© Клима А., текст, 2025

© Оформление. ООО «Издательство „Эксмо“», 2025

Глава 1

К обеду того дня, когда Ларионов, никого не уведомив, скоропостижно уехал в Москву по вопросу внезапного перевода, Вера забеспокоилась: Ларионова нигде не было видно. Решила не дожидаться, как в прошлый раз, когда он ушел на неделю в запой, и направилась в дом. Там она с удивлением встретила не только Федосью и Вальку, но и Паздеева.

– Денис… – Веру охватил внезапный страх.

Паздеев поднялся из-за стола и учтиво пригласил ее присоединиться.

– Поешь супчику, – весело лопотала Федосья, и Вера тут же подуспокоилась, потому как знала, что Федосья была барометром обстановки в лагпункте и доме.

– Где Ларионов?

Паздеев подвинул стул, и Вера присела рядом, не обращая внимания на плошку горячего супа.

– Григория Александровича вызвали в Новосибирск на профориентацию, – сказал Паздеев. – Приказ пришел утром. Я сопровождал его до города.

Вера с подозрением смотрела на Паздеева, но тот не багровел, как лакмус, и, стало быть, не лгал. Она успокоилась прочнее.

– И надолго?

Федосья покачала головой, не в силах понять, как можно было любить мужчину и упорно любви противостоять.

– Если будут плановые учения, то недели на три, а если только общий курс, то на неделю. Обещал быть на связи. Так что дня через три все выясним.

Вера уже почти совсем пришла в себя, но сердце почему-то все равно щемило. Валька таращила глаза то на нее, то на Паздеева, будто тоже чуя неладное.

– Кстати, – Паздеев вдруг полез в карман галифе, – начальник попросил передать записку – не хотел будить. Только прочти без свидетелей и следом сразу ликвидируй, – добавил он все тем же ровным тоном.

Вера, не сказав ни слова, вскочила и бросилась из избы.

Федосья издала смешок:

– Ну и гордячка…

Вера знала, что самым укромным местом для чтения был как раз барак – туда обычно днем не совала нос охра. Она прошла к своей вагонке, трясущимися руками развернула записку и прочла: «Душенька, я долго думал, говорить ли правду, но месяцы борьбы доказали твои силу и отвагу. И теперь ты будешь терпеливой и благоразумной. Меня вызвали в Москву по поводу перевода из лагпункта. Буду честен: не знаю, что меня ждет и как все обернется. Правильнее, чтобы ты подготовилась и положилась на доверенного человека. Нет смысла говорить, какова теперь моя цель. А ты должна лишь одно – сохранить себя».

Веру начало бить. Она вскочила и поначалу металась по бараку. Потом вдруг застыла. Перечитала записку. Второй раз смысл слов показался иным. «Нет! Как-нибудь… как-нибудь…» – неслось в голове.

Внезапно паника стихла. Душа почему-то успокоилась, хотя слова в письме были куда страшнее лжи Паздеева. Но ложь Паздеева породила тревогу, а правда Ларионова вселяла силы. Вера перечитала записку в последний раз и затем нашла спички и сожгла в печи, предусмотрительно разрушив сгоревшую бумагу в пепел. Внутри родилось прочное знание: уныние незримым образом навредит Ларионову. Теперь, когда они вновь замерли над бездною, нужно было делать дело. И делать с огнем в груди!

В заботах по лагерю пролетели две недели. Паздеев докладывал об отсутствии новостей, что теперь казалось благословением. Администрация во главе с Грязловым, как и в прошлый раз, вела себя в штатном режиме. Вера старалась пресекать мысли о Ларионове, но с каждым днем в душу все смелее вползал холодок. В ней ежеминутно боролись надежда и страх. Каждое брошенное кем-то слово вызывало то обреченность, то веру.

Инесса Павловна молчала, боясь затевать разговор о Ларионове: поняла, что снова происходит что-то решающее. Ей хотелось оказать Вере поддержку, но она ждала развязки и лишь внимательно за той наблюдала, подбадривая на свой лад философскими беседами.

