Алексей Гравицкий

* * *

Сталкеру Мунлайту, сталкеру Снейку и другим «ушедшим в Зону»…

Пролог

Я помню его. Помню очень хорошо.

Хуже припоминаются детали окружающего пространства. Что-то не запомнилось вовсе, что-то размылось со временем. А он… о нем я всегда вспоминаю так, словно видел его только вчера. До боли яркий образ.

Да, с некоторых пор я знаю, что такое боль. Он научил меня. Или правильнее сказать, дал почувствовать? Я не знаю. Но в тот момент, когда его не стало, я понял как это, когда бывает больно.

Больно терять отца. А он в каком-то смысле был мне отцом. Во всяком случае я всегда считал его таковым. Возможно, он думал об этом иначе. Не важно. В конечном счете, не так важно, как относится к тебе человек. Важно, как ты к нему относишься. А я считал его своим отцом.

Я помню его с момента своего рождения и до его последнего вздоха.

Помню его страх.

Помню его боль.

Помню его усталость, которой он никогда и никому не показывал. Этого никто не видел, все привыкли считать его шутником. Эдаким весельчаком, смеющимся над страхом, не думающим о боли, не чувствующим усталости. С такими людьми очень удобно. От них не ждешь жалоб, но им можно пожаловаться. А еще с ними весело.

Но на самом деле все не так. Я не могу этого объяснить. Плохо понимаю человеческую натуру. Но я чувствую. И тогда я чувствовал не то, что он показывал окружающим.

Я помню его улыбку. Он часто зубоскалил, но я помню другое. Именно улыбку. Искреннюю, теплую, светлую. Так человек улыбается только один раз в жизни, когда знает, что сделал в этой жизни что-то достойное.

С ним рядом всегда находились какие-то люди, но для большинства из них он казался не тем, кем был на самом деле. Иногда мне думается, возможно лишь я один понимал его. Хотелось бы, что бы это было не так. Печально думать, что человек может быть настолько не понят.

Не знаю, кем был для него я, но жалею, что так и не рассказал ему, кем был для меня он. Мы ведь толком и не говорили. Как-то не сложилось.

Да и долго бы нам пришлось понимать друг друга. Мне учиться говорить, ему учиться слушать.

И тем не менее, я буду помнить его всегда. Слишком много он для меня значил. Вот только понял я это слишком поздно, когда в прошлом у нас осталось больше, чем я думал, а впереди – меньше, чем мне бы того хотелось.

Часть первая. Бегство

1

Дорога окончательно вымотала Хворостина, довела до крайней степени раздражения. Сперва кончился нормальный асфальт, вместо него пошло нечто раздолбанное, нещадно бьющее по подвеске, а следом и по генеральскому заду.

Хворостин матерился про себя, его водитель бурчал нечто нецензурное себе под нос, чем действовал генералу на нервы чуть ли не больше раздолбанной дороги. Потом была первая цепь заграждения. Шлагбаум и пара идиотов срочников, не признавших начальство с первого взгляда.

Злость росла, а путь продолжался. Останки асфальта превратились в полное бездорожье. Машину трясло, пассажиров подбрасывало так, будто в детстве на аттракционах. Только если маленький Хворостин приходил от американских горок в восторг, то сейчас они были явно не к месту и окончательно испортили настроение.

Внедорожник швырнуло в сторону. Генерал едва не прикусил язык. Водила снова едва различимо ругнулся. И хотя витиеватого заклинания на исконно-русском Хворостин не разобрал, то что наглец за баранкой материться сомнений не вызывало.

– Далеко еще? – сердито буркнул генерал.

– До кордона? Километр по прямой, не больше, товарищ генерал, – отозвался водитель.

– Останови!

Водила покосился на начальство с сомнением, но спорить не осмелился. Внедорожник сбросил скорость и сместился к кустам. Хворостин дождался, когда машина остановится и распахнул дверцу. Водитель наблюдал за ним со все возрастающим интересом.

– Я пешком пройдусь, – пояснил генерал, – а ты покури, оправься и подъезжай.

– Разрешите обратиться, – засуетился водитель. – Здесь небезопасно, товарищ генерал.

– Мне казалось, что Зона там, за кордоном, – пожал плечами Хворостин и испытующе поглядел на водителя. – Или не так?

– Так, – водила съежился под начальственным взглядом. – Только здесь тоже всякое встречается. Торгаши, сталкерня, мелкие аномалии. Собаки опять же.

– Собаки, – фыркнул Хворостин и вылез из машины.

Когда обернулся, водитель уже стоял снаружи и с опаской таращился на него. Эта материнская забота от подчиненного действовала на и без того истрепанные нервы.

– Мне осталось пройти паршивых шестьсот метров.

– Целых шестьсот.

– Всего шестьсот, – отрезал генерал. – Подъедешь через полчаса.

– Слушаюсь, – отчеканил тот.

Хворостин резко развернулся и зашагал вперед. Через полсотни шагов машина и водитель скрылись за деревьями, а еще через несколько десятков стало совсем тихо.

Лес был нехороший. Мертвый. Дыхания у него не было. Всех звуков – только шуршание листьев под ногами. Ни птиц, ни насекомых, ни хоть какой-то завалящей полевки. И пахло чем-то гнилым.

