Дизайнер обложки Алексей Игнатов

© Алексей Игнатов, 2025

© Алексей Игнатов, дизайн обложки, 2025

ISBN 978-5-0065-9582-8

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Девочка с глазами змеи

Мой отец внезапно умер, когда ему только-только исполнилось сорок. На его груди остались странные отметины, похожие на следы когтей, но эксперт решил, что они не имеют значения. И записал в качестве причины смерти остановку совершенного здорового, и еще далеко не старого, сердца.

Я стоял у могилы отца, и не ощущал почти ничего. Мы не были близки. Он воспитал меня после развода с моей матерью, и выставил из дома, как только решил, что я достаточно подрос. Я смотрел на даты, выбитые на его надгробии, не ощущал ничего, и не замечал ничего.

Второй раз я пришел на его могилу только через год. Иногда бывает нужно высказать все, что наболело, даже тому, кто уже не слышит. И я пришел, что бы запоздало сказать отцу все, что о нем думаю.

В том углу старого кладбища, в земле, лежало много моих предков, я знал это, хотя не знал, кто они, не знал их имен, не видел их лиц. Но имя деда я помнил. И могилу его узнал. Дед и отец не хотели знать друг друга, пока были живы, но стоило умереть обоим, и их положили рядом, словно в насмешку.

На могиле деда стоял камень, как и подобает. На камне – имя и даты. Рождение и смерть. С числами я никогда не дружил, и пришлось поразмыслить, что бы понять, что мой дед умер, когда ему едва исполнилось сорок. Странное совпадение! Но я тогда еще был молод, глуп, и проблемы сорокалетних мертвецов меня не волновали.

Через несколько лет, когда мой собственный сороковой день рождения казался уже не таким далеким, я вспомнил о том странном совпадении. Оно казалось сном, фантазией, но я вернулся на могилу отца, третий раз в жизни, и увидел те же числа. Отец умер в сорок лет. Дед умер в сорок лет. Конечно, меня это никак не касалось, но мысль, что мне осталось уже не много, пробралась в голову.

Про деда я почти нечего не знал, зато помнил, что отец перед смертью очень сильно изменился. Стал нервным, напуганным. Он боялся чего-то и что-то искал. До меня доходили слухи о его частых и долгих отлучках из города, о странных гостях в доме. О еще более странных звуках в нем. Соседи болтали, что слышали молитвы, песнопения, мантры. Хотя откуда им было знать, как звучат мантры?

За два месяца до смерти он уговорил меня навестить его, в его же доме, загаженном и полном тараканов. Все покрывал толстый слой пыли, окна уже почти не пропускали свет. В этом доме жил безумец, который прямо на стенах малевал какие-то знаки и письмена, на непонятном для меня языке. Подобие порядка сохранилось только в спальне отца и в его кухне.

В спальне стояла неприбранная кровать, на полу валялась одежда, а на постаменте, среди крохотного пяточка чистоты, покоился деревянный идол с шестью руками, но без глаз.

В кухне стоял стол, заваленный грязной посудой. Отец явно давно не брился, да и мытьем себя не утруждал. Он сидел за столом, пил дешевую водку из чайной чашки, курил и плакал. Вот что меня на самом деле поразило – он не орал, не ругался, а плакал, и от этого выглядел особенно жалко.

Он налил мне водку в чашку, и сказал, что нашел путь. Что знает, как нужно поступить, и это его не радует, но другого выхода нет, что бы один жил, второму придется погибнуть! Я вылил его выпивку в раковину, назвал его скотиной, и ушел. Через два месяца он умер, а я унаследовал дом, мусор и долги. Теперь тот разговор казался чем-то вроде предсмертной записки человека, который собирается очень скоро умереть.

О том, что случилось с дедом, мне уже никто не мог рассказать. Я нанял мастеров составления родословных, и отправил их копаться в архивах. Никто не мог сказать, как вел себя мой дед, и что он говорил моему отцу перед смертью, но вот до того он жил на полную катушку, как прожигатель жизни, и наплодил вереницу внебрачных детей. Оказывается, мой отец был младшим из пяти сыновей, а я и не знал!

Я навел справки и почти не удивился, когда оказалось, что три старших брата моего отца умерли в сорок лет. Но только трое из четырех! Я ликовал. Эту дату смерти можно пережить! А потом оказалось, что четвертый погиб еще ребенком, и до смерти в сорок лет просто не дожил.