Инесса Павловна видела теперь в Вере несгибаемую решимость. В прошлый отъезд Ларионова Вера в какой-то момент уступила панике и сорвалась. Сейчас же было заметно, как она сгруппировалась и в любой неожиданности была готова к броску.

Наступил сентябрь. К концу третьей недели отсутствия Ларионова Вера в один из дней решилась пробиться в конюшню. Утром она получила наряд в пищеблоке, но в обед направилась туда, ничего не сказав ни душе – даже Клавке.

Ворота, как водится, не были заперты. Она осторожно вошла и огляделась. Шельмы в деннике не было. «Кузьмич куда-то поехал», – отметила Вера. Лошади фыркали. Тихо заблеяла коза Зинка, почуяв человека: она всегда блеяла в ожидании дойки, завидев людей.

Что и как тут было обследовать? Вера поняла, что совершенно не имела плана! Вокруг все выглядело обычным. Может, Клавка была права, и ничего в конюшне нет, а все это Вера надумала в отчаянной попытке оправдать Анисью и избавиться от Грязлова.

Вера почувствовала себя глупо и беспомощно. В этой странной беспокойной тишине, прерывавшейся только фырчанием лошадей и скрипом Зинки, ее охватило беспредельное одиночество и отчаяние.

Ларионов! Она сжала ватник на груди и часто задышала, борясь со слезами. Надо бежать! И отчего Паздеев все молчит?!

Вера резко вышла из конюшни и, завернув за угол, уперлась в Грязлова. Сердце неудержимо заколотилось, ноги в икрах обмякли.

– Ты что здесь забыла?! – неожиданно яростно гаркнул Грязлов и схватил ее за ватник.

Вера вскрикнула и дернулась, но Грязлов вцепился крепко.

– Да пустите вы! Напугали! Я за молоком ходила…

– И много надоила? – Грязлов ухмыльнулся, сверля ее взглядом.

– Да я в запарке бидон забыла! – продолжала громко парировать Вера, радуясь, что Грязлов не мог услышать стук ее сердца.

– А давай-ка я тебя в ШИЗО на три дня отправлю, – сказал Грязлов, озираясь бегающим взглядом.

– Это за что же? – обиженно заныла Вера, прокручивая в голове вероятность открытия ее лжи.

– За то, что наряд бросила и шляешься там, где не надо!

– Да ладно вам! – не сдавалась Вера, напуская на себя простецкий вид. – Подумаешь, за молоком сбегала.

– Вот и подумаешь в ШИЗО! – отрезал он и потащил ее под руку в сторону плаца.

Пока шли, Вера перебирала варианты, как дать знать своим о беде. Поравнявшись с домом Ларионова, они наткнулись на Польку. Полька растерянно наблюдала за тем, как Грязлов вел Веру.

Увидал их и Паздеев.

– Курочкина, поди сюда! – крикнул Грязлов, и Вера зажмурилась, понимая, что Грязлов сейчас же раскроет, что никакого молока она в конюшне не искала.

Полька, блуждая по лицу Веры глазами, подошла. С ними поравнялся и Паздеев.

– А тебе чего? – недовольно рявкнул Грязлов. – Курочкина, кто отвечает за молоко для сына Ломакиной?

– Я… – В круглых глазах Польки читался наивный страх.

– Это ты попросила Александрову сходить в конюшню?

Вера с мольбой смотрела на Польку, бросила тревожный взгляд на Паздеева. Тот, казалось, был равнодушен.

– В конюшню? – беспомощно пролепетала Полька.

– Все ясно! – бросил Грязлов.

– Ну, я попросил, товарищ лейтенант, – вдруг сказал Паздеев. – А что случилось-то? Коза издохла?

Желваки Грязлова заходили. Вера опустила голову, чтобы скрыть слезы любви к этому юному преданному человеку.

– Значит, тоже в ШИЗО сядешь! – взвизгнул Грязлов. – Ты у меня уже в печенках сидишь, Паздеев! Самовольно снял с Александровой наряд, так и сядешь с ней вместе. Касымов! Александрову и Паздеева на три дня в ШИЗО!

