1

Осень прилипла своим золотым лицом к стеклу и пристально вглядывалась в его комнату, не украдкой, не тайком, нет, она просто нагло зырила, моргая редкими облаками. Этой неделе с погодой явно повезло, с понедельника небо – бирюза.

Вовка сидел на краешке помятой постели, свесив босые ноги, безвольно болтая ими над соломенными тапочками, точнее просто жёлтыми, плетёными, но он их называл соломенными, наверное про «Страшилку» начитался.

Мать уже несколько раз его будила, но он не хотел вставать, притворялся, что спит, хотя не спал. Да и как тут уснёшь, когда за стенкой родители лаются аж с вечера? Ночью притихли ненадолго, а с утра по новой, пока дверь не хлопнула.

Серый, его друг, откровенно намекнул, мол, его предки разведутся:

– Пить дать разведутся! Я твоего батю с какой-то шалавой видел.

– Заткнись! – Вовка сжал кулаки и собрался было вмазать Серому, но понимал, что тот прав, поэтому не стал.

Отец и правда отстранился, чужел с каждым днём, а мать тускнела. Вовку это мучало, он переживал, но не за себя и, тем более, не за отца, а за маму:

– Мой батя не такой, не бросит! – сказал и сам не поверил своим словам.

А Серый не унимался, понял, что зацепил и продолжил издеваться:

– Ну-ну, сказочник, сочиняй, тока палочкой волшебной помахать не забудь, – и хохотнул, смачно сплюнув на скукоженый кленовый лист.

И зачем он хохотнул? В итоге подрались.

Вовка сделал над собой усилие и нырнул в тапки. Мать снова позвала его на завтрак.

– Щас, мам, уже встал, – смыв скомканную ночь студёной водой, горячей привычно не было, опять отключили, прошаркал на крохотную кухоньку и уселся за квадратный стол с красной скатертью в крупный белый горошек. Покончив с омлетом, он отхлебнул тёплого чая и заботливо спросил суетившуюся возле плиты мать, прервав её спонтанные движения кусочком тряпки по обшарпанной конфорке:

– Ма, а ты чего чай не пьёшь?

Мать вернулась мыслями на кухню, устало присела на табурет и, расправив кружевной воротничок пожёванного временем старенького, ситцевого платья, давно уже перешедшего в ранг домашней одежды, как-то излишне бодро ответила: «Да замоталась, сейчас налью и вместе попьём, да, сынок?», – она вяло взглянула на него улыбаясь, но с грустными глазами и было подорвалась к чайнику, но Вовка остановил её: «сиди, мам, я сам налью» – он взял цветастую мамину кружку и чрезмерно аккуратно, стараясь не пролить ни капли, налил чая, поставил кружку на стол.

– Спасибо сын, там ещё печенье есть, на той полке, – она кивнула на кухонный буфет и тотчас спохватилась: – Хотя, что я говорю, ты же не дотянешься.

– Дотянусь, я подрос слегка.

Вовка, встав на цыпочки, открыл дверцу шкафчика и кончиками пальцев подцепил заветную пачку. Потянул на себя, та увлекла за собой коробку с какой-то травой, как оказалось, мятой, и всё это дружно плюхнулось на пол. Травинки рассыпались по линолеуму, вперемешку с крошками печенюшек.

Вовка растерянно посмотрел на мать.

– Ничего, вырастишь ещё, главное – стремление, – подбодрила мать: «Первый шаг ты уже сделал – матери чая налил. Совсем взрослый стал, опора ты моя ненаглядная. Ну, иди сюда…», – она обняла сына и, потрепав его причёску, добавила лохматости не послушным волосам. Прилизанным он никогда не ходил.

Порядок навели уже вместе, мама вооружила его синим совком, а сама поелозила по линолеуму новым, душистым веником. В конце концов, они всё же уселись пить чай, порядком остывший.

Вовка прервал их тугое молчание: «Мам, а что отец от нас уходит?»

Мать подвисла, не зная сказать сейчас или позже, но, в итоге, сказала сейчас: «Уходит, уходит…»

– К той шалаве?

– Вов, ну что это? Ты где нахватался словечек то таких, от Серёжки твоего что ли?

– Да нет, в книжке прочитал, – соврал Вовка.

