Из восстановленных воспоминаний Ай

Мы с мамой жили в рыбацком домике гёка, в небольшой деревне на берегу моря. Рыбу еще ловили, дождь шел живой и не прожигал в одежде дыры. Ветер струился с небес густой, сладкий, как пар от осеннего супа с тыквой.

Осенью все дети собирали опавшие листья. Самые красивые букеты приносили к домику Сакуры, моей мамы. Складывали горой.

– Это наш дар небу и земле. Умершие листья должны достаться земле. А дух их должен взлететь в небо, – говорила Сакура, работая граблями, прибирая непослушных красно-желтых, которые разбредались по лужайке по легкой воле ветра.

Перед нашим домом всегда чернела проплешина кострища. Сажей Сакура выводила знаки на досках веранды, когда краски было уже не достать. Но мама никогда не сжигала живое дерево, лишь ветви, старые, больные, обломанные, те, что валялись на земле, и опавшие листья.

Шух – шух, лист пожух.

Я вдыхала запах листьев, теплый, пряный.

– Они умирают, но готовы еще послужить, – говорила Сакура. – Перед смертью открывается иная жизнь.

А еще на листьях мама настаивала особые напитки из ягод и меда. Их пили в холодное, зимнее время.

Сакура сплетала себе и мне короны из листьев, всем велела украшать головы, не приходить к костру с непокрытыми волосами.

– Мы едины. И мы, завянем и высохнем, как они. Наш век лишь немного длиннее.

Когда занимался костер, я испуганно кричала:

– Мама, искры!

– Мы с огнем одной стихии, – смеялась она и распускала волосы под багряной короной, взмахивала руками, и искры летели прочь от соломенной крыши, летели вверх, к облакам, к низкому небу.

– Печали сгорят, радости уйдут, жар останется, пепел останется. Жар развеется, пепел останется, – приговаривала Сакура, кидая в огонь свою корону. – Пепел рассыплется, землю напитает, травы подымутся, дети родятся.

***

Дети рождались в нашей деревне нечасто. А потом и те, что были начали пропадать. Мама собирала нас, оставшихся, в кружок возле костра и рассказывала страшные сказки про злодея Яго, который заманивает детей в чащу и жарит на большой лопате в белобокой печи.

И ветки в костре радостно трещали, подтверждая мамины слова. Мы, дети, жались к друг другу. Огонь отгонял холод, но разжигал страх.

Я бегала босиком до первого снега. Да и по снегу норовила пробежаться без обуви по привычке. Ступни горели огнем, следы заливала талая вода. Холодно? Прибеги в дом, сядь возле жаровни, нагнись пониже, чтобы жар обдавал лицо, не забудь про волосы – будут тебе огненные хвосты.

Я наклонялась все ниже и ниже к жаровне, пока хватало сил терпеть, пока хватало воздуха в легких, пока их не выжигал жар углей. Отшатывалась от решетки и смотрела на маму: красные глаза? Скажи, красные?

Красный отблеск в глазах – значит, жар пробрался внутрь. Горячий уголек поселился внизу живота, и теперь пылает и греет, и ты не замерзнешь даже посреди леса лютой зимой.

А потом выпал черный снег…

***

Снег цвета сажи. Как не проминай следы, до белого не доберешься. Снег не присыпан пеплом. Он сам пепел.

А когда вспух и треснул лед, когда он стаял у берега и превратился в хрупкую корочку, мы увидели, что рыбы теперь подходят близко и светятся под водой.

– Они просят о помощи, – сказала Сакура.

Я погрузила руку в воду, пытаясь коснутся светящейся чешуи. Мама за мной наблюдала. Потом негромко произнесла:

– Вынь руку. Заболеешь.

Сакура всегда так поступала, сначала наблюдала, а потом уже предупреждала об опасности. Даже меня, свою дочь.

– То есть мы им не поможем?

– Им нельзя помочь.

– И купаться теперь нельзя?

– Нельзя.

– А как же?

– Будем жить на суше.

Но рыбу еще долго ловили. Не ели. Но из рыбьих костей делали разные шутки: гребни, булавки, броши, пуговицы, кораблики.

***

Вслед за детьми уходили и родители. И поселенцев стало меньше. Деревня друидов по соседству с нашей совсем опустела. Мы прибегали, чтобы полазать по деревьям, оплетенным омелой, по шалашам, которые были устроены прямо в гуще кроны, на ветвях. Карабкались по веревочным лестницам, раскачивались на канатах. Раньше нам не позволяли местные, потому что деревья для них были святынями. И они жили под их сенью, благодаря молитвам и дарам.

На шестой день Луны срезали золотым серпом омелу, укутывали ее в белый плащ, сверток спускали с дерева на веревке, но так, чтобы он не коснулся земли. Жрец перерезал веревку и возлагал сверток на алтарь – камень с плоской верхушкой. Если бы это происходило в давние времена, то приводили бы и двух белых быков на заклание, чтобы их кровь обагрила алтарь и сверток из плаща со священной омелой внутри.

Но в наше время неоткуда было взять быков, да еще и белых, поэтому подводили к алтарю мальчика и девочку в белых, до пят, хламидах. Им делали надрез на предплечье. А кровь собирали в чашу на тонкой ножке и поливали сверток.

По весне сжигали плетеного человека, набитого лоскутами, старыми лентами, входными браслетами в парк, пластиковым мусором. Вот и все их ритуалы. Ах, да еще молитвы. Но их каждый жрец творил в тайне, поэтому они никому не были известны.

Сакура узнала, где мы пропадаем целыми днями.

– Не смейте! – строго сказала она.

– Но мама…

– Эти деревья вас не принимали. Хотите беды? Будет вам беда.

Но беды и так были повсюду.

Приезжал отец. Сначала его голова была вполне обычного размера, а потом начала вытягиваться вверх, к звездам.

Он говорил маме:

– Здесь у нее нет будущего. Ей нужно учиться. Ты меня понимаешь?

Мама задумчиво кивала. Она понимала. Но не хотела меня отпускать.

Однажды мы узнали, куда пропадают дети. Они уходят в Замок. Надевают гэта, обувь совершеннолетних, и отправляются по дороге туда, где их ждет будущее, их ждет Изменение.