Генерал поежился. Пресловутые шестьсот метров стали казаться вдруг чем-то ощутимым. Рука метнулась к кобуре, пальцы стиснулись на рукояти пистолета. Теплый, нагретый от близости человеческого тела металл казался сейчас живее природы вокруг. С пистолетом в руке почувствовал себя спокойнее.

Деревья расступились. Перед Хворостиным раскинулась широкая поляна, засыпанная разноцветной листвой. По ту сторону поляны деревья росли уже не так густо. За ними проступали остовы домишек и сараев, серели сгнившие, завалившиеся оградки. Один заборчик привалился к ржавому кузову УАЗика «Буханки».

Среди всей этой разрухи чем-то более-менее целым выделялся двухэтажный кирпичный домик. Во всяком случае он не превратился в разваленную груду гнилья, повисшего на стропилах.

Генерал перемахнул поляну и устремился мимо деревенских руин к двухэтажке.

При ближайшем рассмотрении дом смотрелся весьма плачевно. Когда-то белая краска, которой были выкрашены стены, пучилась и осыпалась лохматыми ошметками, покрывая землю ничуть не хуже жухлой листвы. На одной из стен с трудом читалась выцветшая надпись: «Прости и прощай мой дом!». Интересно, когда и кто оставил здесь это граффити?

Крыша дома провисла, норовя провалиться внутрь. Ступеньки крыльца стесались. Перила испарились. Об их присутствии здесь напоминали лишь два гнутых железных прута, торчащих посреди левого края короткой лестницы. Однако дверь висела на своем месте. И стекла в окнах были.

– Стоять, – приказали из-за спины тихо. – Ствол на землю, или стреляю.

Хворостин дернулся от неожиданности. Эта мгновенная слабость вывела из равновесия окончательно.

– Вы что здесь охренели все? – утробно прорычал он, медленно оборачиваясь.

Солдатик с АКМом, что стоял с ним теперь нос к носу, попятился, понимая, что облажался.

– Простите, товарищ генерал.

– Старший кто?

– Капитан Берденко, – солдатик кивнул на двухэтажный обшарпанный дом, давая понять, где искать капитана.

– Свободен, – бросил на ходу Хворостин и направился к лестнице с оторванными перилами.

Дверь на удивление открылась без скрипа. Внутри пахло пылью и сыростью. На право и налево от входа разбегались коридоры. В конце левого устроилась лестница на второй этаж. В середине правого находилась приоткрытая дверь, из-за которой доносились голоса.

Хворостин любил заявляться вот так, без предупреждения, не давая времени на подготовку к его визиту, чтобы видеть все как есть. Но то, что видел сейчас, ему не нравилось. Еще меньше понравилось то, что услышал.

– …думаешь нас это не коснется?

– С чего бы?

– Ну знаешь как говорят, Андрей, новая метла по-новому метет.

– Да плевать. Пусть они там себе метут чего хотят. Ты вот сколько здесь? Полгода? Ты за это время прошлое начальство хоть раз здесь видел?

Хворостин неслышно добрался до двери, остановился и прислушался. В помещении что-то булькнуло, зажурчало, грюкнуло.

– Одного штабного махнули на другого, – продолжил невидимый Андрей, – нам-то что? Наше дело маленькое. Приказано охранять кордон, охраняем. Прикажут свалить с кордона, свалим. Только не прикажут, там наверху всем наплевать. Главное, Серега, чтобы кордон стоял и шибко заметного движения через него не было.

– Хорошее у нас начальство.

– Начальство, как родители. Его не выбирают.

– Думаешь у хохлов и ооновцев то же самое?

– У ООН пес его знает, а у братьев украинцев все так же. К гадалке не ходи. Братские народы, фиг ли. Традиции одни, а по традиции начальство само по себе, а все что ниже как-нибудь само.

Дальше слушать Хворостин не стал. Толкнул дверь и вошел внутрь. Комнатенка оказалась небольшой. В ней стоял побитый жизнью стол, пара лавок и тумбочка без ящика и дверцы. На тумбочке пыхтел клубами пара замызганный электрический чайник и несколько стаканов. Еще пара стаканов стояли на столе. В одном из них капитан Андрей Берденко отмачивал чайный пакетик. Именно за этим занятием и застал его генерал.

Второй, тот самый Серега с погонами старшего лейтенанта, сидел на лавке против Берденко. Генерала он увидел первым. И среагировал первым, поспешно подскочив с лавочки.

Хворостин одарил его пренебрежительным взглядом и повернулся к капитану. Тот к этому времени тоже узрел генерала. И судя по утопленному чайному пакетику, нежданный гость произвел на него впечатление.

– Старлей, – не поворачиваясь, сладко протянул Хворостин, – выйди вон. А вы, товарищ капитан, потрудитесь объяснить, какого рожна вы обсуждаете вышестоящее руководство с младшим по званию. Что за бардак у вас здесь происходит?

Тихо стукнула закрывшаяся дверь. Генерал прошел к столу, опустился на лавочку и огляделся. Все это от кордона до командующего здесь капитана поступило в его распоряжение, и как распорядиться этим Хворостин пока не знал. Но то, что во всех этих чернобыльских красотах придется наводить порядок, видно было невооруженным глазом.

– Я жду, капитан, – поторопил он потерявшегося Берденко.