© А. Шмелёв, текст, 2025

© Л. Ахремцова, В. Гавриков, фото, 2025

© Русский Гулливер, издание, 2025

© Центр современной литературы, 2025

Свойство большой воды

Так всё и должно происходить: из одного звука вырастает строфа. Она еще не ясна тебе, что-то бормочет, но ты видишь уже в голове ее очертания.

Ты всегда знаешь, сколько там будет строк.

Сколько строф в стихотворении – нет, а вот сколько строк в первой строфе – да.

Музыка математична.

Твоя задача вывести каждый раз какую-то формулу. Иногда ты сам не знаешь чего. Зато ты отлично помнишь слова Хокинга:

«Правильная формула всегда элегантна».

В слово «элегантно» он вкладывал, разумеется, не тряпичный, а математический смысл.

В общем, стихотворение можно «доказать».

То же самое касается и книги.

Мы все знаем, что книга не строится, а растет. Она даже может расти криво, но такова ее древесная (опять это неотменимое слово) формула.

Однажды мы разговаривали с Алексеем Шмелевым о названии этой книги (мне сперва оно казалось недостаточным), он сказал:

«Так и должно восприниматься. Книга должна расцвести из сухой ветки названия в сок на губах в финале».

Мне понравилось. Почему-то именно тогда слово «алыча» стало убедительным.

 
Если пусто внутри
говори о простом —
о любви говори,
о звезде над мостом.
 

Первая строфа этого стихотворения говорит о том, о чем и я. Если внимательно и последовательно читать книгу (хотя стихотворные книги не читаются «навылет»: они открываются в произвольном порядке, в случайном месте, и потом ты идешь либо вперед, либо назад, а потом перескакиваешь – и опять открываешь в рандомном месте), то читатель может разгадать, о чем действительно говорит эта книга.

 
Всё живое мгновенно и тонко —
но тягучи желанья твои.
Приюти в своём доме котёнка —
накорми его и напои.
 

Зачем тут котенок? Мы не просили котенка.

Но он здесь нужен (книге нужен, даже не автору), чтоб потом обернуться чужим погибшим невосполнимым ребенком.

 
Это в новостях не показали – камера от этого искрит:
мальчик на разбомбленном вокзале с кем-то невесомым говорит.
Пляшут как чумные ватты, омы – воздух превращается в желе.
И кивает кто-то невесомый,
и уходит в вечность по золе.
Говорят, что истины просты и нечего зазря узлов вязать,
но глядят на мальчика святые и не знают, что ему сказать.
 

Эта книга о мире и о войне. Но движется она, как море: с одной стороны, стоит как будто на месте (есть там какое‐то недвиженье, что-то застыло: в горе ли, в оцепенении, в двойном человеческом молчании), а с другой стороны, накатывает.

Это странное свойство большой воды.

* * *

 
Столько света вокруг —
с непривычки смотри не ослепни.
Пыль прекрасной звезды
оседает на теле твоём.
И от этой пыли умирают
все мухи и слепни.
Все кто пил твою кровь
и напившись кружил над гнильём.
Как красив этот свет.
Ты бы тоже мог стать этим светом.
Но ты слишком тяжёл.
Но грехи тебя тянут к земле.
Ты откроешь глаза
и наутро не вспомнишь об этом.
Только пение птиц.
Только солнечный луч на столе.
 

Так всё и должно происходить: через несочетаемые в одном смысловом ряду слова «формула», «дерево», «море» должна вырасти одна большая строфа. Она никогда не уместится в твоей голове, тебе не выучить ее наизусть – это попросту невозможно. Но теперь ты видишь ее очертания.

Дмитрий Воденников

«В апельсиновых рощах холодный туман…»

 
В апельсиновых рощах холодный туман,
сквозь который к тебе пробираюсь на ощупь…
Что, казалось бы проще,
когда ты шаман —
пить глазами туман в апельсиновой роще.
 
 
Разбуди меня завтра,
создатель игры.
В доме с окнами в сад, переполненный светом,
и верандой – на самой вершине горы,
любоваться на небе вчерашней планетой.
 
