Знакомство

«Вперёд… назад… вперёд… назад… когда вся твоя жизнь сводиться к тому, что ты, сидя на кровати, раскачиваешь свое тело вперед и назад, все становится каким-то…простым что-ли… Потерял работу… вперед… Семье нечего есть… назад… через некоторое время будет негде жить, потому что за съемную квартиру нечем платить…вперед… жена забрала ребенка, уехала жить к маме…назад… слишком простая история, не правда ли? Такие истории каждый день происходят. Вперед… каждый борется с этим по-разному, кто-то спивается, кто-то идет в криминал, кто-то берет бейсбольную биту и меняет форму машины начальника… назад… когда тот прибегает на рев сигнализации, меняет форму лица начальника… вперед… после чего садится возле его трупа и качается… назад… вперед… назад… я застрял в этом времени… застрял в этой позе… вперед… что-то должно произойти…что-то, что изменит эту маленькую комнатушку раз и навсегда…назад…»

По громкоговорителю вещает местная радиостанция — …Вот и заканчивается очередной пережитый городом тайфун, на улице сильный, безветренный ливень, которым тайфун просто прощается с нами. Под такую погоду хочется что-нибудь, что будет играть в такт погоде, пока автомобильная пробка ведет вас туда, куда вы там едете. Выкручивайте радио на максимум, закрывайте окна у машины и подпевайте «The Raconteurs — Carolina Drama» в эфире радио «Минимум».