Касымов подбежал, и в лице его промелькнули вопросы. Полька дрожала и была готова заплакать.

– Есть! – Касымов махнул винтовкой в сторону изолятора.

За воротами послышался шум. Дозорный крикнул вахтенному: «Открывай!» Вахтенный бросился отворять. Фараон радостно скулил, потом лаял и махал хвостом. «Кузьмич», – пронеслось в голове Веры. Ворота раскрыли объятия, и на зону вкатилась телега, запряженная Шельмой. С телеги спрыгнул Ларионов.

Вера закрыла лицо руками. Из-за наступившей глухоты она не слышала, как радостно рапортовал Паздеев, как что-то мямлил Грязлов, как весело брехал Фараон и как привычно заворчал на него Кузьмич. Она бешено дышала в ладони, не в силах оторвать их от лица. Словно все было кончено; словно туго натянутая пружина превратилась в вату и обмякла в секунду.

– Киря, зайди ко мне. – Вера начала слышать, и это был родной голос. – Что с Александровой?

Грязлов что-то вяло проронил и последовал в дом за начальником.

– Паздеев, почему Курочкина и Александрова не в нарядах? Займись делом, – бросил Ларионов.

– Есть заняться делом! – послышался веселый голос Паздеева.

Вера шла в пищеблок, дрожа от спазмов, и внезапно разрыдалась. Эти рыдания, как симфонический оркестр, включавший десятки инструментов, содержали десятки причин и чувств. Но лейтмотив оставался неизменным. И как все инструменты служили одной цели – донести основную мелодию, так и чувства Веры служили главному среди них – радости победы Ларионова.

Вера весь день ждала, что вот-вот Ларионов за ней пошлет. Но он не звал. Инесса Павловна по-прежнему молчала, но тоже не скрывала своего счастья. Вера отметила, что уже смиренно и естественно ожидала хозяйского запоя, и в ней даже не возникло вопросов, почему он мог запить. Она знала, что причины были.

Перед самой поверкой в барак ввалилась Федосья и как ни в чем не бывало вдруг позвала Веру к Ларионову. Вера с бесстрастным лицом, словно Ларионов и не уезжал, поднялась и покорно пошла за Федосьей. Инесса Павловна знала, как трепетало сейчас сердце Веры, и восхищалась ее волей.

Вера постучала в дверь кабинета. Послышались быстрые шаги. Дверь распахнулась, и Ларионов буквально рванул Веру внутрь, прижав к гимнастерке.

– Дома! Дома! – бормотал он, сдавливая ее. – Не бойся ничего. Я все решил. Все хорошо… Все будет хорошо…

Вера сопела. Они отклонились друг от друга. Ларионов оперся о стол, часто дыша.

– Как вы смогли? – Вопрос прозвучал так странно и глупо. Ведь ей хотелось плакать у него на груди и целовать его руки.

Ларионов налил коньяку себе и Вере, и они выпили в молчании. Он растер лицо и выдохнул, потом прошел к подоконнику и по привычке оперся о него спиной. Вера присела на край дивана.

– Вера… Вера, честное слово, я не знаю. Я когда ехал, знал только одно: что невозможно не добиться возвращения! Пришел прямиком к Берии и сказал, что необходимо отменить приказ, что я прошу его об этом лично…

– Но как?!

– Сказал правду…

– Что?.. – Вера блуждала по его лицу.

– Сказал, что в лагере у меня женщина… заключенная. – Ларионов говорил возбужденно. Горло его пересохло. – Попросил отсрочку хотя бы на несколько месяцев.

Вера хотела что-то спросить, но Ларионов вдруг подсел к ней и взял ее за руку.

– Я должен был как-то выкрутиться, не подставляя тебя, – сказал он. – Я вынужден был назвать кого-то…

Вера бросила на него тревожный взгляд.

– Я назвал имя Клавдии… Вера, они все проверяют! Я пошел на риск. Берия быстро согласился. Я даже не знаю почему. Ждал долгих расспросов, допросов, пыток – всего чего угодно. Но он сказал, что мое назначение было решением Ежова и что сам он считает его преждевременным. Я думал, с ума сойду от радости!

