– Коли надо тебе будет приворотный корешок или заговоры…

– Скорей, твоё лукавство и мастерство на некоторые дела.

Иван Лажечников. Ледяной дом

© Белолипецкая А., 2025

© Оформление. ООО «Издательство «Эксмо», 202 5

Пролог

Июль 1858 года. Усадьба «Медвежий Ручей»

Горе живым, которые при свете дня вершат подобные дела! Тот, кто извлёк мертвеца из воды, старался не глядеть на его лицо – на его единственный уцелевший глаз, который словно бы покрывала плёнка прокисшего молока. Белёсым сделался левый глаз бедолаги, тогда как на месте его правого глаза – и всей правой половины его лица – бугрилась расквасившаяся каша серо-зелёного цвета. Когда несчастного вытащили, он уже успел провести на дне полных три дня. Да и теперь только его голова и верхняя часть торса находились на берегу ручья. А всё, что располагалось ниже пояса, продолжало мокнуть в бегущей воде.

Некто, вытянувший из воды обезображенный труп, искривил губы в гримасе отвращения, однако планов своих не переменил. Явно понимал, что поздно ему теперь идти на попятный. Быстро и ловко он расстегнул на утопленнике размокший и потерявший всякую форму сюртук, стянул галстук – модный и недешёвый, но теперь более походивший на верёвку повешенного, – а затем освободил мёртвую грудь от некогда белой рубашки.

Пока с мертвецом производили эти манипуляции, на его белёсый глаз переполз с прибрежной травы шустрый красно-коричневый жук, а вслед за ним перелетело несколько мелких мошек, вроде тех, что заводятся в порченых яблоках. Так что насекомые вполне могли наблюдать за действиями загадочного субъекта, который наполовину раздел покойника, а затем приступил к следующей – куда более странной – процедуре.

Кожа на груди извлечённого из воды бедняги была гладкой, без единого волоска. И тому, кто его раздел, это обстоятельство пришлось весьма кстати. Невесть откуда – словно из воздуха – в его руках появился наполненный тёмно-синей тушью стеклянный пузырёк, из которого торчала кисточка, вроде тех, какими китайские писцы выводят свои иероглифы. Зажав её в длинных тонких пальцах, обладатель пузырька принялся наносить на обнажённую грудь утопленника диковинные и замысловатые знаки. Что узоры эти означали – одному Богу было известно. Но, очевидно, художник придавал им большое значение, поскольку рисовал их со скрупулёзной тщательностью, постоянно сверяясь с листком бумаги, лежавшим подле него на берегу ручья.

Кропотливая эта работа оказалась небыстрой. И рисовальщик всё ещё трудился, когда с мутным глазом покойника стали происходить метаморфозы. Молочно-белая плёнка на обесцвеченном водой глазном яблоке начала вдруг вибрировать и натягиваться, словно поверхность мыльного пузыря за миг до того, как он лопнет. А затем – с лёгким, едва слышимым хлопком – плёнка разорвалась, выпустив на поверхность несколько капель слизи, похожей на овсяный кисель. После чего верхнее веко мёртвого мужчины задрожало и резко опустилось.

Мошки взвились в воздух и улетели. Жук, отчаянно спеша, удрал обратно в траву. А глаз разрисованного тем временем открылся – как будто утопленник плутовато подмигнул тому, кто колдовал над ним с кисточкой и тушью.

Странного рисовальщика это, впрочем, ничуть не смутило. Закончив наносить изображение на мёртвую кожу, он приступил ко второй части задуманной им процедуры. И снова в его руках будто ниоткуда возник предмет. Только на сей раз это оказалась не кисточка, а полая игла. Её он стал обмакивать в тушь, а затем быстро, делая неглубокие точные проколы, впрыскивать тёмно-синюю жидкость под кожу мертвеца, точно по контурам нанесённого рисунка.

А когда татуировщик завершил работу, от мёртвого тела отделился, словно новый рой мошкары, дымчатый сгусток. Своими контурами он походил на лежавшее возле ручья обезображенное тело – только принявшее вертикальное положение. И могло показаться, что светло-серый силуэт бежит по воздуху, хотя ногами бестелесный двойник мертвеца вроде бы и не перебирал. Рисовальщик проследил взглядом направление этого бега – и на сей раз губы его тронула довольная улыбка. Сгусток мнимого дыма перемещался в сторону двухэтажного господского дома, что белел в отдалении – за липовой аллеей, проложенной от въездных ворот усадьбы «Медвежий Ручей».

Глава 1
Станция

19 (31) августа 1872 года. Суббота

1

За все семнадцать лет своей жизни Зина Тихомирова ещё ни разу не путешествовала по железной дороге в одиночку. Да и то сказать: невместно было барышне, пусть даже всего лишь дочери протоиерея, раскатывать в поезде одной. И маменька, покупая Зине билет в вагон второго класса, это, конечно же, отлично понимала. Однако поехать вместе с дочкой она никак не могла. Неотложные дела требовали её немедленного возвращения домой, где ждал папенька. Собственно, именно из-за этих дел родители и вынуждены были отправить Зину в непредвиденную поездку: отослать её к бабушке, у которой ей предстояло пробыть как минимум до следующего года.