 
Посмотри, как прекрасен и крепок мой сон —
в нём любимая женщина дарит мне сына.
И глаза у него ярче тысячи солнц,
и какие на ветках висят апельсины.
 
 
Я всю жизнь сюда шёл – от зари до зари.
Столько раз я себе представлял эту рощу – где-то там…
А она оказалась внутри – прямо в сердце моём.
Что, казалось бы, проще…
 

«Мой красивый, добрый, задумчивый, голубоглазый…»

 
Мой красивый, добрый, задумчивый, голубоглазый.
В этом мире есть столько всего, что не нàчало быть.
Я хотел бы тебе рассказать обо всëм и сразу —
но скажу только то, что ещë не успел забыть.
 
 
И огонь, и вода, и тем более медные трубы —
разрушают лишь тех, кто совсем не усвоил азы.
Это ты сейчас говоришь языком ютуба,
а увидишь вечность – придумаешь свой язык.
 
 
Это ты сейчас замурован в квадрат планшета,
и пока ты слеп – ты не спутник своей судьбе.
А увидишь смерть и обнимешь свою планету —
как никто никогда. Что ещë рассказать тебе?
 
 
Что дорога в небо крута, а к греху – поката.
Что над всяким законом – тот, кто писал закон.
Что плакаты пестры, но однажды сгорят плакаты —
и останутся лишь стихи на торцах икон.
 
 
Что любой, кто хочет унизить тебя – был сам унижен.
Что любой, кто тебя полюбит – тобой спасëн.
Постарайся по мере сил не влюбляться в рыжих —
а хотя, если хочешь – влюбляйся,
на этом – всë.
 

«Последнее мгновенье у такси…»

 
Последнее мгновенье у такси,
неловкое щеки прикосновенье.
– Остановись мгновенье – не проси,
не жди, что остановится мгновенье.
 
 
Оно не остановится – авто
исчезнет не спеша за поворотом.
Про что же фильм? Наверное про то,
что с выдохом закончится суббота.
 
 
Герой бредёт вдоль скверов и аллей
нездешний и ненужный, как Есенин.
И купола задумчивых церквей
не приближают близость воскресенья.
 
 
Когда кино закончится – река
ценителей, зевак и между прочим
обсудит его ценность… А пока —
спокойной ночи, мой герой, спокойной ночи.
 

«Спит под голову калека…»

 
Спит под голову калека
уложив страну.
Бог придумал человека,
человек – войну.
 
 
Снег засыплет пепелище —
крепко спи, дружок.
Это всем больным и нищим
падает снежок.
 
 
Просто мы ещë не знаем —
что весна близка.
И что скоро мы растаем
и пройдëт тоска.
 
 
Золотые души наши
раскроят тела.
Спи, дружок, и днём вчерашним
не кради тепла.
 

«Мир от греха ослеп, оглох…»

 
Мир от греха ослеп, оглох,
стал грубым, как кирза.
Когда в хлеву родился Бог
и приоткрыл глаза.
 
 
И под мерцание комет
и отблески луны,
Бог в первый раз увидел свет
с обратной стороны.
 
 
И ощутил тепло от рук,
и в нос ударил пот,
Бог в первый раз узнал, как звук
звучит наоборот.
 
 
И начал изучать азы
и ощутил тоску —
прижав беспомощный язык
к шершавому соску.
 
 
О, дева, радостнее будь —
тебе страдать за двух!
Иначе миру не вернуть
и зрение и слух.
 

«Врёт четвёртая струна…»

 
Врёт четвёртая струна
скоро видимо порвëтся.
Вдалеке гремит война,
рядом женщина смеëтся.
 
 
Слëзы кончились давно —
больше года медсестрою.
Льëтся свет через окно —
что-то вечное, простое…
 
 
Мне от этой простоты
никуда уже не скрыться.
Эти белые бинты.
Эти солнечные лица.
 
 
Я прошу тебя спаси,
защити их, добрый Боже.
Если там – на небеси
у тебя воюют тоже.
 