– Ага, в «Изумрудном городе», не придумывай, – она махнула рукой.

– Ну так к ней?

– К ней, – отрубила мать и уставилась в окно.

– А чем она лучше?

Мать обернулась, рассеянно скользнула взглядом по столу, потом взяла чайную ложечку и долго, пристально рассматривала её, будто искала ответ. Ложка звякнула, упав на блюдечко: – Моложе она, да без Дениски.

– Какого Дениски?

– Сын, это так, присказка, то есть без хвоста, ну, без детей.

– И что делать будем?

– Жить сынок, жить…

Стали они жить вдвоём, карабкаясь по скользкой поверхности реальности. Отец сгинул с концами, говорят, в другой город уехал. Мать вкалывала с утра до ночи, а Вовка старался её не расстраивать, учился хорошо, по дому помогал.

Через пару лет мама встретила дядю Юру, тот переехал к ним. Вовка им не мешал, палки в колёса не вставлял, понимая, что матери нужно женское счастье, да и дядя Юра мужик не плохой, Вовке нравился – в отцы не набивался, как-то незаметно стал ему другом. Мама снова расцвела, аромат ванили, свежих пышек практически не выветривался из их воспрявшего дома. Уютно и тепло. Об отце не вспоминали, по крайней мере вслух, не сговариваясь, а того и след простыл, так ни разу и не заявился.

2

Вовка разлепил ресницы, яркий весенний свет заливал его комнату, апрель, как никак. По небу летел самолет, белый, будто лебедь, в форточку задувал свежий ветерок, колыша прозрачную шторку. Вовка сел на край кровати, ноги уже не болтались, а с запасом доставали до пола, да и тапки не соломенные, а темно – синие, взрослые.

– Сын, вставай! – донёсся мамин голос, играла музыка.

– Уже встал! – Вовка широко зевнул, поднялся с постели, натянул треники и нырнул в ванную комнату. В зеркале на него смотрел рослый юнец, ни каланча, как Елисеев, но и не сморчок, как Дрон, однокашники его.

– Пора с этой гусарщиной завязывать, – сказал Вовка в слух, подытожив критический осмотр «себя любимого».

Затем легко дотянулся до антресоли под потолком, правда, стоя на носочках. С лёгким сердцем одолжил бритвенный станок у дяди Юры, зная, что тот не был бы против и безжалостно соскрёб тонкие волосики над верхней губой.

– Второй шаг во взрослую жизнь, – подумал он тогда и гордый от своей решительности пошёл завтракать. А третий шаг он сделал уже в мае, когда Ленку поцеловал.

Лена – его одноклассница. Раньше он её не замечал, ну, до похода, они тогда почти всем классом в лес ходили, с палатками, котелками, как положено. Там он впервые и обратил свое внимание пристальное на неё, так сказать, узрел красавицу. Что-то в нём щелкнуло, даже брякнуло.

Лена – не толстуха и не худышка. Если можно применить к девушке такие слова, то атлетически сложена – вот они как раз подходят для того, чтобы описать её стать. Сильная, пружинистая, но движения мягкие, лёгкие – женская грация от природы. Длинные русые волосы, довольно крупное лицо, красивое. А когда он встретился с ней взглядом, сидя ночью у костра, с этими синими, яркими озёрами, то не мог оторваться. А Ленка, казалось, берёт его на слабо, кто кого переглядит. Она переглядела. Вовка тогда вдруг почувствовал такое смущение, ему почудилось, мол, она догадалась, что он раздевает её глазами, поэтому он и сдался.