– Ничего, Зинуша! – успокоила её маменька, когда носильщик занёс в купе два баула с Зиниными вещами. – Я договорилась с проводником: он за тобой присмотрит. И потом, когда ты прибудешь на место, усадит тебя прямо в бабушкин экипаж – он тебя будет поджидать на станции.

С тем они и расстались.

И вот теперь пожилой железнодорожный служащий маялся рядом с Зиной на станционной платформе: крутил головой, высматривая обещанный экипаж. Однако ничего, кроме крестьянских телег, высмотреть не мог. Да и те разъехались очень скоро. Небо заволокло тучами, вот-вот грозил полить дождь, и никого не блазнила перспектива вымокнуть до нитки.

Между тем паровоз уже дал второй гудок, и Зина невольно передёрнула плечами. И не потому, что она замерзала в белом кисейном платье. Хоть в преддверии дождя лёгкий ветерок и кружил пыль на платформе, было весьма жарко, даже душно.

– Ну, барышня, – виновато проговорил проводник, – более я с вами ждать не могу! Поезд вскорости отойдёт. Так что давайте-ка – я занесу ваши вещички в вокзальное здание, и вы дождётесь вашу бабушку там. Ежели и дождь пойдёт – вы не намокнете.

Кряхтя, он подхватил баулы Зины в обе руки и двинулся к небольшому одноэтажному строению в центре платформы: обшитому досками деревянному вокзалу, выкрашенному светло-жёлтой краской, с четырёхскатной железной крышей. И Зина, вздохнув, пошла за ним следом.

Вокзал, впрочем, оказался изнутри чистеньким и даже уютным. В единственном зале стояли широкие деревянные скамьи с высокими спинками – одного цвета с дощатым полом: коричнево-бордовые. В двух углах матово поблёскивали округлыми листьями высокие фикусы в кадках. В третьем углу висело большое зеркало в золочёной раме. Зина не преминула в него посмотреться и даже расстроилась. Собственное лицо показалось ей неприятно бледным. Её чёрные волосы растрепались в дороге, и несколько длинных прядей выбивалось из-под шляпки, которая съехала набок. Тёмные глаза выглядели неестественно большими – как у палево-серого зайчонка, который как-то забежал к Тихомировым в сад из недалёкого леса, окружавшего их уездный городок Живогорск. А вся фигура Зины как бы изобличала субтильную городскую девицу, хотя дочка протоиерея саму себя никогда к субтильным девицам не причисляла.

Так что она поскорее отвернулась от зеркала и перевела взгляд на четвёртый угол зала ожидания, где громко тикали напольные часы «Павел Буре» в лакированном корпусе вишнёвого цвета. Стрелки часов показывали половину пятого.

– Что ж, барышня, – с нарочитой бодростью проговорил седоусый проводник, опустив её баулы рядом с одной из вокзальных скамей, – надобно мне идти! А вам – счастливо дождаться вашего экипажа!

Он коротко ей отсалютовал, коснувшись кончиками заскорузлых пальцев козырька железнодорожной форменной фуражки, и чуть ли не бегом устремился к вокзальным дверям: только что прозвучал третий гудок паровоза. Зина видела, как пожилой мужчина выскочил на платформу и поспешил к дверям своего вагона. Новый порыв ветра чуть было не сдёрнул фуражку у него с головы, но проводник всё же успел её придержать. И едва он заскочил в вагон, как перрон окутало паром, что-то отрывисто лязгнуло, и поезд тронулся с места.

2

Зина смотрела из окна на перрон, пока последний вагон набиравшего ход поезда не пропал из виду. А потом снова вздохнула, опустилась на жёсткую скамью и огляделась по сторонам.

В зале ожидания пассажиров, помимо неё, находилось не более десятка. И все они сидели от Зины на некотором отдалении: нарядная барынька с двумя детьми – мальчиком и девочкой, которую, по всем вероятиям, тоже не встретили вовремя; седовласый господин в пенсне, читавший газету; ещё один господин, гораздо более молодой («студент», – отчего-то сразу подумала о нём Зина). А ближе всех к ней оказалась какая-то немолодая баба: в чёрном платке и не подходящем к нему цветастом ситцевом платье, с потрёпанными кожаными ботами на ногах. Ни на кого не глядя, баба поглощала пирожки, свёрток с которыми лежал у неё на коленях.

Зина подумала, что нужно бы подойти к зеркалу – поправить волосы и шляпку. Однако её баулы были слишком увесистыми, чтобы тащить их с собой. А оставить их возле скамьи, без присмотра, она не решалась. Студент с цепкими глазами не внушал ей ни малейшего доверия. И что, спрашивается, она стала бы делать, если бы он схватил её поклажу и пустился с ней наутёк?