«Умирал солдат, как говорится…»

 
Умирал солдат, как говорится,
без ненужных фраз и медных труб.
И гуляла пьяная столица,
и домой разъехалась к утру.
 
 
Облаков плыла по небу вата
от земли до самых райских врат.
И спросил апостол у солдата:
– За кого ты воевал, солдат?
 
 
И солдат, убитый под Донецком,
протянул апостолу в горсти
в крови и поту рисунок детский
и услышал голос:
– Пропусти.
 

«Помилуй Бог того, кто грешен…»

 
Помилуй Бог того, кто грешен
не множа грех —
даруй цветение черешен
и детский смех.
 
 
Пусть будет радость, как влитая —
от сих до сих.
За то, что он себя пытает,
а не других.
 
 
За то, что сам находит знаки —
там, где их нет.
За то, что он, зачатый в мраке,
поверил в свет.
 
 
За то, что там, где бес итожил
одно из двух.
Он выбирал, но вспомнил всë же,
что третий – дух.
 

«Когда московский дождик моросит…»

 
Когда московский дождик моросит,
я улыбаюсь, помня, как когда-то
меня учил смиренью одессит,
а выдержке – днепровские ребята.
 
 
Приехав из Одессы, как-то раз —
старик сказал: «Уже не та Одесса…»,
и я дослушал медленный рассказ,
не проявив к рассказу интереса.
 
 
Старик ушёл, распахнутый в сирень,
и выпал снег холодный и ненужный —
я по нему топтался целый день,
пытаясь вспомнить кожей ветер южный,
 
 
прибоя шум, ракушки на песке —
как будто нам дано однажды снова
с ним говорить на русском языке,
и понимать друг друга с полуслова.
 

«Когда-нибудь, когда…»

 
Когда-нибудь, когда
не будет ничего.
В разбитый Будапешт
войдëт озябший Будда.
И камни не поймут
учения его.
И треснет под ногой
вчерашняя посуда.
И крохотный фрагмент
еë преломит свет,
и преломлëнный свет
источник свой забудет.
Но Будда знал всегда,
что будущего нет —
что будущего нет
и никогда не будет.
И потому ему
позволено дойти
из самого конца
до самой середины.
Последний человек,
столетний карантин,
сгоревшая звезда,
целующая льдины.
 

«Всё живое мгновенно и тонко…»

 
Всё живое мгновенно и тонко —
но тягучи желанья твои.
Приюти в своём доме котёнка —
накорми его и напои.
 
 
Пусть останется он в твоём доме —
ведь в конце от тебя самого
ничего не останется, кроме
глаз замёрзших котёнка того.
 
 
Белый ангел опустится ниже
и потом на великом суде —
он задумчиво скажет: «Они же
не оставили Бога в беде…»
 
 
И усталые вечные судьи
растворятся в космической мгле.
И появятся новые люди
чтобы Бога искать на земле.
 

«Машины о любви не знают ничего…»

 
Машины о любви не знают ничего,
а люди знают, но не больше, чем машины.
Я столько жизней шел до сердца своего —
скрипели шестерни и плавились пружины.
 
 
Мне холодно. Я сон увидел – и во сне
я на один лишь миг вдруг понял – всё едино:
и люди на холме, и радуга, и снег,
потухшая звезда, целующая льдину.
 
 
Прошу тебя согрей меня своим теплом —
иначе мне живым не стать на этом свете.
Я сон увидел, в нём в квартире за стеклом
всю ночь горел ночник, и мирно спали дети.
 

«Это в новостях не показали…»

 
Это в новостях не показали —
камера от этого искрит:
мальчик на разбомбленном вокзале
с кем-то невесомым говорит.
 
 
Пляшут как чумные ватты, омы —
воздух превращается в желе.
И кивает кто-то невесомый,
и уходит в вечность по золе.
 
 
Говорят, что истины просты и
нечего зазря узлов вязать,
но глядят на мальчика святые
и не знают, что ему сказать.