— В углу комнаты на кровати сидел, обняв руками колени и раскачивая свое тело, тощий, небритый и сильно обросший юноша. Делает он это настолько долго, что никто из присутствующих уже не помнит, когда он начал, и никто точно не знает, что должно произойти для того, чтобы он закончил. В больничной одежде своей, очень он напоминает одного сына божьего, но, так как имени этого самого сына никто из присутствующих не помнит, а фантазия на прозвища у всего коллектива весьма и весьма скудная, то зовут его все по имени — Гоголь. О чем думает Гоголь, раскачивая своё тело взад-вперед? О чем он мыслит, и что пытается показать своими движениями? Размышляет ли он вообще или просто считает количество своих колебаний? Как много вопросов… как мало ответов… События, которые произошли в этой истории, берут свое начало в совсем обыкновенной палате психиатрической больницы номер шестьсот шестьдесят шесть, города Владивосток. В палате этой, как и во всех палатах для особо буйных пациентов, стоят четыре кровати, по одной на каждый угол комнаты, само собой, по одной деревянной тумбочке без выдвижных ящиков для личных вещей и средств личной гигиены пациентов на каждую кровать. Выдвижные ящики, стоит заметить, отсутствуют исключительно из добрых побуждений, потому как особо буйные психопаты имеют привычку использовать выдвижные полки в качестве орудия нападения на санитаров. В целом, комната эта неотличимо похожа на стандартную комнату в студенческом общежитии, с незначительными отличиями от последней в виде ремней на кроватях, которыми особо буйных пациентов к этим самым кроватям привязывают, и, прошу прощения, стойкого запаха мочи, который, казалось, пропитал дощатый пол в этом помещении настолько, что теперь для того, чтобы от него избавиться, необходимо полностью менять полы. За столом, созданным из двух сдвинутых тумб, возле окна, что напротив входной в комнату двери, играют в шахматы ещё два героя нашей истории — Фет и Пастернак. Партия их в шахматы во многом похожа на колебания Гоголя, потому как ни тому, ни другому не важен исход игры, либо общее количество побед, одержанных в, казалось бы, бесчисленном количестве сыгранных ими партий. Фет, тот массивный, черноволосый господин, с большими, сильными руками, сидящий слева от доски относительно двери, полностью концентрирует свое внимание на партии, во всяком случае, старается его концентрировать в исключительно лечебных целях. Беда в том, что Фет — асоциальный мизофоб, дьявольское сочетание двух сильнейших расстройств личности, превращающее его в неутомимого диктатора, до последней капли крови борющегося с микробами и искореняющего как вышесказанных, так и людей их разносящих. Сила и проворство Фета заставляет каждого в этой палате беспрекословно выполнять поставленные им условия совместного существования в чистоте и порядке. Каждого? Не совсем. И, кстати, о «не совсем». Напротив Фета сидит Пастернак, единственный в этой палате, а так же один из немногих в этой больнице пациент, которому дозволено нарушать диктатуру Фета. Дано это право Пастернаку неспроста. Пастернак страдает диссоциативным расстройством личности, выражающимся в периодической потере контроля над собственным телом и перехватом управления его озлобленным на весь мир альтер эго. Этой своей особенностью, Пастернак с лихвой компенсировал существенную, не в пользу Пастернака, само собой, разницу в физическом развитии с Фетом. Грубо говоря, хуже и сильнее одного психопата, может быть только другой, при условии, что он гораздо безумнее первого. Поджарый юноша лет тридцати, с голубыми, как ясное небо глазами, белоснежной улыбкой и ангельским лицом, скрывающимся за пеленой синяков и ссадин, обновляемых санитарами во время каждой потери контроля. У него был свой взгляд на эту партию, взор его направлен на шахматную доску, однако, сам Пастернак находится в некотором отдалении от этого стола, этой комнаты, возможно, даже этой части города. Партию Пастернак использует для того, чтобы отвлечься от извечной борьбы с Фетом, воспользоваться его молчанием и практически полностью парализованным состоянием, вызванным попытками сосредоточиться на партии, и предаться любимому занятию — путешествию по собственному сознанию. Вот и сейчас Пастернак вспомнил что-то из своей юности, он мусолит это воспоминание в своей голове, воссоздавая каждую мельчайшую деталь из той картины, фрагмент за фрагментом, кадр за кадром, действие за действием. Он не делает это ради критики, не делает это так, как делают все люди, ставящие перед собой цель взглянуть на прошедшие события с высоты пройденного жизненного пути, побахвалиться тем, что сейчас он уж точно так не поступит, или сейчас он поступил бы иначе… нет. Пастернак сумасшедший, но не идиот, он прекрасно знает, что подобные воспоминание лишь тратят драгоценное время, которого даже у психопатов не так много, напротив, ему интересно с точностью до каждой мелочи воссоздавать картины минувшего времени, любоваться ими, это есть его хобби. Таким образом, мы получаем весьма и весьма любопытную шахматную партию, в которой один герой старается не думать о том, грязными ли руками его соперник трогает фигуры, а второй и вовсе забыл, что идет игра. Оба героя передвигают фигуры чисто машинально, зачастую даже не так, как эти фигуры должны двигаться на самом деле. Герои ли они в этой истории? А может, в этой истории нет героев, и все персонажи являются антагонистами? Как много вопросов…как мало ответов…

— Чак, заканчивай!

— Нервно выпалил Фет, озлобленный очередной тщетной попыткой вспомнить, чей сейчас ход.

— Чак, тебя предупредили.

— Вторил угрозу Пастернак.

— Он ведь не заткнется, ты же знаешь.

— С разочарованием выдохнул Фет.

— Сейчас заткнется.

— Уверенность и свирепость блеснули в глазах Пастернака, он снял со своей ноги тапочек и метнул его в бедного, многострадального Чака. Тапочек приземлился с оглушительным шлепком, вызвав весьма неприятные спазмы, — Чак повысил интонацию. — Сильнейшие болевые спазмы у бедняги Чака!

— Сам виноват.

— Попытался переложить свою вину на беднягу Чака Пастернак. Мастерское умение перекладывать свою вину на других и неспособность признать своих ошибок — то немногое, что осталось у Пастернака от своей прошлой жизни полного неудачника.

— Ну всё!

— Пастернак хлопнул ладонью по шахматной доске и выпалил.

— Сейчас я тебя убью.

— Ты помыл руку, прежде чем положить её на доску?

— Внезапно спросил Фет.

