© Алексей А. Шепелёв, 2023

ISBN 978-5-0059-5895-2

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

1.

Дело обычное – запрыгнул в автобус, вечером уже не набитый, и встал, опершись, на этой дурацкой вращающейся площадочке, где прикрепляется резиновая гармошка – как будто для растяжки салона хотя бы в длину, – что утром, понятно, никак не помогает.

Тусклое солнце, минутно пыхнув красным, затушенной сигаретой угасло – где-то за сто километров… Если провести луч-радиус: жидкие посадки, пустырь, завод стекловаты, неимоверно извилистые эти «полугрунтовки» – «на Бокино», «на Котовск», а там уже, на самом краю всего, в полях за «татарским валом», в чёрной пахоте с наледью оно и задымилось… Сразу темнеет, слякоть, пока ждал автобуса, замёрзла прямо под ногами. Местность самая живописнейшая: обледеневшая до свинцовой серости трасса, словно вросшие в неё острые железные вигвамы остановок. За мутным стеклом – «с потерей сигнала», сквозь тряску и скрежет – застывшее «тамбовское море», пустой пейзаж километрами до города, как в электричке. Ещё темнеет, мимолётный запах весны перебивается попытками водителя включить отопление, попадающей в салон гарью выхлопа, а скоро включится всем привычное коптюшное, как ночью в поездах, освещение, и различимое за окном, и так сплошь чёрно-серое, станет совсем призрачным.

Остановки поэтично именуются «второй пятак», «третий пятак» – но тут не ошибёшься… Посёлок Строитель: прямая дорога, посадочки, ряд пятиэтажек – никаких тебе нынешних супермаркетов, салонов и прочих излишеств. Ларьки разве, чтоб в любое время – дня ли, полуночи – можно было взять насущное: пиво, водку, сигареты. «Депрессивный район» – такого и названия никому не взбредало, а я тут и вообще часто живал у родственников с начала девяностых. «Спальный район» – тоже не слышал такого, да и выезжают-то отсюда не на машинах… В общем, всё самое обычное, тем более, что теперь это уже времена «вполне прогрессивные» – 2006 год…

«Салона, не слона, – думалось мне, – хотя трамбуют явно по-слоновьи, и гармошка сия почти как хобот…»

Я прислонился спиной к перилам гармошки-хобота – кругляк площадки на поворотах внезапными рывками вращается – всё же невольное развлечение в долгой хмурой дороге… Вот эти люди: как будто на подбор все те же самые, что и утром… когда они тебя и друг друга, набиваясь в этот нелетающий «Икарус» (в детстве мы читали «Экапиг»), а ещё пуще в коммерческий «пазик», рефлекторно – ничего личного, по-тамбовски картофельно-обезличенно – как будто забивая сваи, как единицу или ноль утрамбовывая в нужный кому-то объект, непоправимо плющат… Настроение – если это можно так назвать – вельми скверное…

Здесь продают билеты – как на театре, в балаган теней. Увидеть здесь ничего нельзя: лишь муть рассола столетней селёдки в бочке. Увидеть тут можно многое – и пьяный мим-водевиль, и хардкор-трагедию, а чаще то и то по-русски вместе. Надо только много, часто, огнеупорно ездить – лучше таким вот странным вечером, а ещё лучше – ночью. Полбуханки хлеба, полбутылки пива – за такую цену мне и счастливый билетец не нужен (тем паче давиться им натощак!), я лучше бы пешком прошёлся, как обычно, но здесь промёрзший на отшибе пригород, идти далече.

И вдруг – что-то как будто мелькнуло. Где-то в самом начале салона. Как будто какой-то солнечный зайчик. На выбоине моя площадка под ногами – напоминающая тренажёр для космонавтов, да ещё со стрип-шестом! – подпрыгнула так, что удар нехило отозвался в спине и печени. К таким прыжкам и кульбитам я, конечно, всю жизнь сверхпривычен – наверное, показалось!

Но ёкнуло вдруг и в груди – чем-то как будто ожгло – зайчик, какой-то луч – нет, зрение меня не обмануло: неужели это она?! Несколько долгих секунд меня мотало вместе с платформой – приглядываясь, мотая головой, я колебался в порыве протиснуться вперёд или наоборот, пока она меня не заметила, врубить заднюю, ускользнуть в хвост, чтоб спрятаться или даже быстрей, не доехав, выйти.