Дед остепенился, когда ему исполнилось тридцать восемь. Женщины исчезли из его жизни. Пьяные дебоши закончились. Он принял крещение и стал жить почти как монах, в молитвах и постах. Ездил из одного монастыря в другой, посещал святые места. Тридцать восемь лет – примерно тот же возраст, когда мой отец начал бродить по салонам медиумов и экстрасенсов.

Я не мешал отцу сходить с ума, его проблемы – его, а не мои. Когда он тратил свои последние деньги на астрологов и шаманов, скупал оккультные книги и записывался в какие-то полоумные секты, я не вмешивался. Кроме последнего разговора за кухонным столом мы уже почти не общались, так же как и он не общался со своим отцом.

– Как будто по одному сценарию живете! – радостно удивился составитель родословной, и посмеялся, словно это было шуткой. И добавил:

– Проклятие на вас, что ли? – и снова посмеялся.

Он смеялся, но не я. Он был дураком, но хотя бы выяснил, что от всего моего рода остались только я и мой сын. Братья отца, мои неведомые дядюшки, умерли бездетными. Конечно, я жалел, что не познакомлюсь с родней – теплые отношения у нас в семье как-то не приняты. Зато отношения со смертью очень теплые! Она даже приходит строго по графику.

И мой график мог не отличаться от их графика. Разумеется, я пошел к врачам, обследовал все, и позволил сделать с собой вещи настолько омерзительные, что и вспомнить о них я не хочу.

– Никаких патологий! – вот единственный ответ, который я услышал. Я не был болен, ни душой, ни телом, ни генетикой. Я не умирал от скрытой опухоли, а сердце могло бы биться у меня под ребрами еще лет пятьдесят. Только мать могла знать что-то о семейной традиции ранних смертей, да вот беда – после развода она оставила меня отцу, и я виделся с ней даже реже, чем посещал могилу папаши.

Сказать, что мать была мне не очень рада, было бы сильным преуменьшением. Она приняла меня в доме, как гостя, которому не рады, и оставалась достаточно вежливой, что бы никто ни назвал ее плохой матерью. Вежливость и холод – примерно это и осталось от нее в моих детских воспоминаниях.

– Мне нечего тебе сказать, – ответила она на все мои расспросы. – Ты же и сам знаешь, что с твоим отцом мы давно в разводе. Как он жил – меня не касается.

– А, как я живу, тебя касается? – возмутился я. – Я все хотел спросить: как так вышло, что сын остался не с матерью, как обычно, а с отцом?

Я злился, но ее это не смущало.

– Это было пожелание твоего отца, – ответила она. – Вы с ним одного рода. А я – не вашей крови, я носила фамилию Миелон по браку, а не по рождению. Проблемы вашего рода меня не касаются.

– А проблемы сына? – я уже почти орал.

– Вы все одинаковые! – ответила она и демонстративно встала. – Не важно, кто вас рождает – все вы, Миелоны, одинаковые, всегда. Это все, или ты еще что-то хотел спросить?

Я хотел, но не стал. Просто вышел за двери и пошел по стопам отца – буквально. Как еще понять, что он искал, и почему стал таким, каким стал? Нужно повторить его странствия, посетить те же места и поговорить с теми же людьми! Так я надеялся выяснить, почему он бросил семью, почему ударился в мистику и религию, на старости лет. И почему его дед поступил так же! А я, кажется, повторяю их путь с удручающей тщательностью.

Я женился в девятнадцать лет и стал отцом. Брак просуществовал меньше трех лет, и развалился на куски. Так было и с моим отцом. Только в одном я отклонился от его программы – он забрал меня к себе после развода, а я отдал ребенка жене, и ушел. И этого мелкого отличая явно не хватало, что бы избежать смерти.

Точно восстановить пути странствий отца я не мог, но его дом достался мне, и все, что было в нем – тоже. А были в нем книги – хотя это сразу и не бросалось в глаза. При словах: «Библиотека старых книг, которую собрал мой отец» рисуется пыльная комната, шкафы, набитые хрупкими томами. На истертых переплетах едва читаются древние надписи, а владелец библиотеки сидит за столом в перчатках, с лупой в руке, и пытается прочесть древний текст на пергаменте.

Но отец был практичным человеком, чуждым всякой романтики и любви к древностям. Он шел в ногу со временем, так что его библиотеку я нашел на жестком диске его же ноутбука. Так я нашел древние книги – не за пыльными стеклами, на пыльном экране монитора.

