Часть первая

Глава I

В Большом театре давали «Травиату». Примадонна была восхитительна. В переднем ряду, между все почти военными, сидел один статский. В его фигуре, начиная с курчавой, значительно поседевшей головы и весьма выразительного, подвижного лица до посадки всего тела, проглядывало что-то гордое и осанистое. Он сидел, опершись своими красивыми руками на дорогую палку. Костюм его весь состоял из одноцветной материи. По окончании первого акта, когда статский встал с своего места и обернулся лицом к публике, к нему обратился с разговором широкоплечий генерал с золотым аксельбантом и начал рассказывать, по мнению генерала, вероятно, что-нибудь очень смешное. Статский выслушал его весьма внимательно, но в ответ генералу ничего не сказал и даже на лице своем ничего не выразил. Тот, заметно этим несколько обидевшись, отвернулся от статского и, слегка поддувая под свои нафабренные усы, стал глядеть на ложи. В это время с другой половины кресел стремился к статскому другой военный, уж какой-то длинновязый, с жиденькими усами и бакенбардами, с лицом, усыпанным веснушками, с ученым знаком на груди и в полковничьих эполетах. Он давно со вниманием заглядывал на статского, и, когда тот повернул к нему лицо свое, военный, как-то радостно воскликнув: «Боже мой, это Бегушев!» – начал, шагая через ноги своих соседей, быстро пробираться к нему.

– Александр Иванович, вы ли это? – произнес он, останавливаясь, наконец, перед Бегушевым.

Что-то вроде приветливой улыбки промелькнуло на губах того.

– Ах, Янсутский, здравствуйте! – проговорил он, протягивая военному руку и как бы несколько обязательным тоном.

После того Янсутский некоторое время переминался перед Бегушевым, видимо, отыскивая подходящий предмет для разговора.

– Но каким же образом вы на опере Верди? – придумал он, наконец.

Бегушев усмехнулся.

– Что вас так удивляет это? Я очень люблю эту оперу, – отвечал он.

– Но знатоки, кажется, вообще не слишком высоко ставят Верди?.. – больше спросил Янсутский.

– Я не особенный знаток… – протянул Бегушев.

– Ну, как вы не знаток!.. – возразил Янсутский и затем прибавил: – Как, однако, много времени прошло с тех пор, как я имел честь познакомиться с вами за границей… Лет пятнадцать, кажется?

– Да, – протянул и на это Бегушев.

Янсутский придал затем печальное выражение своему лицу.

– А Наталья Сергеевна, как я слышал, кончила жизнь?

Лицо Бегушева окончательно омрачилось.

– Она умерла, – проговорил он.

После этого оба собеседника опять на некоторое время замолчали.

– А вы тоже в Москве живете? – сказал Бегушев как бы затем, чтобы что-нибудь сказать.

– Я, собственно, больше живу в вагонах, на железной дороге. Я занимаюсь коммерцией: распорядитель в нескольких компаниях и сам тоже имею подряды. Нельзя, знаете: в год тысчонок шестьдесят-восемьдесят иногда зашибешь, – приятно это и соблазнительно… – объяснил Янсутский.

– Но каким же образом вам позволяют носить ваш военный мундир? – спросил Бегушев явно удивленным голосом.

– Да… ну, это что же!.. Я, собственно, схлопотал и сохранил себе эту форму больше для апломба. Весу она, знаете, как-то больше дает между разным этим мужичьем: подрядчиками… купцами!.. Россия-матушка еще страна варварская: боится и уважает палку и светленький позументик!

Бегушев на это молчал.

– Вы, если я не ошибаюсь, дом свой в Москве имеете? – допрашивал его Янсутский.

– Свой-с! – отвечал ему лаконически Бегушев.

– Надеюсь, что вы позволите мне быть у вас, – продолжал Янсутский, слегка кланяясь, – у меня тоже здесь свой дом, который и вы, может быть, знаете: на Тверской, против церкви; хатка этакая небольшая – на три улицы выходит… Сам я, впрочем, не живу в нем, так как бываю в Москве на время только…

Бегушев и на это совершенно промолчал.