— Что? О господи, Фет, не начинай!

— Попытался уладить конфликт Пастернак, однако, было слишком поздно, потому как все в этой палате знали, что, если Фет заметил микроба, то уничтожены будут и микроб, и источник.

— Ты, помыл свою чертову руку, прежде чем класть ее на доску, которую я протер двадцать раз по часовой стрелке и двадцать раз против!?

— Перешел на крик Фет, в ответ Пастернак промолчал, глаза его сверкнули и блеск этот означал лишь одно… Пастернака здесь больше нет.

— Нет.

— Отрезало злое Альтер эго Пастернака, оно смочило палец слюной, размазало её по пешке и, щелбаном, метнуло фигуру в соперника. Фет взвыл, поднял доску и, что есть силы, ударил ей по голове Пастернака, на что Пастернак отреагировал мгновенным рывком в сторону Фета, сбив его с ног и повалив на землю. Пастернак стал наносить удары один за другим по бедняге Фету, пока тот истошно кричал:

— Помой руки! Ты слишком грязный! Вы все здесь слишком грязные! Почему в этом мире так много грязи!?

— Пастернак прекратил бить Фета, сел напротив него, уперся спиной в стол, взялся за голову, одна за другой его начали сводить судороги, он стал метаться по палате, переворачивая и избивая ногами все, что попадалось на его пути.

— Сколько вокруг грязи, боже, боже мой!

— Не прекращал вопить Фет. Внезапно в палату влетел санитар Кирилл, юноша, обладающий телосложением в разы превосходящим Фета и Пастернака вместе взятых. Увидев, что Фет лежит на полу и истошно вопит, Гоголь в привычной для него позе мирно качается на кровати в углу, Чак ещё более мирно сидит на кровати и ведет повествование происходящего, а Пастернак ходит по комнате и крушит все подряд, Кирилл накинулся на Пастернака. Кирилл обнял Пастернака борцовским захватом и повалил на кровать, затем, воспользовавшись ошеломленным состоянием последнего, привязал его к кровати. Затянув последний ремень, Кирилл подошёл к многострадальному Чаку и схватил его за шиворот.

— Заткнись… заткнись! Зубы выбью!

— Заключил Кирилл.

— Тебе непонятно сказано, псих? Захлопни пасть и веди себя прилично, а ни то…

— Кирилл замахнулся для удара.

— Что здесь, черт подери, происходит!?

— Спросил только что вошедший в палату главврач.

— Порядок навожу, Игорь Брониславович.

— Осев, извлек из недр своего небольшого мозга Кирилл.

— Да вы посмотрите на него! Дайте я ему!

— Агрессивно выпалил Кирилл.

— Так, оба успокоились!

— Наступила тишина.

— Не наступила.

— Оборвал гробовое молчание Кирилл.

— Хватит! Кирилл, этого ко мне в кабинет!

Темный кабинет, одинокой круг света над столом, за которым сидит Игорь Брониславович и Пастернак. Игорь Брониславович — хиленький бородатый доктор с удивительно басовым и сильным голосом, способным заставить подчиняться ему беспрекословно, какой бы приказ не поступил. Он минуту назад приказал снять смирительную рубашку с Пастернака, в которой его, ввиду его социальной опасности, транспортировали по больнице но, несмотря на ту опасность, которой чревато это действие, Игорь Брониславович спокойно забивает трубку табаком.

— Ваша палата, расскажи мне о людях, которые там находятся, — начал Игорь Брониславович.

— Зачем?

— Это ведь мой кабинет?

— Да, доктор.

— А значит вопросы в моем кабинете, прежде всего, задаю я, правильно?

Пастернак опустил голову и пробубнил.

— Да, доктор.

— У тебя же есть лишь обязанность на них отвечать. Я пытаюсь помочь тебе, Пастернак. Дай мне такую возможность, прошу тебя. — Сказал своим побуждающим к действию, но никак не приказным басом доктор, он словно просил, и невозможно было не подчиниться.