Помимо окошка, за которым располагалась билетная касса, в зале имелось ещё одно: с надписью «Телеграф» над ним. И при виде него снедавшая Зину тревога слегка улеглась. «Если что, – решила девушка, – я отправлю в Живогорск телеграмму: родителям или Ванечке…» Правда, воспоминание о друге детства, с которым ей пришлось так внезапно расстаться, снова привело Зину в расстройство. Но тут кое-что её отвлекло.

Один из детей барыньки – русоволосый мальчик лет четырёх – заметил Зину. И бегом устремился к ней.

– Вот! – Мальчик протянул ей большое красное яблоко. – Держите! Маменька говорит: сиротам нужно помогать!

– Я не сирота! – вскинулась Зина.

Но мальчик уже положил яблоко рядом с ней на скамью и унёсся прочь. Зина, не зная, что ей делать, оглянулась, ища взглядом мать мальчика – спросить, может ли она принять подарок? Есть ей и вправду очень хотелось, а красное яблоко источало сладостный медовый дух позднего лета. Но к барыньке уже подскочили двое лакеев, следом за которыми шёл немолодой импозантный господин – муж путешественницы, надо полагать. Лакеи подняли с пола несколько чемоданов и большой кофр, дама взяла за руку сына, её муж посадил себе на плечи девочку примерно двух лет, и они все вместе поспешили к выходу. Зина с завистью смотрела, как они все уселись в крытый пароконный экипаж, остановившийся подле станционных дверей. И быстро отъехали. Им явно не терпелось попасть домой: гром сотрясал небо раскатами где-то совсем близко.

Зина искоса поглядела на яблоко, а потом не утерпела: схватила его, быстро обтёрла носовым платком и жадно откусила. Рот её наполнился пронзительно сладким соком, и от удовольствия она даже чуть слышно застонала.

В этот-то момент с соседней скамьи и поднялась баба в цветастом платье и чёрном платке. Пирожки она доела, так что промасленную бумагу из-под них выбросила в мусорную корзину, стоявшую в проходе. А затем пошагала прямиком к Зине и уселась подле неё. От бабы пахло не дрожжевым тестом, а почему-то сеном и сосновой смолой. На вид ей можно было дать и тридцать пять лет, и шестьдесят: смуглое её лицо морщин почти не имело, но голубые глаза выглядели до странности выцветшими, словно у старухи.

– Ты, дева, – проговорила особа в чёрном платке, – не иначе как первородная дочь. По лицу видать.

Зина опешила не меньше, чем тогда, когда маленький мальчик назвал её сиротой. И вместо ответа только медленно кивнула. Но бабе, что с ней заговорила, её подтверждение явно не требовалось.

– А в здешних-то местах, – продолжала та, – на первородных дочерей большой спрос – они к колдовскому ремеслу более других пригодны. Вот я и думаю: а не к Медвежьему ли Ручью ты навострилась ехать?

Тут уж Зина разозлилась не на шутку. Какое дело было этой чужой бабе до того, куда именно она, дочь протоиерея Тихомирова, навострилась?

– Вам-то что до этого? – Девушка глянула на непрошеную собеседницу гневно.

Баба ничуть не смутилась.

– Остеречь тебя хочу. Коли ты туда попадёшь – подобру-поздорову тебя уже навряд ли отпустят. Там немало народу запропало. Сказывают, хозяева тамошние…

Однако договорить она не успела. Зина даже не заметила, в какой именно момент рядом с бабой очутился тот седовласый господин, что давеча сидел на скамье с газетой в руках. Теперь он вдруг положил говорунье в чёрном платке руку на плечо и словно бы слегка оттолкнул её от Зины.

– Хватит уже тебе, Прасковья, – громким и звучным голосом произнёс он, – пугать барышню! Ведь не раз тебя предупреждали: станешь пассажиров беспокоить – к станции на пушечный выстрел не подойдёшь! Ступай-ка ты отсюда!

Баба покосилась на седовласого – безо всякого страха, лишь с выражением брезгливого недовольства на лице. А потом поднялась со скамьи, кивнула Зине, будто старой знакомой, и неспешно, даже слегка вразвалочку, двинулась прочь – вернулась на своё прежнее место.

– Благодарю вас! – Зина вскинула взгляд на седовласого господина в пенсне; бородкой и высокими залысинами он походил на поэта Некрасова.

– Не стоит благодарности! Вы позволите?

Девушка кивнула, и седовласый опустился на скамью – на почтительном расстоянии от неё: не меньше чем в аршин.

– Позвольте отрекомендоваться: Новиков Константин Филиппович, здешний помещик.

– Зинаида Александровна Тихомирова. – Зине неловко было представляться в столь чопорной манере, однако новый знакомый кивнул так почтительно, что её смущение тотчас развеялось.