– Буду иметь честь явиться к вам! – заключил Янсутский и, расшаркавшись, отошел от Бегушева; но, проходя мимо широкоплечего с аксельбантом генерала, почти в полспины поклонился ему. Генерал протянул ему два пальца. Янсутский пожал их и, заметно оставшись очень доволен этим, вышел с некоторою гордостью на средний проход, где, приостановившись, взглянул на одну из бельэтажных лож, в которой сидела одна-одинехонька совершенно бабочке подобная дама, очень богато разодетая, с целым ворохом волос на голове, с лицом бледным и матовым, с светлыми, веселыми глазками и с маленьким, вздернутым носиком. В продолжение всего акта она совершенно не слушала оперы, сидела даже отвернувшись от сцены, очень часто зевала и прислонялась головкой к спинке кресел, как бы затем, чтобы заснуть. Единственным развлечением ее была стоявшая на перилах ложи бонбоньерка, из которой она беспрестанно таскала конфекты, нехотя сосала, жевала их и некоторые даже выкидывала из своего хорошенького рта. Увидав Янсутского, дама сделала ему пригласительный знак рукою. Тот кивнул ей, в свою очередь, головой и через несколько минут вошел к ней в ложу.

– На, съешь конфетку! – начала она, как только что он уселся рядом с ней.

– Подите, не хочу! – отвечал Янсутский.

– Съешь!.. Съешь непременно! – повторила настойчиво дама и почти насильно сунула ему в руку огромную конфекту.

Янсутский улыбнулся, пожал плечами; но делать нечего: начал есть конфекту.

– С кем ты с последним мужчиной говорил? – спросила дама.

– С Бегушевым.

– А ты разве знаком с ним?

– Давным-давно, – отвечал Янсутский.

Дама после того, прищурив свои хорошенькие глазки, начала внимательно смотреть на Бегушева.

– А он в самом деле очень хорош собой! – проговорила она, с живостью повертывая свою головку к Янсутскому.

Бегушев в это время все еще стоял лицом к публике и действительно, по благородству своей фигуры, был как отменный соболь между всеми.

– Чем же особенно хорош? Наконец, он не молод очень, – старик почти! – возразил Янсутский.

– А он богат? – продолжала расспрашивать дама.

– Богат!

– Говорят, он очень умный и ученый, что ли?

– А черт его знает, умный ли он и ученый! – произнес уж с некоторою досадливостью Янсутский. – Но кто ж тебе говорил все это про него?

– Домна Осиповна, разумеется!.. Кто ж больше!..

Янсутский при этом усмехнулся.

– Значит, это правда, что она с ним сошлась?

– Еще бы не правда!.. – воскликнула дама. – Вчера была ее горничная Маша у нас. Она сестра моей Кати и все рассказывала, что господин этот каждый вечер бывает у Домны Осиповны, и только та очень удивляется: «Что это, говорит, Маша, гость этот так часто бывает у меня, а никогда тебе ничего не подарит?»

Янсутский снова на это усмехнулся.

– Как же это так случилось? Домна Осиповна всегда себя за такую смиренницу выдавала! – сказал он.

– Пожалуйста, смиренницу какую нашел! – произнесла насмешливо его собеседница. – Она когда и с мужем еще жила, так я не знаю со сколькими кокетничала!..

– Но тогда она это делала, как сама мне говорила, для того, чтобы ревность в муже возбудить и чтобы хоть этим удержать его около себя.

– Ну да, так!.. Для этого только!.. – горячилась дама. – Кокетничала, потому что самой это приятно было; но главное, досадно, – зачем притворничать? Я как-то посмеялась ей насчет этого Бегушева, она вдруг надулась! «Я вовсе, говорит, не так скоро и ветрено дарю мои привязанности!..» Знаешь, мне хотела этим маленькую шпильку сказать!

– И за дело!.. Зачем же вызывать на такие разговоры, когда кто их сам не начинает…

– Я их теперь и не начну больше никогда с ней!.. – сказала дама и при этом от досады сделала движение рукою, от которого лежавшая на перилах афиша полетела вниз. – Ах! – воскликнула при этом дама совершенно детским голосом и очень громко, так что Янсутский вздрогнул даже немного.

– Что такое? – спросил он.

– Посмотри, я афишу уронила, – продолжала дама, загибая голову вниз, – вон она летит и прямо-прямо одному старичку на голову; а он и не чувствует ничего, ха-ха-ха!

И дама, откинувшись на задок кресла, начала хохотать.