— Ну что же… — выдохнул Пастернак, — Единственный, с кем хоть как-то можно общаться, это Фет. Тот, что помешан на чистоте. Нет, чистота штука важная, и никто с этим не спорит… но протирать стол по двадцать раз за день, оскорблять и бить людей, которые его порядок нарушили…это перебор, явный перебор.

— Почему он так делает?

— Он говорил, что у него от заражения умер кто-то близкий, сейчас уже не вспомню кто, ей богу… Память стала от ваших таблеток совсем скверная, доктор… с тех самых пор он места себе не находит, все время по сотне раз протирает мебель и все, что его окружает, на людей кидается. К вам он вроде сам пришёл?

— Можно и так сказать.

— Что значит это ваше «можно и так сказать»?

— Не забивайте себе голову этой информацией, к тому же вы сами говорите, что информация подобного рода в вашей голове долго не удерживается.

— Да… точно…

Доктор забил трубку, отложил спички, и сделал глубокий вдох ртом и носом одновременно. На тренировку подобного вида дыхания у профессора ушло больше времени, чем на лечение любого больного из его клиники, как и многие его коллеги, доктор понимал, что, прежде чем копаться в чужом сознании, категорически важно найти спасительный маяк для своего. Его маяком была костяная трубка, подаренная ему директором местного музея африканских культур за особую заботу над горячо любимой тещей этого самого директора. Сделанная из кости неведомого существа, в целом неважно какого, будь то мамонт, лев или даже африканец, трубка была украшена чередой резьбы и неким подобием макраме, выполненного из весьма жаростойкого материала, сам узор вероятнее всего ничего не означал, и служил чем-то больше номинальным, нежели имеющим под собой какой-то посыл. Первое время она просто пылилась на полке в его серванте, между армянским самодельным коньяком, залитым в бутылку в форме клинка, и настоящим японским ножом, с постоянно отваливающейся рукояткой, плохо приклеенной китайскими умельцами. Однако настоящее применение она нашла после пяти лет врачебной практики в качестве главного врача. Работа настолько сильно срослась с жизнью доктора, что волей-неволей он начал копировать поведение своих больных, копировать некоторые из их психозов, потому как большая часть этих самых психозов, после разъяснения их причин и смысла больными, казались более чем логичными. Тогда-то и понадобилось что-то, способное удержать личность доктора внутри тела, нечто такое, что мог делать он и только он. Перебор базовых тактильных привычек ничего не давал, в целом, каждую из них с легкостью мог перенять и перенимал любой из его пациентов, тем самым осложняя самоощущение доктора в этом мире. Совсем отчаявшись, Игорь Брониславович думал заканчивать врачебную практику пока не поздно, и, в отчаянии, решил он пригубить рюмку самодельного армянского коньяка, что стояла рядом с той самой курительной трубкой так, что необходимо было положить трубку на бок, чтобы достать коньяк. Тогда-то и было найдено решение, которое уже долгие десять лет удерживает психику врача на месте. Только ему позволено курить. И. Только ему позволено так курить. Медленно впуская в себя никотин с кислородом в течение трех-пяти секунд, затем выпуская одну треть полученной смеси через нос, после чего интенсивно вдыхая носом воздух, и полным опустошением своих легких через рот. Немного посмаковав полученное ощущение, врач продолжил:

— Что до других?

— Соседей?

— Ага.

— Ну… Гоголя я побаиваюсь. Постоянно качается на этой своей кровати. Молчит все время, с кровати не слезает, он даже спит так, ну, качаясь на этой чертовой кровати. Вперед…назад… просто жутко становится, доктор. Медсестра его кормит через трубочку питательной жидкостью да таблетками…

— Что вас заставляет бояться его?

— Да не боятся, а побаиваться… не знаю, есть в этом нечто… ненормальное что ли…

Доктор усмехнулся.

— Понимаю, что я не в том месте, чтобы рассуждать о нормальности…

— Ничего страшного, — успокоил доктор, — кто-нибудь ещё?