Часть 1. Случай

Из воздуха вылепилась фраза: "Как у моря погоды".

Ждать дальше было бессмысленно. Точнее так: продолжать тратить время – контрпродуктивно. Иван Генрихович посмотрел на часы (хотя был уверен, что прибавилось минут пять-семь, не больше), промелькнул глазами по приборной панели, будто бы часы автомобиля могли предоставить иную информацию.

"Не прибавилось, – подумал, – а убавилось. Время – единственная природная субстанция, которая никогда не прибавляется, но всегда расходуется".

Мысленный мусор подтверждал, что уезжать не хотелось, хотелось надеяться… "упираясь пятками" в ночь, в чортовы кулички (Иван Генрихович припарковался на задворках Галактики, в Петергофе, у корпуса университета), в бездорожье, в усталость… неприметную, словно кирпич в рюкзаке.

"Глупо! – подбодрил себя. – Глупо было приезжать без звонка. Что за ребячество?"

Синий логотип светился над первым этажом и казался космической фантазией; огонёк банкомата (пульсирующий, жизнерадостный) смущал идеями о проститутках – вольных и самозанятых, приписанных к войску Стеньки Разина.

Машину обогнул молодой человек. В наушниках и с рюкзаком (приметы выхватились ярко).

"Студент", – определил Лудольф.

Следом прошел второй студиозус. В футболке с капюшоном и надписью "Боже, храни королеву!" – на английском. Ниже следовала приписка на русском (будто бы от руки): "и зятя её из Архангельска".

"Чорт меня подери!" – Лудольфу припомнилось собственное бесшабашное студенчество… притом не оформилось отдельными чёткими воспоминаниями, но накатило волной – матерински ласковой.

"Он уже не придёт, – признал поражение. – Глупо отрицать очевидное".

Дело в том, что во второй половине дня Иван Генрихович Лудольф почувствовал дьявольское вдохновение внутри себя, подъём. Посредством чего, он отстоял две "пробки", потратил час времени (с лишком), чтобы заявиться в Петергоф. Здесь, в корпусе матмеха, в полуподвале, среди монструозных электрических машин функционировал давнишний его приятель Леонид Ремезов – талантливый техник, энциклопедист, гитарист и певец Древней Греции (в философских её проявлениях). Лудольф изобрёл безобидный способ уничтожить человека, Ремезов должен был изготовить этот прибор.

Поворот ключа, мотор пробудился, машина тронулась и, в ту секунду, когда Лудольф объезжал второго студента, он подумал, что… авария тоже вполне уместный вариант. Нет, давить человека машиною – моветон и пошлятина: "Надо признать, становлюсь пошляком… в другом только оформлении… что если устроить пикник? поехать за город, – нога придавила педаль, – разговориться в дороге… незаметно набрать скорость, чтобы потом… случайная поломка, кочка, препятствие на дороге, – ford вильнул, подчиняясь воле Лудольфа. – Удар в столб. Неприятность. Смерть пассажира".

Меж тем, вечер расцвёл совершенно. Сумерки нежились лениво и сочно, напоминая топлёное коровье молоко. С Невской губы тянуло питательной вонью, соловьи-первогодки начинали свои трели со свиста, надеясь побить матёрых бойцов-конкурентов. Из окна общежития на третьем этаже высунулась девушка (Лудольф был уверен, что она красива), махнула рукою (Лудольф был уверен, что ему), послала воздушный поцелуй.

"Инсценировать выпадение из окна тоже весьма несложно", – откликнулась мысль.

Лудольф оглянулся на девушку, и едва только голова его вернулась в естественное положение – перед машиной вспыхнула фигура.

Тормозить не оставалось времени, Лудольф воткнул педаль "газа" в пол, навалился на руль – машина кинулась на поребрик, через мгновение он отвалил рулевое колесо в противоположную сторону, ударил по тормозам.

С визгом шин, с резиновой вонью, с жалобным стоном, ford исполнил приказание хозяина: вильнул задницей, остановился.

На асфальте живописно раскинулся труп.

Вечер не переставал быть томным, вечеру было плевать на аварию и новоиспечённого покойника. Огонёк банкомата помаргивал, студентка исчезла в глубине комнаты – её ждали партнёр, музыка и далёкая призрачная сессия. Лудольф выскочил из машины, бросился к убиенному.

С одной стороны, Лудольф был уверен, что не задел человека сильно. С другой – явственно видел в зеркало, как рухнуло тело; голова жертвы ударилась о поребрик, отскочила… напоминая капустный кочан.

Фантазия живописала детали: кровища, черепная коробка, без сомнения, треснула и серое вещество, обильно растекаясь, замазало асфальт и траву…

Женщина.

Молодая.

Копна волос.

Светлая. Чуть солнечная.

Дрожащие ресницы.

Пальцы.

Чёрт вас подери! Эти пальцы!

"Какие тонкие, – отметил машинально, – породистые. Боже, как она молода! Нет-нет-нет!"

Требуя, чтобы мозг успокоился, Лудольф несколько раз глубоко вздохнул, вдарил себя кулаком в середину лба и подхватил женщину на руки. Понёсся аллюром к университету, благо, тыльные двери здания располагались неподалёку.

В ту пору (в тот день) вахту по корпусу несла Наталья Васильевна Третьякова. Ей было пятьдесят семь лет от роду, она вырастила двух дочерей, имела (в забытом прошлом) высшее образование и тягу к творчеству. В настоящем – проблемы с поджелудочной железой (через дочек и пьющего мужа), плюс скверный характер, склоняющийся к мизантропии. Поддерживать жизнедеятельность организма женщине помогали воспоминания, и, надо признать, Наталья Васильевна имела роскошное прошлое: была Красавицей города Ростова, покоряла красотой Ниццу, имела шанс стать популярной певицей и замечательно танцевала "ламбаду".