И причина-пружина упомянутых авто-трагедий – не шекспировские страсти, а исключительно те самые две-три монетки-лепты. В маршрутке, а часто и в автобусе поставлен ящик деревянный – для сбора податей. Он разграфлён на ячейки разного достоинства, и полон сего достоинства, как ящик патронный, а над ним ещё прилеплена, будто деревенский почтовый ящичек раздолбанный, сигаретная пачка без крышки – для купюр, в аккурат для зеленовато-замусоленных здешних десяток. Можно разыграть сценарий – в попытке отказаться, увильнуть от оплаты. Здесь ставки – ваша совесть, ваши нервы – против нервов, совести и сил отчаянной хватки билетёрши. В такую ново-русскую рулетку можно выиграть, бесспорно! Но лишь пару жалких грошовых жетонов (столь нужных, впрочем, на другое или вообще отсутствующих), а проиграть – гораздо больше. Не раз, наверно, все видели и слышали расправу: по жалобе измотанной за день, всячески униженной и оскорблённой билетёрши издёрганный за день, измотанный вконец водитель вдруг резко даёт по тормозам, выскакивает с места с монтировкой, врывается в салон и «за химки» вытряхивает наружу злосчастно охамевшего зайца —точней, теперь козла, и именно отпущенья. А кругом-то, мы знаем и помним, кромешная темь, злой ветер – и лишь огоньки звёзд мерцают, как полуприкрытые глазки кота, да там вдалеке почти такие же, куда едем.

Невероятно: это она, Катрин! Здесь! Вот её наивные русые кудряшки, превратившиеся в этот шикарный блонд-каскад… Губки бантиком, глаза, ресницы – да и сама одёжка, поза… А улыбка! Я видел это в журналах, на многих фото в инете… Короче, кричи эврика, пиши пропало: в угарной полутьме автобуса – модель Катрин Пилипас, вырванная каким-то чудом из своей Франции! Для меня, для всех когда-то – просто Катя, Катя Филиппова, семнадцатилетняя девчушка из посёлка, – но и тогда ох, непростая!

Трусить – нельзя. Но… – как ворочается в нутрии магнит! – в мгновенье я увидел, оглядел себя, будто в зеркале. Что тут сказать, всё ясно: чёрная куртка-кожанка с плеча братца – такого прям, меня лишь недавно просветили, бандитского фасона (не зря в Москве менты постоянно доматывались!) – хоть идиотский накладной воротничок я выкинул, а кожаный ворот задрал – волне даже весомо. Штаны широкие, с лампасами… Но это не спортивка гопников, а стильно-альтернативная её имитация, если кто понимает. На ногах тоже не хрень – всё же кроссовки, пусть и не зимние… Общая небритость, небольшая испанка, не лысина какая-то – настоящая щётка, вся растрёпанная (хвала, что наголо не обрился!) – всё это вроде как вполне себе альтернатив, вполне брутал. Чем не Жан Рено ваш – в лучшие годы!

И главное без шапки – вот это класс. Как было бы неловко и отвратно мять её в руке или чтоб она торчала из кармана!

Но если присмотреться – уж она-то заметит! – эхх… Весь я истерзан, измучен нарзаном… С бодунища, опухший, чуждый любых омовений и умащений, штаны все в грязи, обтрёпаны снизу об асфальт и лужи (впрочем, не видно), кроссовки за зиму не сказать «убиты», но уж точно размочены, размочалены и разбиты… И куртка вся чем-то расцарапана, верхняя пуговица предательски отвисает на нитке, но главное – всё та же физиономия. Недавно бровь разбили – запёкшаяся корка, я дотронулся, ещё над глазом. Да а взгляд-то!..

А тут – она так и лучится! Смеётся, улыбается – как встарь, как в этих журналах! Да что ж за Голливуд-то, братья и сёстры! Что за улыбка-вспышка – гроздья вспышек! – для этого свинцового, словно со свинцовыми свиными фигурами автобуза! Рядом с ней какая-то молодая особа, – но там, гм… при всех, вишь, неплохих приличиях, за версту ведь видно, что наша Маша – «маде ин Тамбово», ин Строитель родимый и любезный, ну, или ин Татаново, где, хоть и через центр, конец маршрута этому рейсу.

В какую-то микросекунду, пока едва я не дал стрекоча, пара тёмных фигур отошли и обзор открылся. Я посмотрел на неё, не отводя взгляда, но и не улыбаясь. Сейчас и меня увидит!.. Вот повернулась, блеск улыбки… (Она как будто вырезана из более яркого, звёздно-блестящего радужно-красочного фильма и вклеена в наш мутно чёрно-белый, трясущийся-скрипящий кадр! Я же, не успев ещё войти в автобус, ощутил каким-то странным чувством, что что-то не то – какой-то свет играет!..) Но, сказав что-то подруге, она скользнула по мне равнодушно-поверхностным взглядом!