Потом разошлись по палаткам – девочки в свои, мальчики в свои. Затянувшиеся шуточки и хихиканья товарищей наконец сошли на нет и под брезентовым навесом воцарилась тишина. Вовка силился закрывать глаза, но, как только его веки смыкались, рыжики огней костра так весело пускались в пляс на глади сине-озорной, что даже грудь гудела гонгом и духота невмоготу. Он отчаянно искал пристанище рукам, тщетно барахтался в мыслях о Лене, то и дело ворочался, рискуя разбудить по-детски наивных храпунов, и в итоге пришёл к полезной идее – надо проветриться. Вовка выполз из палатки, наступив на чью-то ногу, и, вдохнув молочного тумана, неуверенно поплёлся к речке, путаясь в чувственных сетях, ясно осознавая лишь одно – теперь он хрен заснёт. Спустившись по едва различимой в темноте тропинке к берегу, больше доверяя слуху, чем зрению, ориентируясь на журчание речки, лишь успев ступить на песочек сразу и обомлел, завидев Ленку. Она сидела в гордом одиночестве на чёрной витиеватой коряге в лимонном пятне света и видимо смотрела на звёзды или верхушки деревьев, задрав высоко голову так, что русый поток спадал по её спине чуть ли не до самой земли. Вовка в нерешительности затоптался, склоняясь в сторону побега и громко хрустнул веткой. Лена обернулась, еле заметно улыбнулась, вскинула подбородок, поправляя накинутую на плечи курточку и вернула своё внимание на небо.

– Попал, – подумал Вовка, – Побег отменяется.

Понимая, что отступать поздно, да и глупо, воюя с армией вопросов, он двинулся к ней. Уселся на краешек той же коряги, будто специально созданной для романтических встреч, с таким хитрым наклоном от краёв к центру, и успешно скатился в точку взаимного притяжения. Их плечи соприкасались. Это ужасно волновало его, казалось, что сердце сейчас выпрыгнет, прямо на песок и упадёт к её ногам.

Они молча тупо пялились на золотистую речку и, если Ленка позволяла себе хоть какие-то движения, то он лишь моргал поодаль, старательно не шевелясь.

– Что? Не спится? – спросила Ленка, выдернув его из оцепенения, сверкнув огромными глазами.

Вовка успел заметить в них отражение луны и даже звёзды, целые гроздья мерцающих лампочек, наверное, он это себе надумал, а может и правда увидел.

– Угу, – буркнул Вовка и поспешил отвести взгляд, снова засмущавшись, как ранее в лагере, тогда, у костра.

– И мне, – выдохнула Ленка и тоже отвернулась. Её волосы коснулись его щеки. Он усердно пинал свои окоченевшие мозги, силясь найти хоть какие-то слова, но на ум ничего не приходило. Ощущалась неловкость и одновременно блаженство – новое чувство, глубокое, головокружительное. Помолчав так с полчаса Ленка прервала его негу:

– Ну, ладно, я пошла, – она встала, опершись видимо о сучок и пропорола ладонь.

– Ой, поранилась, – хныкнула Ленка, плюхнувшись обратно на корягу.

Вовка осмелился и взял её прохладную ладошку в свои руки:

– Дай посмотрю.

Из довольно глубокого пореза выступила кровь, стекая тонкой струйкой на запястье.

– Надо промыть и перевязать, а в лагерь вернёмся продезинфицируем, – сказал Вовка, пытаясь придать голосу уверенности. Наверное получилось, Ленка успокоилась.

Он встал и потянул её за собой к речке: «Идём, сполоснём. Холодная вода – то, что нужно».

Она послушно засеменила за ним и уселась рядом на корточки на самом краешке песчаной отмели, намочив кеды.

Ленка опустила руку в ледяной поток и снова ойкнула: «Блин, холодно».

– Подержи минутку, пусть кровь замёрзнет, – Вовка, пользуясь случаем, оправдывая настырный, личный интерес заботой, наконец, смог без смущения разглядеть свою русалку, стараясь запомнить эту картинку. А в тот момент он видел именно русалку в чарующем лимонном свете.

Когда Ленка «заморозила» кровь, он предложил ей перевязать рану своим носовым платком, с трудом убедившись, что тот чистый. Она упрямилась, не слишком доверяя его завереньям, но кровь потихоньку «отмораживалась», поэтому всё же кивнула:

– Ладно, давай, мотай свою тряпку сопливую, а то до лагеря не дойду и упаду, а ты меня бросишь ещё, и я истеку кровью и помру.

– Не брошу и не помрёшь, – обиженно пробурчал Вовка, наматывая платок.

– Ну, а вдруг я сейчас в обморок упаду? Что делать станешь? Караул кричать?

– Ничего не стану, возьму на руки и отнесу в лагерь, – он сделал последний виток импровизированного бинта и затянул узел: «Всё, готово».

