Железо можно сломать. Золото – украсть. Единственное, что нельзя отнять у настоящего богатыря, – это его имя, добытое честью, и землю, которую он называет Родиной.

Глава 1. Он был простым батраком

Земля под Полтавской губернией, в селе Красёновка, тяжко стонала лишь дважды в год: весною, когда плуг вспарывал её тёплое нутро, да осенью, когда с неё снимали щедрый, но выстраданный урожай.

Но в тот праздничный летний день, когда воздух плавился от зноя и запаха трав, земля стонала иначе – от яростной, первобытной схватки.

Максим Иванович Поддубный, мужик, в чьих жилах казачья кровь текла гуще древесной смолы, пытался одолеть в борьбе собственного сына. Ивану, его первенцу, шёл семнадцатый год. Сила в нём бродила, как молодое, терпкое вино в дубовой бочке, грозя сорвать все обручи. Она уже не просилась наружу – она рвалась, требуя выхода.

– Ну, что, сынку, сдаёшься? – прохрипел отец. В его голосе смешались и отцовская любовь, и азартный вызов, и гордость за то, какого богатыря он вырастил.

Но Иван молчал, стиснув зубы. С двенадцати лет он гнул спину на чужих людей, батрача от зари до зари. Он познал и липкий, сосущий голод, и пронизывающий до костей холод осенних ночей в степи.

Он слишком хорошо знал настоящую цену силе. Сила – это не забава на празднике. Сила – это лишний мешок зерна, который ты в силах взвалить на плечи, чтобы семья не голодала. Сила – это уважение в глазах односельчан, которые знают, что на тебя можно положиться. Сила – это его единственное, незыблемое богатство, данное ему этой самой землёй.

Он упёрся босыми ногами в податливый чернозём, почувствовав его живую мощь. Секунда, ещё секунда… И вот, изловчившись, он рванул отца на себя, закрутил в неумолимой медвежьей хватке и с глухим стуком бросил через бедро. Приём вышел чистым, отточенным сотнями таких же схваток с ровесниками.

Максим Иванович грузно рухнул на спину. Толпа мужиков, обступившая их, разом ахнула. Отец лежал, тяжело дыша, и смотрел в синее, бездонное, словно Божье око, небо. А потом рассмеялся – гулко, раскатисто, от души. Так, что с соседней вишни градом посыпались переспелые, тёмные ягоды.

Он поднялся, кряхтя, отряхнул с вышитой рубахи налипшую траву и сгрёб сына в охапку. Объятия были такими крепкими, что у Ивана затрещали рёбра, но в этих тисках не было боли – лишь высшее отцовское признание.

– Добре, сынку. Добре… Перерос отца.

***

В тот вечер Иван чувствовал себя царём. Не меньше. Он одолел того, кого искренне считал самым сильным человеком на всём белом свете. Но его триумфальное царствование оборвалось так же внезапно, как летняя гроза. Ровно в тот миг, как он увидел Алёнку, дочку старосты.

Она стояла у плетня, в простом сарафане, но для Ивана она была краше любой барышни. И её застенчивая, лукавая улыбка оказалась для него дороже всех побед на свете. Сердце в груди забилось часто-часто, как пойманная птица. И он понял: теперь его сила нужна не только для работы. Она нужна, чтобы завоевать эту улыбку.

***

Когда село окутали синие сумерки и затихли последние звуки дня, Иван, набравшись невиданной смелости, решился. Он не стал ходить вокруг да около, посылать сватов. Пошёл сам. Напрямик. К дому старосты. Свататься.

Староста, самый богатый и влиятельный мужик в Красёновке, встретил его на крыльце. Оглядел с ног до головы – медленно, оценивающе, будто коня на ярмарке. И криво усмехнулся, скривив тонкие губы.

– Ты, никак, Ванька? Поддубного сын? И чего тебе на ночь глядя?

– Свататься пришёл, – тихо, но твёрдо ответил Иван, чувствуя, как горит лицо. – К Алёне вашей.

– Свататься? – староста фыркнул. – А что у тебя есть, жених? Земля? Скотина? Деньги?

Иван выпрямился.

– Сила у меня есть, дядьку. Руки работящие. С голоду не помрём, обещаю.

Староста запрокинул голову и расхохотался. Зло, унизительно, так, что у Ивана всё внутри похолодело.

– Сила? Силой сейчас сыт не будешь, голодранец! Сила твоя – грош цена без земли да капитала. Иди, парень. Иди батрачь дальше, раз спина крепкая. А дочка моя тебе не ровня. Забудь.

Слова эти ударили Ивана похлеще отцовского кулака. Он стоял, как оплёванный, оглушённый. И сквозь пелену унижения услышал за закрытой дверью тихий, задавленный плач Алёнки. Значит, слышала. Всё слышала.

Он молча развернулся и пошёл прочь, не разбирая дороги. Унижение жгло его изнутри, выжигая юношескую обиду и превращая её в холодную, твёрдую как сталь, решимость.

Всю ночь он не сомкнул глаз. Сидел на завалинке у своей хаты, глядя в бархатную темень, усыпанную мириадами колких звёзд. «Грош цена… Голодранец…». Он сжимал кулаки так, что белели костяшки.

В памяти всплывали картины: вот он один, шутя, пригибает к земле упрямую корову, ухватив за рога; вот тащит на себе дубовое бревно, что трое мужиков сдвинуть не могли. И всё это – ничто? Пыль под ногами сытого богатея?

Нет, – прошептал он в ночную тишь, и этот шёпот был клятвой. – ТАК НЕ БУДЕТ.

Он вспомнил рассказы заезжих чумаков о далёком Крыме, о больших портовых городах, где кипит совсем другая жизнь. Севастополь, Феодосия… Там, говорили они, хорошая работа ценится, а уж за силу и удаль платят настоящие, звонкие деньги.

Эти названия звучали, как обещание. Обещание мира, где его не посмеют назвать голодранцем. Обещание пути, пройдя который, он вернётся и бросит к ногам старосты не просто мешок с деньгами, а собственное, весомое имя.

***

Рано утром, когда мать, Анна Даниловна, только-только затопила печь и по хате поплыл сонный дух дыма, он вошёл. Подошёл прямо к отцу.

– Отпустите, батько. Поеду на заработки. В Крым.

Максим Иванович поднял на него долгий, тяжёлый, всё понимающий взгляд. Он видел перед собой уже не мальчишку, а мужчину, принявшего решение. Не стал ни отговаривать, ни расспрашивать. Лишь молча, весомо кивнул.

– Дорога дальняя. Судьба – она как степь. Где найдёшь, где потеряешь – неведомо. Помни одно, сынку: фамилию нашу не срами. И чести своей казацкой не продавай. Ни за какие деньги.

Мать, Анна Даниловна, молча вытирая слёзы краешком платка, сунула ему в дорожный узел краюху хлеба, пару печёных картофелин и щепоть соли. Он поклонился родителям в пояс. Низко. С благодарностью за жизнь и с прощанием. А потом вышел за ворота и, не оглядываясь, зашагал по пыльной, серой ленте дороги, уходящей за горизонт.

Он уходил не от нищеты – от неё не уйдёшь. Он уходил за своим именем.

Иван ещё не знал, что эта дорога приведёт его на залитые светом арены Парижа и Нью-Йорка. Не ведал, что его имя будут скандировать на десятках языков, и что оно станет живым символом несокрушимой русской силы.

Пока он был просто Иваном, сыном Максима Поддубного. Уязвлённым, упрямым, но несгибаемым юношей, который дал себе слово вернуться победителем.

И это слово он сдержит.