Парадокс заключался в том, что многие "двери" открывались для Третьяковой через её мужа – бизнесмена и запойного алкоголика. Через него же закрывались другие важные двери.

Наталья Васильевна адекватно оценивала себя и своё окружение, посему лелеяла знакомство с Лудольфом, как "соломку" для будущих тёмных времён – всегда уместно иметь в запасе толкового психолога.

…Руки были заняты, Лудольф развернулся и начал колотить в двери пяткой. От установившегося колокольного звона желчь моментально взыграла внутри вахтёрши, Третьякова отомкнула и, обежав фигуру Лудольфа взглядом, спросила:

– Решил потрахаться? Чего вдруг?

– Чего ты городишь? – опешил Лудольф. – Пьяна?

Он навалился плечом на дверь, придержал её, и вошел аккуратно, присматривая, чтобы голова жертвы не ударилась о косяк.

– Вызови… – заговорил, но оборвал фразу. Способность мыслить вернулась к Лудольфу вполне, и трезвое разумение подсказывало, что "Скорая помощь" может оказаться лишней. – Погоди, не звони никому.

– Понимаю, – ухмыльнулась Третьякова. – Постой паровоз, не стучите колёса. Пользуй бабу, пока она тёплая. Коран дозволяет.

Лудольф поморщился и попросил ключи от кафедры:

– От сто второй комнаты, пожалуйста.

Пока Третьякова возилась с ключами, спросил (чтобы сменить тему) о заведующем кафедры (когда приходил, как себя чувствует, не собирается ли на пенсию). Затем обещал позвонить:

– Я перезвоню тебе на днях, – молвил. – У меня есть вопрос, Наташа.

И сразу же мысль: "Зачем я это сказал? Ведь можно было нейтрально выйти из разговора".

Двадцать шагов по коридору, поворот, вверх по лестнице; лабиринт меж деревянных ящиков с неопознанным оборудованием, ещё тридцать шагов… держать курс на запах (рядом с кабинетом кафедры базировалась мужская уборная).

"Глупость сморозил, зачем обещал позвонить? Растерялся?.. Не-ет, парень, этому явлению соответствует иное определение. Ты доигрался! – язвила мысль. – Просто-напросто! Хотел заиметь покойника? Вот он! Получи его! Ешь его, свеженького! Наслаждайся!"

На кафедре ничего не изменилось: залепленное зелёным стеклом окно, диван (сколь же изношенный, столь и заслуженный), пластиковое деревцо с тёмной биографией, портрет Луначарского, вдоль стены – бесконечной длины стол для сабантуев…

/стол был куплен у старьёвщика и установлен Андреем Отченашенко в день его защиты (Андрей защищал диссертацию). Вечером планировалось Событие "обмыть ", и стол был роскошно накрыт, но… у Андрея случилось прободение язвы, он умер в карете Скорой помощи, так и не узнав, сумел ли он стать кандидатом.

Лудольф уложил покойницу на диван, метнулся к кулеру. Кулер оказался сух, как пустыня, однако вода обнаружилась в чайнике – алюминиевом чайнике с карболитовой ручкой.

"И что теперь?.. Что ты собираешься делать? Поить из чайника труп?"

В обстоятельствах маячил "идейный разлом", граничащий с идиотизмом: Лудольф вёл себя и пытался воздействовать на женщину так, будто она была жива, однако мадам погибла – совершенно очевидно.

"Пульс. Нужно прощупать пульс", – мысль здравая, однако Лудольф игнорировал её. Осмотрел свои ладони на предмет пятен. Крови не нашел.

"Можно избавиться, – подумал отчётливо и жёстко, – утопить в заливе. Это нетрудно. Главное, продумать, как оградить Третьякову… она баба болтливая, если допросят – выложит всё".

Часы пробили девять; Лудольф вздрогнул и оглянулся – он совсем позабыл о них, о "безбашенных ходиках со средним образованием" (определение хохмача Отченашенко). Часы звонили долго и нудно – выматывали душу. Когда звон смолк, стало тихо, как в раю: по закатному лучу струилась пыль, подчёркивая своим присутствием утвердившуюся тишину и пустоту: тлен к тлену, прах к праху…

– Я умерла? – спросила покойница.

Она медленно поднялась и села на диване. Глупо улыбалась и поправляла причёску.

Лудольф перевёл на неё взгляд и попытался сфокусироваться. Нет, он не задремал, но задумался… ни о чём конкретно, и обо всём одновременно: "Перекрёстки Жизни незаметны. На них не играют оркестры и не разрезаются атласные ленточки. Среди свитков, висящих на стене у господина Наосигэ, был свиток со словами: "К важным делам следует относиться легко". Увидев этот свиток, мастер Иттэй добавил: "К несущественным делам следует относиться серьезно". И это правильно… моя сегодняшняя фантазия привела к серьёзным последствиям, а десять лет проектирования бисинхронного генератора вылетели в трубу…"

Он сидел за своим столом. На своём родном стуле. Рядом со своей (серой, плюгавой, противной и своенравной) лампой. Лудольф покинул кафедру двадцать пять лет назад тому, однако никто не покусился на его "роскошество".

"Может быть, кто-то сидел на моём стуле… хранил