– Перестань, Лиза; разве можно так держать себя в театре! – унимал ее Янсутский.

– Не могу, не могу удержаться!.. – говорила дама.

Янсутский покачал только с неудовольствием головой и, встав со стула, начал поправлять ремень у своей сабли.

– А ты разве не поедешь ко мне ужинать? У меня папа будет и привезет устриц! – проговорила дама.

– Бог с ним, с твоим папа, и с его устрицами… Мне еще нужно в одном месте быть.

– Так вот что… – начала дама, и голос ее как бы изменил своей обычной веселости. – Каретник опять этот являлся: ему восемьсот рублей надобно заплатить.

Что-то вроде кислой гримасы пробежало по лицу Янсутского.

– Заплатил уж я ему, – отвечал он с явной досадой.

– И потом… – продолжала дама, голос ее все еще оставался каким-то нетвердым, – из магазина от Леон тоже приходили, и ты, пожалуйста, скажи им, чтобы они и не ходили ко мне… я об этих противных деньгах терпеть не могу и разговаривать.

– А вещи когда берешь, это любишь? – заметил ей ядовито Янсутский.

– Вещи я, конечно, люблю, а потом я хотела тебе сказать, – сердись ты на меня или не сердись, но изволь непременно на нынешнее лето в Петергофе дачу нанять, или за границу уедем… Я этих московских дач видеть не могу.

– Успеем еще это сделать, – отвечал Янсутский, уже уходя.

– Непременно же! – крикнула ему вслед дама.

В продолжение всего этого разговора генерал с золотым аксельбантом не спускал бинокля с ложи бабочке подобной дамы, и, когда Янсутский ушел от нее, он обратился к стоявшему около него молодому офицеру в адъютантской форме:

– Это madame Мерова, если я не ошибаюсь?

– Да-с! – отвечал адъютант.

– И в ее ложе, по обыкновению, Янсутский!.. – продолжал генерал.

– Как всегда! – отвечал с улыбкой адъютант. – Очень, говорят, она дорого ему стоит! – прибавил он негромко.

– Дорого? – полюбопытствовал генерал.

– Тысяч двадцать пять в год! – объяснил адъютант.

– Ого, сколько!.. – произнес негромко, но заметно одобрительным тоном генерал.

При разъезде Бегушев снова в сенях встретился с Янсутским, который провожал m-me Мерову. Янсутский поспешил взаимно представить их друг другу. Бегушев поклонился m-me Меровой с некоторым недоумением, как бы не понимая, зачем его представляют этой даме, а m-me Мерова кинула только пристальный, но короткий на него взгляд и пошла, безбожнейшим образом волоча длинный хвост своего дорогого платья по грязному полу сеней… От рассеянности ли она это делала или от каких-нибудь мыслей, на минуту забежавших в ее головку, – сказать трудно!

К подъезду первая была подана карета m-me Меровой, запряженная парою серых, в яблоках, жеребцов. M-me Мерова как птичка впорхнула в карету. Ливрейный лакей захлопнул за ней дверцы и вскочил на козлы. Вслед за тем подъехал фаэтон Янсутского – уже на вороных кровных рысаках.

– Кто это именно дама, с которой вы меня познакомили? – спросил его Бегушев.

– Это одна моя очень хорошая знакомая, – отвечал Янсутский с некоторой лукавой усмешкой. – Нельзя, знаете, я человек неженатый. Она, впрочем, из очень хорошей здешней фамилии, и больше это можно назвать, что par amour!^[1]. Честь имею кланяться! – И затем, сев в свой экипаж и приложив руку к фуражке, он крикнул: – В Яхт-клуб!

Кровные рысаки через мгновение скрыли его из глаз Бегушева.

Нет никакого сомнения, что Янсутский и m-me Меровою, и ее каретою с жеребцами, и своим экипажем, и даже возгласом: «В Яхт-клуб!» хотел произвесть некоторый эффект в глазах Бегушева. Он, может быть, ожидал даже возбудить в нем некоторое чувство зависти, но тот на все эти блага не обратил никакого внимания и совершенно спокойно сел в свою, тоже очень хорошую карету.

Кучер его, выбравшись из ряда экипажей, обернулся к нему и спросил:

– За Москву-реку прикажете ехать?

– Туда! – отвечал Бегушев.

Кучер поехал.