И только тогда понял, насколько же на самом деле мой отец увяз с оккультной дребедени. А потом понял, что увяз он в ней не просто так, а лишь потому, что боялся смерти. Последним откровением, третьим за день, стало понимание, в какой именно дребедени увяз мой отец.

Никаких чисток квартиры свечкой у него не было. Никаких маятников, карт и волшебных кристаллов. И даже никаких демонов. Классика, вроде древней «Оккультной философии» или знаменитых «Ключей Соломона», лежала в папке с красноречивым названием «Бесполезное дерьмо», набитой сотнями файлов. Вторая папка называлась «Может быть!» – в ней нашелся десяток отсканированных рукописей на языках, которые я не мог прочесть, с рисунками, которые я не мог понять.

В третьей папке хранились тщательно рассортированные письма от очень странных людей. Он получал их от шаманов и раввинов, от гуру и святых, от каких-то неведомых мне знаменитостей оккультизма, антропологии, лингвистики, истории, и даже физики. Их я прочесть мог, но не понимал смысл. Три дня я пил кофе, пялился в монитор, почти не спал и понял только одно – все это не помогло отцу выжить. Не поможет и мне!

А еще понял, что он интересовался вызовом и изгнанием каких-то существ. Не призраков и демонов, не ангелов. Кажется, он считал, что все они слишком мелкие и незначительные, только начало длинного списка существ, живущих, как он выражался, «на изнанке мира».

Он спрашивал, могут ли эти существа прийти в наш мир, в физическом теле. Он спрашивал, можно ли пленить или убить такое существо, скрыться от него или договориться с ним. И расспрашивал всех о ком-то, кого называл «Фурия», и это слово он писал с большой буквы, как имя.

Я оторвался от этой невнятной писанины, только когда нашел свою родословную. Отец составил ее, и потрудился куда лучше меня! Он записал все даты рождений и смертей в нашем роду, начиная с 18 века. В этой родословной были только мужчины, и я уже не удивился, когда увидел у каждого из них возраст на момент смерти – сорок лет.

Он составил список – каждое имя, каждого предка! И, похоже, не он один все это составлял. Я нашел сканы бумаг, исписанных разными почерками. Очень многие трудились, составляя эти документы, задолго до отца, и даже задолго до появления шариковых ручек.

Почти все мои предки в этих бумагах были просто именами и возрастом смерти. Почти! Но о некоторых остались подробные рассказы. Так я и узнал суть того, во что вляпался, когда просто родился на этот свет.

***

Сделки с потусторонним и вызывание демонов могут удивить того, кто живет в 21 веке и ошибочно считает это время эпохой науки и разума. Начало 18 века было совсем другим миром! Безумства инквизиции только что пошли на спад, костры начали гаснуть, но само начало нового века мало что изменило в жизни людей, и того меньше – в их головах. Сделка с Дьяволом все еще казалась чем-то обычным, что случается постоянно. Зато казнь за нее уже почти не грозила.

Альтус Миелон страдал.

Я не решусь винить его за все, что случилось дальше – от боли люди сходят с ума и творят самые странные вещи. Возможно, врач эпохи науки и разума смог бы поставить диагноз. Может быть, он назвал бы эту хворь раком, или как-то еще, но врач начала 18 столетия не знал, как назвать болезнь. Знал только, что нет ничего полезнее, чем пиявки и кровопускания! А если это не поможет, то всегда можно смешать уксус, сырое яйцо и камфару, намазать этим лоб, и ждать исцеления.

Исцеление не приходило, и Альтус начал молиться. Он стоял на коленях и упрашивал бога пощадить его, простить и помиловать. Это помогало не лучше, чем пиявки, и Альтус начинал проклинать жестокого бога. Он отрекался от бога, который послал бесконечную боль честному купцу, не сотворившему никаких тяжких грехов. А потом снова вставал на колени и замаливал грехи. Он плевал на крест, а потом целовал его, умолял, и снова проклинал, и понял однажды, что Бог не слышит его.

А потом понял, что в мире есть и другие боги. И они отвечают людям! Если знать, как к ним обратиться.

Никто не скажет точно, что случилось. Все, что осталось от жизни Альтуса – это сплетни, слухи, да рассказы его сына, Мервила. Но тот никогда не болтал трезвым, а верить пьяному – последнее дело.

Мервил напивался и жаловался на жизнь. Рассказывал, как отец уходил из дому – сперва в церковь. Потом в монастырь. Потом их сменили кладбища, склепы и старый круг из камней, веками стоящий в лесу за городом. А потом и его сменили места, о которых добропорядочному христианину не стоило даже знать.

