Домашний спектакль

– Ты понимаешь, что потеряла себя? Я второй месяц живу чёрте с кем! С Коломбиной картонной!!!! – слышался взвизгивающий юношеский тенор из раскрытого окна.

Второй этаж не давал возможности во всех деталях рассмотреть ежевечернее действо, но зато аудиосопровождение всегда было изумительного качества. Соседи уже привыкли к этим радиопостановкам и даже ждали новой серии.

Сия забавная парочка въехала пару месяцев назад, как раз в начале мая, когда погода в этом городе балует жителей настоящей тёплой весной, готовя их к жаркому лету. Многие окна распахивались и из недр квартир неслись запахи ужинов на скорую руку и звуки – чаще искусственной телевизионной жизни. В этот нестройный хор новостной истерии и сериальных страстей порой проникали настоящие, живые эмоции: плач ребёнка, которого отправляют спать в разгар игры, семейная перебранка из-за немытой посуды, нетрезвый бас кухонного политического комментатора, смех влюблённой девушки, сидящей на подоконнике и болтающей по телефону с парнем. Всё это было привычно, однообразно и настолько знакомо, что не привлекало внимания. Надо к тому же добавить, что в этих некогда престижных домах не водилось пьяниц с их наигранными трагедиями, жёны, воспитанные в интеллигентных семьях, не выплёскивали свои истерики в заоконное пространство, подростки с их специфической музыкой обходили этот маленький дворик, окружённый четырёхэтажными сталинками, стороной, поэтому сия творческая пара, въехавшая в квартиру почившей Элеоноры Константиновны, а именно, её правнук со своей девушкой, вызвали живой интерес всех обитателей *ского тупика.

Ребята были неплохие, связанные с культурой так же прочно, как и ушедшая старушка, всю жизнь проработавшая экскурсоводом в краеведческом музее и даже в преклонном возрасте носившая очки лишь для строгости, чтобы смотреть грозно поверх них на нарушителей порядка и цыкать: «Это же музэй!» (именно так, через «э оборотное»). Её дочь была редактором в издательстве, а сын (про профессии бухгалтер, но окончивший некогда музыкалку по классу скрипки) был женат на библиотекаре, посему все прочие члены семьи были вынуждены соответствовать высокому культурному и интеллектуальному уровню, заданному Элеонорой Константиновной. Её внуки и правнуки успешно заканчивали музыкальные и художественные школы, осаждали творческие училища и даже уезжали в соседний областной город (миллионник!), чтобы «делать себе имя» в искусстве.

Игорюша, младший и оттого самый любимый и самый непутёвый правнук, был художником. Его избранница Альбина служила в театре. Пара была эмоциональна и нестеснительна – открытые настежь окна создавали именно ту акустику, которая нужна творческим натурам для проявления их незаурядных эмоций.

– Ты ограничиваешь мои поиски! – хорошо поставленным сопрано парировала Альбина. – Это моя суть, моё естество!!! Как ты не можешь понять – ты, чей путь также усеян сомнениями и исканиями???!!! Ты – не пачкун, не бездарь, не маляр, чтобы упрекать меня, мол, я растворяюсь в искусстве!!! Ужель ты стал пошлым филистером, как они?

Судя по интонации, на этом слове Альбина брезгливо морщилась и, вероятно, кивала в сторону обывателей, слушающих этот спектакль и совершенно не осознающих, что они погрязли в пошлом филистерстве. От Элеоноры Константиновны они слышали словечки и похлеще, а посему от подобных фраз их накрывала ностальгия по ушедшей эпохе сиреневолосых дам с романтическими бантиками на дряблых шеях.

– Как? Ты сравнила меня с ними? – вскипал Игорюша, порывисто выглядывая из окна и заламывая тонкие пальца в пятнах масленой краски; он словно старался отыскать в синих сумерках ужасные примеры опошлившихся, оскудоумившихся людей. – Как ты могла? – и в его голосе слышалось скупое мужское рыдание обиженного творца.

На мгновение в обрамлении окна рядом с художником возникала девичья фигура. В её красивых протянутых руках чувствовался порыв утешить любимого, но самолюбие брало верх и девушка, едва коснувшись понурых плеч юноши, уже исчезала в недрах благообразной комнаты и продолжала громко отстаивать свою позицию из дальнего угла:

– Ах, ты опять всё перевёл на себя! Как это эгоистично – лишь ты, твои чувства, твой комфорт! А как же я? Да, я перевоплощаюсь! Я нащупываю характерность, уточняю ритмический рисунок! Я ТВОРЮ!

– Творишь? Ты вьёшь из меня верёвки! Когда ты играла одну из проституток в «Трёхгрошовой», твои манеры коробили даже грузчиков из соседнего магазина! Потом, слава Мельпомене, тебе дали роль дамы на балу в «Вишневом саде». И это был бы самый счастливый миг нашей совместной жизни, если бы не ежевечерние построение этой… композиции…

– Мизансцены! – почти на ультразвуке правила Альбина. – Не сравнивай!!!! У меня теперь такая роль! Я смогу затмить даже Римму Владленовну! Из неё Сюзанна, как из осла балерина! О, это мой шанс! Я заявлю о себе! Моя Фаншетта покорит всех.

– А мне кем прикажешь быть? Керубино? Я скоро тоже прыгну из окна на чью-нибудь клумбу! – и художник театрально хватал ртом тягучий, вечерний воздух. – Тогда тебе никто не будет мешать сосредотачиваться на роли!

– О, боже! Что за низкий шантаж! – вскрикивала раненой чайкой актриса.

