Глава 1. Тростниковый стержень

Эдирне. Султанский дворец. 1443 год.

Тишина.

Тягучая, плотная, словно застывший мёд, она заполнила собой всё пространство султанских покоев. Воздух, пропитанный запахом пыльных персидских ковров, кисловатым духом чернил и почти неуловимым, горьковатым ароматом тлеющего уда в бронзовой курильнице, казался неподвижным.

Эту гнетущую тишину пронзал лишь один звук – раздражающее, монотонное царапанье.

Калям… тростниковое перо в руке одиннадцатилетнего шехзаде Мехмеда вздрогнуло. Всего на миг. Но этого хватило, чтобы жирная, похожая на уродливого паука клякса расплылась по драгоценному пергаменту.

– Снова, – голос наставника, Муллы Гюрани, упал в безмолвие комнаты тяжело, как камень, брошенный в глубокий колодец. – Ты опять не слушаешь, шехзаде. Твой разум витает там, где ему быть не положено.

Мехмед дерзко вскинул подбородок, его тёмные глаза сверкнули непокорным огнём.

– Я всё понял! «Глагол»… «корень»… К чему вся эта тягомотина? Арабская вязь создана для священного Корана, а не для этих СКУЧНЫХ правил!

– Скучных? – Мулла Гюрани медленно, всем своим иссушенным телом, поднялся. Высокий, худой и прямой, как натянутая стрела, он был воплощением строгости. – Ты смеешь называть скучным ключ к величайшей мудрости? Твой прадед, Баязид Молниеносный, да упокоит Аллах его душу, был грозным воином, но склонял голову перед учёностью. Твой отец, сам Султан Мурад, слагает стихи, что трогают сердца. А ты… наследник великого престола, не можешь запомнить простое спряжение.

– Я запомнил! – вспыхнул Мехмед, чувствуя, как кровь приливает к щекам. – Но пока мы здесь сушим чернила, ромеи за стенами Константинополя потешаются над нами! Они смеются! А я должен…

– Ты должен ЗНАТЬ ГРАММАТИКУ, – отрезал Мулла Гюрани.

Его взгляд метнулся к стене. Там, на специальном крюке, висел тонкий, отполированный до зеркального блеска прут. Гибкий и страшный в своей простоте стержень из тростника.

Мехмед инстинктивно сжался, но гордыня, текущая в его жилах вместе с кровью Османов, не позволила ему отступить ни на шаг.

– Ты не посмеешь.

Мулла Гюрани, не отводя взгляда от мальчика, снял прут с крюка.

– Твой отец, великий падишах, призвал меня из самой Бурсы. Он вручил мне этот самый тростник и молвил: «Сын мой упрям и горяч, как необъезженный жеребец. Доверяю его обучение тебе, о мудрейший. Если слова окажутся бессильны, говори с ним так».

В глазах Мехмеда потемнело. Он – сын падишаха. Он – будущее империи.

– Я – КРОВЬ ОСМАНА! – выкрикнул мальчик, вкладывая в этот крик всю свою ярость.

– А я – твой учитель, – голос Гюрани не дрогнул ни на миг.

Прут со свистом рассёк воздух и опустился на выставленную ладонь. Раз. Два. Мехмед до боли закусил губу, отказываясь подарить наставнику хотя бы звук. Боль была острой, жалящей, но унижение… унижение обжигало сильнее раскалённого железа.

– Ты будешь сидеть здесь, – произнёс Мулла Гюрани, возвращая прут на место, – пока эта страница не будет переписана без единой ошибки. Даже если на это уйдёт вся ночь.

Мехмеда трясло от беззвучной ярости. Он ненавидел этот прут. Он ненавидел грамматику. И в этот миг, кажется, почти ненавидел своего наставника.

Именно в этот момент массивная, покрытая искусной резьбой дверь в покои беззвучно отворилась.

На пороге стоял он.

СУЛТАН МУРАД II.

В своих простых, тёмных одеждах, с глазами, полными вечной вселенской печали, правитель великой империи скорее походил на уставшего от мира странствующего дервиша, чем на грозного воителя.

– Падишах… – Мулла Гюрани почтительно склонил голову.

Мурад медленно вошёл, его мягкие сапоги утопали в ворсе ковра. Взгляд султана миновал учителя и впился в сына. Скользнул по предательски покрасневшей ладони, задержался на кляксе, застыл на упрямо сжатых челюстях мальчика.

В комнате воцарилась такая оглушающая тишина, что Мехмед слышал гулкий стук собственного сердца в ушах. Он ждал чего угодно: гнева, приказа, нового наказания.

Но Султан Мурад II лишь глубоко вздохнул.

Это был не тот вздох, которым дышат. Это был вздох, которым сдаются перед неизбежным.

– Снова, – тихо, почти шёпотом, произнёс падишах. И от этого спокойствия по спине Мехмеда пробежал холод. – Мулла Гюрани обучает лучшие умы Бурсы. Почему же он не может справиться с тобой одним?

Мехмед молчал, уставившись в пол.