Ленка одобрительно цокнула языком, оценив санитарные навыки парня и продолжила скользкую тему разговора:

– Поднять то сможешь, спасатель? – и сделала шаг в его сторону.

Вовка был, конечно, повыше, но не шибко, да и русалка не щуплой породы. Удивив, прежде всего, самого себя, он ловко подхватил её на руки. Курточка упала на песок, Ленка хохотнула и машинально обвила его шею руками, вновь скользнув шелковистыми волосами по щеке. Так близко их глаза ещё не встречались. Вовку обдало этой синей энергией, как током шарахнуло. Он быстро прильнул к её губам, так быстро, что ударились зубы, но она не отдёрнулась и не отстранилась, а просто замерла, слегка приоткрыв рот. Вот такой первый солёный поцелуй, не очень взрослый, но самый запоминающийся.

А утром она делала вид, что той их ночи вовсе не было и нарочито не смотрела в его сторону. Вовка безуспешно пытался поймать её взгляд, ещё раз утонуть в пучине синей, но тщетно.

Через пару недель сказка ушла на второй план, потом на третий и канула в лету, только сам поцелуй и та картинка с русалкой навсегда врезались в память.

3

Четвёртый шаг был достаточно банальным. Летом устроился на подработку, хотя мог и проваландаться в весёлой компании. Дрон на дачу звал, ему предки мопед подарили, заманчиво звучало, но он не поехал, было дело поважнее. Пошёл грузчиком, на овощную базу к тёте Гале. Мать отговаривала поначалу, да в конце концов согласилась с его альтруистским порывом:

– Ну, хочешь поишачить, поишачь, может учиться лучше станешь, поймёшь, как копеечку зарабатывать.

А копеечки в их доме звенели все реже и реже, да и в других домах, собственно, тоже. Страна стремительно катилась по новым рельсам в никуда, а Вовка стал кататься на автобусе каждый день к восьми утра.

Уставал – не то слово, зато подкачался и в домино играть наловчился. Мужики на базе оказались правильными, а может тётя Галя настращала – сами бухали, а ему не наливали. Один курносый было плеснул ему в стакан, но сразу в репу получил, не физически, а убедительным наставлением дяди Вити: «Ещё раз малому стакан протянешь, этот гранёный сосуд найдёт узенькую дырочку в твоей пятой точке» – ну, только другими словами, более колоритными и народными. Да Вовка и сам пить не стал бы…наверное.

На часть первой зарплаты купил себе кроссовки, остальное в общую кубышку насыпал, а на вторую приобрёл золотой кулон на тонкой цепочке. Матери подарил на её день рождение. Всё до копейки потратил.

Учиться он и правда лучше стал, трудотерапия сделала своё дело. Книжками увлёкся, читал взахлёб всё подряд. То на воздушном шаре летал, шкрябая облака, то на подводной лодке, ныряя под волну, бороздил глубины океана. Спасал, влюблялся, погибал, но чаще побеждал обычно на последней странице.

Кем хочет быть, не знал – то въедливым следаком, то разиней путешественником или же напротив, внимательным пилотом пузатого аэробуса. Ну, как там говориться: «Все работы хороши, выбирай на вкус». Вот Вовка и выбирал.

Однажды, подгадав подходящий момент, застал мать врасплох:

– Мам, а кем ты меня видишь?

Мать уставилась на сына, озадаченная вопросом, такая красивая, родная:

– Вов, ну, кем-кем, человеком, хорошим человеком, – и, погладив его по голове, добавила: «И женихом завидным», – да так улыбнулась, прямо в сердце, а сама кулон, тот самый, к своей груди прижимает. Если бы возможно было гипотетически устроить соревнование между любовью сына и матери, то сразу и не скажешь, чья бы взяла, хотя, скорее всего, сына, так как мать любила настолько, что уступила бы, ну, чтобы сына лишний раз порадовать. И Вовка эту любовь чувствовал, каждый день, каждый миг, с самого рождения.

– Да не, мам, я имею в виду профессию. Ну, кем мне стать?

– Ой, учись пока, дорожка то сама выведет, только по своей иди, на фонари в тупиках не заглядывайся.

Вовка суть маминой философии уловил, но понял не всё. Книжки в его библиотеке потолстели, набрали вес, обложки не столь яркие, текст поубористей. Так вот детство и выветрилось из его комнаты.