За этим слышался хорошо отрепетированный плач, который был построен по всем правилам системы Станиславского.

Игорюша сжимал виски, рвал на шее и без того свободный ворот щегольской рубахи, тяжело вздыхал и исчезал в полумраке комнаты, с таким уютным, тёпло-карамельным светом, который мог быть создан лишь абажуром с бахромой над круглым столом. Рыдание усмирялось, заменялось шёпотом и едва различимыми звуками поцелуев, и вскоре, завершая сегодняшний спектакль, протяжно свистел вскипающий чайник.

Соседи задумчиво хмыкали, соседки вздыхали, и все возвращались к своим обыденным делам – надо было мыть посуду, раскладывать еду по судочкам на завтра, отправлять заигравшихся детей спать, увеличивать громкость на телевизоре, в котором кипели не менее яркие страсти, но какие-то грубые, чёрно-белые и неизысканные по сравнению с тем домашним спектаклем, который они все только что прослушали.

На премьеру спектакля «Безумный день, или женитьба Фигаро» пришёл почти весь двор *ского тупика. Столько букетов, сколько подарили пару раз мелькавшей на сцене Фаншетте, не подарили ни одной актрисе. Премьерша Римма Владленовна, толстоватая и староватая для роли Сюзанны, рвала и метала. Из гримёрки Альбина вылетела с таким ощущением счастья, что необъятные охапки цветов казались ей пушинкой. Она взвалила сию «клумбу» на руки Игорюше, а он лишь улыбнулся этой тяжести – он был горд за свою спутницу и опьянён её счастьем.

Возвращение

Если выйти на остановке им. Грибоедова и пойти по улице Клары Цеткин, а потом свернуть на *ский тупик, то он кончится весьма быстро и ни на какой проулок не выведет, на то он и тупик. Зато вы очутитесь в уютном дворе, окружённом ладными четырёхэтажными сталинками, в котором ещё сохранились скамеечки, выкрашенные в голубой цвет, и клумбы утопают в пышных хризантемах, когда везде уже царит осеннее запустение и склочный ветер треплет умирающую листву. Но этот дворик словно заговорён от ветров и хандры, здесь уютно беседуют старушки, детвора гуляет без присмотра, солидные парочки не торопясь идут домой после рабочего дня.

Этот дворик словно застыл во времени, и кажется, будто сейчас откроется окно второго этажа и из глубины необставленной, почти голой квартиры польются звуки патефона – единственной ценности молодой семьи.

А потом появится она – юная, смешливая – тряхнёт густыми кудрями, обопрётся крепкими руками о подоконник, вздохнёт так глубоко, что пёстрый ситец натянется на ладной груди и, заметив входящего во двор юношу, громко крикнет:

– Привет! Ты нашёл нас? – и, обернувшись куда-то вглубь квартиры, она добавит: – Лёшка, Саня приехал!

А потом из окна будут доносится звуки задушевной беседы и молодого спора, будут меняться пластинки и тянуться дым папирос. А когда совсем стемнеет, они втроём сядут на подоконник: молодые супруги и их закадычный приятель – и долго будут светить огоньки их папирос, будто маячки в ночи. Они будут молчать и вспоминать…

Когда она подошла к стенду со списками поступивших на истфак, у Сани сердце дёрнулось и на мгновение перестало стучать. Он толкнул приятеля:

– Лёха, смотри какая…

Друг оценивающе оглядел крепкую, ладную девушку с большими зелёными глазами и идеально прямым носом, а она, поняв, что её разглядывают, надменно фыркнула, перекинула за спину длинные косы с озорными завитками на концах и скрылась в толпе счастливых и расстроенных абитуриентов.

А потом они оказались в одной группе – Саня, Лёша и Нора, и вскоре стали неразлучны. На лекциях, в библиотеке, в кино, на катке и даже на футболе – везде их видели втроём. Вечерами они наматывали круги по скверу, обсуждая политическую остановку в мире и последние новости общежития. Нора смеялась так заливисто, так громко, смело подхватывала юношей под руки и быстрым шагом задавала темп. Парни с равным обожанием поглядывали на профиль девушки: Лёша на правый, а Саня – на левый, а Нора смотрела прямо и ничего не замечала.

Так прошло три года. Норины подруги упорно называли её приятелей «кавалерами», подтрунивали над сложностью выбора, а она лишь пожимала плечами и заливисто смеялась над их бестолковым жеманством. Она любила этих парней одинаково, как братьев, – и не собиралась выбирать.

На четвёртом курсе Нора сломала ногу – неудачно, со смещением, долго провалялась в больнице, но потом врачи разрешили вернуться в общежитие. Она лежала в пустой комнате одна, соседки разошлись на занятия, книга приелась, радио надоело. А на улице пышно расцветала весна, щебетала голосами птиц, вползала тёплыми волнами в распахнутые окна. Нора жалела себя и упущенное время, вздыхала, думала о своём будущем, о неизбежном распределении, которое раскидает троих неразлучных друзей по необъятной родине, и они не смогут больше вместе гулять, смеяться и болтать часами. И девушке стало так грустно, что она, разгоняя грядущую печаль, тихонько запела себе под нос.

– Поёшь? – послышалось из окна.

Нора вздрогнула и так резко повернула голову, что в шее что-то громко хрустнуло.

– Санька, дурак! – процедила она, растирая шею. – Ты это как? Висишь, что ли?

– Висю, – с улыбкой согласился Саня, цепляясь за подоконник.

– А зачем?

– Соскучился…

– А Лёшка