Но Альтус уже не был ни порядочным, ни христианином. Целый год он кричал от боли, год искал спасения. В последний месяц своей жизни он целыми днями выпускал клубы дыма от горящего китайского опиума. Снадобье заглушало боль, и Альтус улыбался. Он смеялся и говорил, что нашел спасение. Нашел того, кто сможет его исцелить. И за лечение придется заплатить цену, которая выше всякого понимания, но жизнь без боли стоит того!

Мервил напивался и рассказывал, как отец увел его брата с собой в лес, к кругу камней. И как вернулся один, в крови, с ножом в руке.

– Где мой брат? – спросил Мервил.

– Заболел! – ответил ему отец. – Тяжело, так что он уже больше не вернется. А я буду жить!

Но он ошибся, и умер очень скоро. Конечно же, ему исполнилось сорок лет.

Мервил пил еще, и рассказывал совсем уже невероятные сказки. Рассказывал, что его отец сошел с ума и убил сына. В это люди верили. И верили в то, что Альтус принес его в жертву тварям, которых надеялся призвать, что бы заключить сделку и выкупить кровью сына свое здоровье. А вот в истории про маленькую девчонку с глазами змеи, которая мстит за ту смерть в лесу, убивает каждого мужчину с фамилией Миелон, не верил никто.

А Мервил орал: «Вы чего это, вы мне не верите, скоты?» и кидался с кулаками на тех, кто смел сказать, что не верит. Выпивка, драки, распутные девки, снова выпивка и снова драки. Так он жил. Его дети плодились по всем окрестным деревням, и не знали, кто их отец. Их матери приходили к его дому и требовали денег или свадьбы, а получали только побои и увечья.

Так было много лет. Все привыкли к его буйному нраву, драки и запои уже не удивляли. Удивило иное – почти сорокалетний Мервил вошел в кабак, не выпил ни капли, отдал деньги трактирщику за все долги. И сказал, что видит ее.

– Кого? – спросил трактирщик.

– Девочку, с глазами змеи. Маленькую, очень вежливую девочку. Скоро она меня убьет, если я не смогу откупиться! – ответил Мервил и ушел.

И ушел не просто из кабака, а из мирской жизни. Он прожил монахом свой последний год, и никто еще ни молился так усердно, как он. Только однажды он не вышел на молитву – и в тот день его нашли в келье, стены которой он за одну ночь оклеил страницами Библии и обвешал крестами. Труп сидел на кровати держал в руках Псалтырь. Следы когтей на его груди никто не смог объяснить, и все списали на происки демонов. Тогда на них списывали все.

Никто не знал точно, как умерли его дети – только надгробия сохранили даты их рождений и смертей, и одно от другого всегда отделяло сорок лет. Так было у его детей, внуков и правнуков, так было у его племянников и их детей. А потом след рода Миелонов померк и пропал.

И снова появился в 20 веке. Записи в бумагах прыгали здесь через поколения, сразу к моему пра-пра-кажется-деду, Вильгельму Миелону. После череды жалких людишек, которые не оставили ничего, кроме даты на камне, Вильгельм смотрелся звездой.

Начало 20 века – отличное время для тех, кто не утратил интерес к чертовщине. Костры погасли окончательно, а новые учения разгорелись. Тысячи людей вызывали духов и медитировали, сотни вступали в новые ордена и оккультные ложи. И десятки из них шли в Братство Вечного Света Розы на Кресте, которое создал Вильгельм.

Он прожил серую жизнь до тридцати шести лет, и внезапно кинулся в объятия оккультизма. Через два года его имя уже вызывало уважение, а еще через год он собрал сорок человек в свое Братство и объявил, что они – избранные. Что в мире идет битва света и тьмы, и победить тьму способны лишь его последователи. Для них он проводил мессы, им он раздавал причастие, и однажды сдобрил его ядом. Те, кто выжил, рассказывали, как Вильгельм кричал, что откупается, дает сорок других вместо себя одного, и теперь не должен умереть.

Он умер еще до суда. Ему как раз исполнилось сорок, и пусть никто не писал про следы когтей на его груди, я уверен, они были и у него.

А вот мой дед просто спятил, без всякого величия. Читая про деда, я читал уже не о древних фанатиках, а о человеке, который жил совсем недавно. Он был не просто именем, он был моим дедом, я видел его могилу! И мне стало не по себе.