А ты думал, она тебя узнает – через столько лет! Нет, я решительно протискиваюсь вперёд!..

2.

– Катя, привет, – говорю я таким тоном, как будто мы расстались не пять лет назад, а дней пять, как раньше.

Вспоминаю вдруг, что она была близорука, вернее, дальнозорка: постоянно просила, когда мы стояли на остановке, посмотреть, какой автобус «на горизонте».

– Привет, – отвечает она без колебаний, так же просто, и всё вокруг превращается в какую-то карусель с гирляндами и лапочками.

Я спохватываюсь, что первым делом заграницей она купила линзы, сделала операцию. Да и вообще взялась за непонятный апгрейд: надела брегеты, отбеливала зубы, волосы (предварительно обрившись под ноль), принялась за йогу, плавание, потом антигравити – для нашей реальности бред какой-то. Об этом она писала в первом ещё своём письме, крайне коротком. «Тут настолько классная жизнь, ты просто не представляешь. Настолько всё хорошо, даже отлично, что просто тошно!» – горсть буковок со странным выравниванием по левому краю. Я мало что понял. По мне, так зубы у неё и так были ровны и белы дальше некуда, да и всё остальное. Понял только, что восемнадцатилетняя Катя служит, как и положено, в Израильской армии, таскается по пустыне в грубых бутсах, в сортир заходит, отставляя в угол, когда садится, нелёгкий ствол M16. Во втором письме она небрежно сообщала о чём-то ещё более запредельном: что работая в обычном кафе официанткой («правда в центре»), уже за год осуществила свою мечту – смоталась на месяц в Индию, в вожделенный Гоа, потом сразу ещё в Канаду, а дальше даже к Биг-Бену и Стоунхенджу, фотки прилагаются. «Короче, подсела на путешествия». Но опять концовка странная: «Всё настолько круто, что порой реально тошно». К последней весточке, уже из Франции, был прикреплён файл. По подписи в письме Catherine Pilipas я не сразу понял, от кого оно, те же парадоксальные три строчки. И тут совсем уж, такие кругом оговорки: «мой фотограф», «мой агент» (это ладно), но ещё – «мой тренер», «мой диетолог»! И оказалось, что чуть ли не в суд подавала на этих диетологов, пока не нашла нормального! Но зато – небольшие записки в нечитаемом формате…

Спрашиваю, как дела. Или она спрашивает. Или одновременно – не важно. Сияющие глаза, блистающая улыбка!

Подружка явно выпучивает зенки, хлопая обильно намазанными, как будто ваксой, ресницами. То ли я и впрямь так выгляжу… – что девица вовсю дивится, что её перламутровая супер-Катя с полуслова так задушевно принялась со мной рассусоливать!

Что я ей отвечал тогда по емейлу, я не помню. Да и что тут ответишь, когда у тебя, как будто над тобой, как в песочных часах, пятнадцать минут истекают – и не славы, а всё те же длинные вёрсты и жалкие копейки. Сначала доехать до города, там в интернет-клубе взять минимально возможный тайминг… Вот и теперь я что-то отвечал…

Сказал, что живу теперь на втором пятаке – это главный козырь.

«Живу» – это, конечно, громко сказано, но всё же в аккурат где-то в её местах…

Начал было объяснять, как найти дом. Но Катя тут же среагировала: знаю, девятиэтажка там одна, жёлтая такая. Оказывается, от её дома, дома родителей, всего сто метров!

Вспомнил первую нашу первую встречу, вернее, первую поездку. Увидел её на поэтическом вечере под ручку с Дошкиным, а после, с большим трудом оторвавшись от пьяных друзей-сегрегатов, поскакал, буквально побежал за садящейся в автобус юной Катей… В последний момент запрыгнул на подножку, втиснулся в забитое пластилиновыми телами пространство, начал движение вперёд…

Мы были вскользь знакомы по Кольцу («тусня у Вечного огня»), я знал, что она тоже в живёт в Строителе. Оказалось, на втором, но, разговорившись, вышли мы у меня на третьем. Было уже поздно, зима, гололёд, темно, холодно.

