотни, тысячи голосов обрушиваются цунами. Эти разноязычные люди, взывающие, упоминающие, одними словами и помыслами полу-божественную суть мою покусывают и пьют. Муравьями растаскивают по крупицам.

А руки? Руки! И Атлант изнемогал, удерживая небо. На мои же сломанные плечи рухнул целый мир. Проклятый, и после смерти я не нашёл исцеления. Даю отдохнуть правой руке, опускаю – левая поднимается, кости калит натуга. Переношу вес – то же самое с другой стороны. Никакого баланса! Тридцать дней пытки. Семьсот двадцать часов без продуха. А сейчас… по внутренним часам, и минуты не прошло.

– Отпусти!

Пустая мольба смывается волной чьих-то просьб и лживых проповедей, где то и дело огнём вспыхивает моё треклятое имя. На то она и великая власть, хоть я её и не желал. Но как красиво! Стройно. А хуже всего – знаю, за что.

***

За что?

Всё из семьи. Стареющая мать делала меня, как единственного мужчину в своей жизни, ответственным за её комфорт и душевное равновесие. С годами возлагала всё больше, лишь сильнее разочаровываясь. Пугала плачем, упоминая некую страшную болезнь по возрасту. В конкретику не вдавалась, сколько ни допытывайся. Я ни дитятко, ни мусорное ведро, ни спонсор, тем более. Неблагодарный, безответственный, бесполезный сын.

Дело всей жизни. Прислужникам искусства обыкновенно сложно смириться со своим роком под натиском рациональных и приземлённых. А драгоценное время безвозвратно уходит. Я же всегда жил образами, всяким удовольствиям предпочитал ватман и уголь, холст и масло. Архитектура, мечта моя, как наука давалась легко и приятно. За рисованием даже недуг отступал.

Мама напоминала, что это я маленький, гоняя на санках, улетел и напоролся аккурат на железные заборные штыри. Весь город там катался. Один я отличился. Переломал позвоночник и обе руки. Всю жизнь меня преследовала ноющая боль в плечах и предплечьях при физической нагрузке, фактически делая инвалидом. Врачи талдычили – здоров. То, что разок подтянуться не могу, а работать кисточкой битый час – охотник, лжесвидетельствовало против меня. Чтоб учиняли в лукавстве.

Детство кончилось. Выпускником с красными дипломами я переступил порог лучшей строительной компании города. Потом – другой. Другой, и так до последней, где мне с моими амбициями указывали на дверь. Испытывать удачу более негде. Переезд себе позволить не мог. Жизнь в краевой столице на период обучения оплачивала мать.

Загнанный в угол, попросил хоть что-то по специальности. Определили. Разнорабочим на объект. С обещанием карьерного роста. Я, весь такой покалеченный, взвыл в первый же день. Протерпел недолго. Ушёл домой к маме. Слушал её истерики, а сам думал, как жить. Не придумал. То была единственная моя дорога, где развалился уже на старте. Выхода не видел.

Фундамент личности – семья, работа. Самосознание, в конце концов!.. Вредно для психического здоровья. Родись я на день раньше – стоять мне твёрдо на земле, а не витать бы в облаках. Чтоб и волки целы, и овцы сыты, да только и ни туда, и ни сюда. Добро и зло боролись во мне. Путал их. Много на себя взвалил. Да о чём может идти речь? На кой требовать категоричности от человека, во всех смыслах дезориентированного? Опьянённый пустыми, ничем не подкреплёнными сомнениями, что смешно, так и не разрешил себе обжечься чувствами. Не определился. Бессмысленно. Неоправданно. Не про меня. А мозговой червь напоминал о себе, исключительно когда я оставался с мыслями один на один. Они качались. Закручивались циклами, парадоксами. В поиске своего «Я», возомнивший себя знатоком, полубогом, по щелчку пальцев становился никем. Обращался в ничто. А потом по новой.

Хороший художник – несчастный художник. Но без просветов долго не протянуть. Дед-пьянчуга, которого видел-то пару раз, оставил этот бренный мир, а мне, единственному внуку – ржавое корыто на зимней резине. Не из чего копить на жильё, на машину, и тут такое! Не мог поверить – права пригодились! Баловался поездками нечасто. Отсрочивал момент, когда развалится.

Мировые весы, в действие которых так свято верил, очень скоро качнули чаши. Халява пришла – ушло нажитое. Со студенческой стипендии накопил шестизначную сумму. Чах над ней. В итоге, их свистнули с карты мошенники. До последнего рубля. Я возвращался поздно вечером с прогулки, когда получил сообщение от банка. Кажется, в одночасье я сошёл с ума по-настоящему. Молча, незаметно для прохожих.

Доплёлся гаража после полуночи. Маме не позвонил – пусть спит себе спокойно. Мир тоже спал. Только, по традиции, пьяница орал на чертей где-то поблизости. Хорош эпилог. Подстать роману. Второй раз в жизни закурив, я заперся изнутри. Затолкал тряпку в выхлопную трубу. Запустил двигатель, разлёгся на водительском. Прикрыл глаза.

Тихий страх и гордость щемили сердце. Всё же большой мальчик. Взял-таки себя в руки. Осточертело качаться на весах. Удерживаться, судорожно цепляясь за воздух. Любые надежды на благополучный исход не тешил уже давно. Несомненно, в жизни уйма хорошего. Плохого – выше крыши. Когда ты сам – своя главная проблема, ждать решения не приходится.

Я верил в Бога, регулярно убеждаясь, что Его нет. Засыпая, в сердцах понадеялся, что Он, милосердный, простит. Когда же вместо блаженного небытия я обнаружил себя в аду, осознание того просто уничтожило меня. Разорвало. Кусками раскидало, превзойдя по значимости последующую вечность. Со всей моей любовью к выпендрежу, не опишу в полной мере, каково это – не существовать нигде и при этом быть частью безмолвно стенающей страждущей толпы мёртвых душ. Ни бурлящих котлов, ни наточенных вил. Ничего материального и воображаемого. Только пустота и муки горечи.

***

Кара моя – неоднозначность, и после смерти не оставила меня. Каково же было моё удивление, очутись я ни с того, ни с сего в родном городе посреди улицы в самом неожиданном виде. Белую рубашку даже на собеседования не надевал. Зная мамины вкусы, в такой одежде могли разве что похоронить.

Помнил всё, кроме своего имени. Не имея возможности спросить у кого бы то ни было, рассудил – в обществе мне отныне делать нечего. Назад не вернуться, документы не восстановить, светиться незачем. Вдоволь накатавшись на попутках, осел в глухой деревне. Напросился к одинокой бабке. Пусть физический труд по прежнему приносил боль до дрожи, великодушная согласилась принять и за малую плату – уборка, поход в магазин, готовка. А в огороде и дровянике пусть сама корячится. Привычная.

Не считая того, что я мучился от непонимания шаткого своего положения, жизнь с Аксиньей казалась незаслуженным отпуском. Коробила разве что манера подобных ей – любителей сидеть на двух стульях. Изба уставлена образа