Представив лицо Клавки, Вера не смогла сдержать улыбку. Ларионову же было не до смеха. Он прижал руки Веры ко лбу, и ей показалось, что он сейчас заплачет.

– Прошу тебя, давай не будем более говорить об этом кошмаре. Теперь надо срочно решать вопрос с переводом людей на общие работы, – сказал он, невольно огладив ее волосы.

– Вы сказали об отсрочке на несколько месяцев, – промолвила Вера.

– Верочка, ты первая узнаешь о моем переводе в другой раз, обещаю. Я уверен, что не ранее весны…

Вера вдруг поднялась.

– Что же будет дальше? – спросила она немного отрешенно.

Ларионов тоже поднялся и рассматривал ее лицо.

– Будет как ты пожелаешь, – глухо ответил он.

– Я знаю, что это сейчас звучит глупо, но в день вашего отъезда отменили танцы и репетиции спектакля, – неожиданно сказала Вера, подавляя смущение. – Что будем делать?

– Завтра же проведем ваши танцы. – Ларионов улыбнулся впервые за эти недели. – И обязательно возобновим репетиции и наши занятия по стрельбе…

В день приезда из Москвы Ларионов подписал приказ о постановке в лагпункте пьесы Шекспира «Сон в летнюю ночь». Он знал, как чувствительна Вера к его обещаниям, и поскорее хотел ей сообщить о том, что пьесу ставить они точно будут.

– А этот Шекспир, он что, тоже еврей? – Губина с интересом разглядывала на столе Ларионова книгу.

Ларионов посмотрел на нее с загадочной улыбкой.

– Нет, товарищ Губина, англичанин, – подписывая приказ, ответил он.

– Тоже контра. – Губина вздохнула.

– Не вполне. – Ларионов протянул Губиной подписанный лист. – Ему выпало жить в семнадцатом веке. В противном случае, думаю, он был бы сейчас уже вашим подопечным.

– Так он давно помер! – протянула Губина.

– В традиционном понимании смерти, – ответил Ларионов, не в силах скрыть иронию, но и симпатию к Губиной.

– Это как? – Губина выпучила глаза. – Он был чернокнижник, что ли?

–Ну, в том смысле, что он обладал «черным юмором», да,– засмеялся Ларионов.– Вот послушайте: «Впрочем, жизнь наша порой так похожа на сон, что где в ней вымысел, а где реальность, разобраться не всегда легко»^[1].

– Сильно закрутил, – заключила Губина, задумчиво качая головой.

– Я думаю, вы понимаете, что физиологическая смерть большого писателя не означает абсолютного забвения, – ухмыльнулся Ларионов.

– Понимаю, товарищ комиссар, – вымолвила Губина. – Это как смерть Ильича. Вот умер Ильич, а в наших сердцах он живет вечно!

Ларионов вздохнул, вспоминая кунцевское застолье, жуткий зиккурат и шутки Берии.

– Да, что-то вроде того.

Выходя от Ларионова, Губина ощутила страстное желание участвовать в постановке. Она твердо решила поговорить с Верой о возможности если не сыграть роль, то присутствовать на репетициях. Последнее и так вменялось ей в должностных инструкциях начальника третьего отдела «по духовно-просветительской и идеологической работе с контингентом».

Было стыдно говорить с Верой о спектакле, но Губину охватило волнение от того, что она услышала от Ларионова. Скрытое стремление к возвышенному не могло найти реализации в скудной, одинокой лагерной жизни, так что слова Шекспира произвели неизгладимое впечатление. Губина с удивлением подумала, как она могла дожить до сорока пяти лет и не прочитать ни одной книги кроме тех, что полагалось читать по велению партии. Приоткрыв завесу в великую литературу, Ларионов выпустил джинна из сосуда: джинном были скрытые мечтания Губиной, а сосудом – ее испуганный, одинокий, убогий, утрамбованный кем-то когда-то разум. Так начался путь товарища Губиной к великой литературе. Именно такая формулировка возникла в ее воображении, когда она вышла из избы Ларионова.