Провожая её обратно до второго пятака, я в полушутку предложил зайти в «салун» – хотя отлично понимал всю сомнительность такого приглашения, тем паче для шестнадцатилетней приличной девчушки почти в одиннадцать окраинной ночи. Это было даже не заведенье из категории погребков класса «Z&Down», допустим, подвальчик на Комсомольской площади, «рыгаловочки», как мы, завсегдатаи, их тогда именовали, – тут стояли строительные вагончики, самые натуральные, с окошками, обогревателями и тусклыми лампочками, три штуки подряд разных, но похожих, лепившиеся недалеко от остановки…

Как ни странно, она согласилась! Смелая, смышлёная Катя!

А теперь она сказала, что они с подругой едут куда-то посидеть, в какое-то кафе.

– У тебя есть телефон? – спросила она, – запиши мой номер.

– Есть, – откликнулся я. И тут же проявил решительность, шовинистско-мужскую, можно сказать, директивность (которую часто проявлял и раньше, такова натура), что давай я лучше запишу твой.

«Только бы Светка прямо сейчас не позвонила!» – твердил я про себя, прижимая в кармане телефон. Доставшийся от братца, толстенный, весь разбитый и замотанный – не в кайф было бы впечатление для Вики, этой её подружки-одноклассницы! (Вот на ней пуховичок, сразу сравниваю я, и на Кате тоже: примерно один и тот же цвет, похожий крой, и даже у обеих «кошечка» на воротнике – но посмотрите, друзья мои односельчане, насколь чудовищная разница!) Я вспомнил также, как во время наших участившихся прогулок она постоянно твердила, что ловит себя на том, что всё меньше общается с тусовкой с Кольца, а в школе и подавно. А там продвинутые всё были девчушки, alt girls, в очёчках и почитывающие, ещё задолго до беспонтовых хипстеров… И тут вдруг с чего-то – с какой-то строительской Маней-одноклассницей!

Катя извлекла из кармана куртки самый что ни на есть натуральнейший смартфон – тонкий и чёрно-зеркальный, в то время жутко дорогой и весьма редкий. Я продиктовал номер, а она сделала над разноцветно сияющей поверхностью какие-то легчайшие пассы пальцами – с едва заметно накрашенными чем-то блестяще-салатовым или слабо-оранжевым ноготками.

Впрочем, в вагончиках тогда и в полночь ещё царило оживленье, призывно мигала какая-то постноговодняя иллюминация, и не менее призывно – но грубо, что поделать – разило из окошек и дверок особым подвальным теплом, наглухо прокуренным и пропитанным застоявшимися рюмочно-пивными испарениями. Здесь обреталось самое закоренелое мужичьё, оседавшее «после суток на стекловате», либо, в салуне-вагоне подороже, всякий молодёжный сброд полубандитского толку, постоянно готовый к гоп-доматываниям и мордобою, поэтому я и сам не особо к ним стремился, разве что приходилось захаживать с матёрыми клиентами дядь Витей (мужем крёстной) или дядь Колей. Не сказать также, что в те времена в подобных заведениях шестнадцатилетним юницам отказывали в выпивке: если они выглядели лет на тринадцать-четырнацать, то да, и в ларьке тоже; а если уже на твёрдые пятнадцать, да ещё и я рядом… В общем, мне приходилось брать девушкам пиво, себе пиво и водку, а дальше, не особо прячась от глаз персонала, и даже спрашивая стаканчики, чтоб продвинутым школьницам не давится ершом, кушать всё это, недоумевать, да самому прихваливать…

Аллё, посмеиваясь, одёрнула она меня. И опять что-то прозвучало про кафе, что едет она с подругой в суши-бар близ Динамо (я, наверно, понимающе закивал, хотя ни в каком суши-баре отродясь не бывал), а вечером она мне позвонит, ок? Понимаю, свои дела… Да и куда меня пригласишь – в таком виде… Хотя дался мне этот вид! Если б я и знал, хотел «подготовиться к встрече» – я что, надел бы что-то другое?! Один у меня комплект одёжки: как приехал и недели на две-три, а куртка и кроссовки – вообще мультисезонные. Главное – другое. Ведь никто в этом долбанном полуподвальном автобусе, кроме сидящей рядом с ней и глядящей ей в рот подружки, не знает, кто такая Catherine Pilipas (хотя многие на неё невольно посматривают), а я – знаю! И вообще – она мне позвонит! Она – мне!

– Я позвоню тогда сначала, когда буду уходить, а потом, может быть, зайду к тебе в гости, – сказала она.