– Твой брат Алааддин… – начал Мурад, и сердце мальчика болезненно сжалось.

Алааддин. Старший брат. Идеальный сын. Храбрый воин, послушный наследник, благочестивый мусульманин. Тот, кого отец любил безгранично. Тот, кто так нелепо и внезапно покинул этот мир, оставив после себя лишь зияющую пустоту…

«Почему ты не можешь быть, как он?» – этот невысказанный вопрос повис в воздухе тяжелее крепостной стены.

– Алааддин в твоём возрасте уже знал Коран наизусть, – продолжил Мурад, обращаясь скорее в пустоту, чем к сыну. – Его сабля была остра, но ум – ещё острее. А ты… Ты воюешь с собственным учителем.

Султана раздражала эта вспыльчивость, эта неуёмная, почти дикая энергия в младшем сыне. Он видел в ней не созидательную силу, а разрушительную опасность. Государству нужен покой, а этот мальчик, казалось, был рождён для бури.

Мурад устало провёл рукой по лицу.

– С тобой в одном классе учатся и другие. Сыновья покорённых правителей. Заложники чести. Посмотри на юного Влада.

Мехмед невольно бросил взгляд в тёмный угол комнаты. Там, за таким же низким столиком, сидел другой мальчик, чуть старше его. Влад, принц Валахии. Тёмноволосый, молчаливый, с глазами старыми, как сами карпатские леса. Он сидел неподвижно, как изваяние, но Мехмед кожей почувствовал, как тот упивается его позором.

– Даже валашский заложник, – с горечью в голосе произнёс Мурад, – проявляет больше усердия, чем сын Османа. Позор.

Султан не сказал больше ни слова. Просто повернулся и вышел, оставив за собой шлейф отцовского разочарования и тонкий аромат сандала. Дверь закрылась, отрезав Мехмеда от всего мира.

– Переписывай, шехзаде, – вернул его к реальности голос Муллы Гюрани.

Унижение было полным. Отец не просто отчитал его. Он унизил его перед Владом. Перед этим дикарём, о жестоких забавах которого шептались по всему дворцу.

Мехмед снова сел за стол. Руки дрожали. Он макнул перо в чернильницу. Строка за строкой, буква за буквой. Он переписывал, но не видел арабской вязи. Перед его глазами стояло уставшее лицо отца и звучал его тихий, полный разочарования голос.

Он закончил, когда луна уже высоко поднялась над острыми шпилями минаретов Эдирне. Мулла Гюрани молча кивнул и отпустил его.

Мехмед вышел в пустой, гулкий коридор. Ноги сами понесли его прочь от своих покоев. Он шёл, пока не оказался в маленькой, редко посещаемой комнате, где хранились карты.

В углу, прислонившись к стене, его ждала тень. Влад.

– Сильно досталось? – тихо спросил валах. В его голосе не было и намёка на сочувствие, лишь змеиное любопытство.

Мехмед прошёл мимо, будто не заметив его.

– А ведь твой отец прав, – Влад неприятно, по-волчьи, улыбнулся. – Все эти книги… это для слабых. А прут – для упрямых ослов.

Мехмед резко замер.

– Замолчи, валах. Ты здесь гость. Или, если угодно, заложник. Не забывай своё место.

Влад равнодушно пожал плечами.

– Мы оба здесь заложники, Мехмед. Ты – заложник памяти своего идеального мёртвого брата. А я… я просто жду своего часа. Мой отец тоже учил меня палкой. Но я научился бить в ответ.

Мехмед посмотрел ему прямо в глаза.

– Убирайся.

Влад усмехнулся и бесшумно растворился в тенях коридора.

Мехмед остался один. Дрожащими пальцами он развернул на большом столе свиток, который прятал ото всех.

Это была карта. КАРТА КОНСТАНТИНОПОЛЯ.

Он провёл пальцем по двойной линии стен – легендарным стенам Феодосия. Он смотрел на узкий залив Золотой Рог, на величественный купол Святой Софии, отмеченный на карте.

Отец считает его глупым, неусидчивым мальчишкой. Великий визирь Халил-паша видит в нём угрозу. Влад считает его слабым.

Пусть.

Пусть они все тешатся своими стихами и древними книгами. Ему нужно другое. Ему нужно ЭТО.

Мехмед смотрел на карту, и стены дворца в Эдирне растворялись. Он уже слышал грохот чудовищных орудий, которые ещё не были отлиты. Он слышал боевые кличи воинов, которые ещё не родились.

Он не будет таким, как его отец-философ. И уж точно не станет бледной копией своего «идеального» брата.

Он станет тем, кого предсказал великий шейх Акшемседдин.

Он возьмёт этот Город. Священную цель. Kızılelma. Красное Яблоко.

И пусть тогда отец попробует сказать, что он разочарован.

Его пальцы сжались в кулак, и ноготь большого пальца с силой надавил на пергамент, прямо в центр города, туда, где возвышалась София. Он почти прорвал его. Это было обещание. Клятва, данная самому себе. И всему миру.