4

Уже в девятом, март был на дворе. Шёл из школы, Аню до дома провожал, они на тот момент сдружились прилично, когда их классы объединили – кино, поцелуйчики, но не больше того. Так вот, идут вдоль берега водоканала, он ей втирает философию, надо думать, ничего перед собой не видит, увлечённо рассуждает о премудростях мироздания.

Как вдруг Анька сильно схватила его за рукав, да так затрясла, он аж оступился, едва не упав.

– Вов, глянь! – а сама на водоканал указывает.

Он пригляделся и только теперь заметил на куске льдины собаку.

– Вовка, она же сейчас утонет! Смотри, льдина крошится!

Берега канала были высокие, бетонные, благо лохматого бедолагу не далеко отнесло от края. Пока Вовка тормозил, прикидывая варианты, пёс свалился в воду и отчаянно замельтешил лапами, пытаясь залезть на ледяной плот, но тот лишь отламывался по кусочку. В чём связь Вовка не понял, но почему-то вспомнил кусочки печенья на линолеуме, в тот самый день, когда отец ушел, вспомнил и…впал в ступор.

– Не брошу, не брошу.

– Вов, очнись. Хватит бурчать. Надо что-то сделать, – Анька стукнула его кулаком по плечу.

– Не брошу, я не брошу.

– Кого не бросишь? Собаку надо спасти! – Анька ещё сильней уже двумя руками долбанула его по спине.

Это помогло, Вовка очнулся, её крик ворвался в его сознание резким порывом ветра. В два счёта скинув свою куртку он схватил Анькин шарф: «Давай сюда», – проверил на прочность: «Сойдёт», – привязал к своему и на ходу, сбрасывая обувь, подбежал к берегу, закрепил связку шарфов на металлической дужке в плите и соскользнул в воду. Сердце натужно заухало, душа заметалась, ища уголок потеплее. Уже снизу из воды он крикнул Ане, едва расслышав свой голос сквозь гул колоколов в ушах: «Беги за помощью! Берег высокий!».

Анька потопталась, в нерешительности и рванула к дороге через небольшой лесок к строительным баракам.

Холод он не чувствовал, скорее жар, грёб как мог, чёрте как. Одежда разбухла как губка, изрядно добавив в весе. Это обстоятельство не добавляло ему прыти. Собака ещё бултыхалась в воде, но морда всё реже выныривала. Когда юный спасатель добрался до точки драматических событий, морда окончательно исчезла, одни круги на поверхности. Нырять Вовка не умел, понимая, что уже поздно и надо спешить обратно, он всё же продолжал беспомощно водить руками под водой, растопырив пальцы, надеясь на…чудо! Он ухватил комок шерсти и потянул на себя. Морда вновь оказалась над водой, моргает выпученными глазами.

Признаться, Вовка еле доплыл до бетонных откосов, сам бы точно не вылез, тем более с собакой. Хорошо Аньке удалось строителей застать за обедом, они-то и вытащили на берег и его, и пса, будь он неладен. Выслушивая в свой адрес нравоучительные наставления и заглавные буквы матерных слов, прыгая на кочках дорог в салоне «буханки», они все втроём успешно причалили к Вовкиному подъезду. В больницу ехать он на отрез отказался, ну а взрослые бодаться с подростками желания не имели, поэтому и доставили по указанному адресу, подарив ему на память здоровенный ватник. Вовка сразу полез в горячую ванну, а Аня, вытерев насухо пса и укутав его в тот самый ватник, побежала обратно к водоканалу в нервной спешке и, в охватившей их панике, они совсем забыли о брошенной куртке. Вечером мать всё же вызвала врача на всякий пожарный, да и температура поднялась прилично. Позже Вовке рентген делали, чтобы воспаление лёгких не пропустить. Нормально, отстрелялся бронхитом. Мама ругалась на отвагу сына, но не в душе, а так, в сердцах, а дядя Юра поставил ему свой диагноз: «Мужик!», – и пожал руку, за что получил оплеуху от мамы.

Аня сидела у Вовкиной кровати, не переставая причитать:

– Прости, Вов, это я виновата, ты вообще мог утонуть, о чём я думала, я даже…

Он резко прервал её: