© Уров А. Н., 2022

* * *

Посвящается Инге

Часть I

 
«Когда умирает птица,
В ней плачет усталая пуля,
Которая так хотела
Всего лишь летать, как птица…»
 

Жданов Иван

Белое предисловие

Снег плотно валился на Окуловку четыре дня. Работнички наверху весело подгоняли огромную белую баржу с тяжёлым грузом и дружно опрокидывали её прямехонько на маленький испуганный посёлок. Сразу же ещё одну. Ещё. На подходе следующая. Небесные дворники работают без перерывов.

Сверху хорошо видно, как нарисованные улочки и квадратики домов кто-то методично стирает белым ластиком, медленно превращая ещё вчера тёплую жизнь в листок обычной белой бумаги.

Снег падал гимном свинцовой тучи, ломались ноты, сбиваясь в кучи, ломились крыши под гнётом белым, снег падал в спящих, сливаясь с телом… В бессильной злобе стыли печи. И гасли свечи. А снег был вечен.

Снегом засыпало всё. Даже сказки, которые читали затихшие взрослые своим испуганным детишкам. Некоторые сюжеты не выдерживали белой тяжести и разваливались: Золушке пришлось ехать на бал в валенках, Колобок вообще отказался выкатываться из дома – «что я, круглый дурак, голяком по сугробам кататься», – Снежная Королева, забрав Девочку со спичками из соседней сказки и бросив бесполезные сани, пересела на 182-й скорый «Москва – Мурманск», но и он, бедняга, дёрнулся судорожно пару раз и застыл под заледеневшим глазом светофора.

Из запотевших купейных окон был виден засыпанный снегом полковник Аурелиано Буэндиа, стоящий у вокзальной стены в ожидании окончания невиданного снегопада, с другой стороны платформы Маленький Принц уже час не отрываясь наблюдал, как на его ладони исчезают снежинки, вот она какая – настоящая эфемерность.

В соседнем купе тихо плакала Маша, наблюдая, как безжалостная метель в который раз хоронит попытку бедного армейского прапорщика стать счастливым.

Где же ваша кружка, Александр Сергеевич, давайте по пятьдесят, коль вы тоже здесь, в этом остывающем скором 182, постепенно превращающемся в Веничкину электричку «Москва – Петушки».

От традиционных литературных такпринятостей можно смело на четыре дня отказаться. Прости, принц, знаем – валенки подходят на любую ногу, так что включай сердце, не ошибёшься…

А заваленные наглухо двери и окна всем остальным подарят удивительное чувство полета. Пусть всего на четыре дня, нам хватит.

Что ж, почитаем и полетаем!

Унесённые ветром

Вчера письмо от Бога получил, ответ на просьбу развеять появившиеся в моей голове сомнения. Откуда они там появились – не знаю. Могу только предположить, что есть такой специальный ветер, раздувающий подобные сомнения по всему белому свету, и, похоже, существуют головы, в которых этот самый ветер нагло позволяет себе гулять. Я даже догадываюсь, откуда этот ветер дует и зачем. И если я прав в своих догадках, то большое человеческое спасибо Тебе, Бог, за проявленное ко мне уважение в виде красивого конверта со штампами небесной канцелярии. Мне нравится, когда меня не окунают с головой в купель готового решения, как мне следует жить в этом мире, а дают возможность самому во всём разобраться.

Пока я расписывался в получении неожиданного послания, лохматый почтальон решился всё-таки аккуратно выдавить мучивший его вопрос:

– Скажите, а это правда от Него? – кивнул он осторожно на небо.

– От Него, – ответил я и, поблагодарив испуганного лохматика, забыл закрыть дверь.

«Странно все это, – подумалось мне, – человек всей душой своей верит в существование Бога, в его Безначальное Величие и Бесконечное Могущество, но при этом категорически отказывает Ему в способности повторять обыкновенные человеческие заурядности. То есть что получается, вершить судьбы миллионов людей, обустраивать рай и ад, сражаться тысячи лет с войском Сатаны – это дело обычное и привычное, а вот набросать пару строчек на белый листочек, лизнуть конверт божественным языком, заклеить и отправить письмо обыкновенному учителю английского языка из Москвы – на это уже веры не хватает? Это может даже покачнуть обидчивую веру, а то и свалить вас самих в атеистическую компостную яму. А что тут такого обидного, ну почему, скажите мне, Бог не может после чашечки кофе или даже, прости господи, рюмочки кагора ответить на мой вопрос? Разве сама суть его не в том, чтобы отвечать на вопросы миллионов? И разве я не один из этих миллионов?»

Зашёл в комнату. Вскрыл конверт. Вспотел от волнения… Раскрыл листок… А там… Всего два слова… Перечитал… В принципе, если из многостраничного ответа потребовалось бы оставить всего два слова, сохранив при этом суть, то это были именно эти два слова. Всё божественное просто!

Грохот снаружи споткнул мои мысли, выглянув в окно, я увидел обморочное тело почтальона на ступеньках и понял, что рассуждал всё это время вслух. И, похоже, громко. В этот раз очень уж громко, если с тёплого конца Виа дей Коронари прибежал папа и разватиканился, что я нарушаю субординацию. Субординация! Какое красивое слово. Как правило, следует за коронацией… Закрываем глаза – торжественная такая процессия: сначала напыщенная коронация, за ней строгая субординация, следом, конечно же, амуниция, мобилизация, эвакуация, и заканчивается всё, увы, позицией. На позиции красивые существительные заканчиваются и появляются некрасивые глаголы, больные прилагательные и окровавленные бинты…

Нескорый приезд скорой и загрузку занашатыренного почтальона описывать пока не буду, приедет ещё не раз. А мы продолжим.

Учитель английского языка из Москвы – это я. London is the capital of Great Britain! Зовут меня Берлен. Сразу поясняю, это не от бывшей столицы немцев, это от темы моего диплома, посвященного британскому премьеру начала 20-го века. После блистательной защиты я года на два стал, конечно же, Чемберленом на факультете, затем, в силу неизвестных этимологических законов, превратился в Берлена. Я не против. Берлен удобней, чем Чемберлен.

А инженер Ковырякин уже разжёг костер.

Три товарища

В ту ночь ребята грелись у костра и спорили о будущем. Пущенная по кругу надёжная бутылка портвейна запустила приятный процесс превращения картофельных студентов в красноречивых мудрецов, остроумных циников, великих музыкантов и мечтателей. Мудрил чаще других будущий учитель английского языка Берлен, роль циника исполнял Ковырякин, «инженер Ковырякин», как он предпочитал представляться по жизни. Мечтой его было создание такого необыкновенного летательного аппарата, что все, начиная от Леонардо да Винчи и заканчивая Илоном Маском, «обосрутся от удивления и зависти».

Справа от него уже расчехлил свой аккордеон Слепой – парень, страдающий дурацкой болезнью с нелепым названием «куриная слепота». С наступлением темноты бедняга практически переставал различать предметы вокруг и становился совсем беспомощным и беззащитным. Почему великий музыкант? Ответ прост – когда Слепой, медленно раскачиваясь и сливаясь с космическим аккордеоном, начинал исполнять волшебные фуги Баха, споры учтиво замолкали, веткастое пространство заполнялось разноцветными смыслами, за спиной радостно раскрывались крылья, и волнительные предчувствия плодовоягодного полёта охватывали второкурсные души. Но главное доказательство великости Слепого заключалось в том, что после токкаты и фуги ре минор из лесного мрака непременно выходил сам Иоганн Себастьян, гутен абент, штуденты, присаживался ближе чем рядом к Слепому, и в слезах его немецкого восторга отражались искры русского костра. Какие ещё нужны доказательства, товарищ Фома? Когда после третьего посошка Себастьяныч уходил, Берлен и Ковырякин ещё какое-то время пытались неуклюже вернуться к спору о чём-то там, в будущем, но безуспешно. Обсуждаемые час назад темы безнадёжно исчезали, как будто немец специально забирал их с собой в своё тёмное инквизиторское средневековье.

– А почему бы и нет? Хорошая версия! – пьяно икнул инженер Ковырякин. – Сидят там какие-нибудь гёты с гейнами или шиллеры у костра, греются, гадают о будущем – и вдруг Бах! Как чёрт из табакерки выскакивает с натыренными у нас темами и начинает им рассказывать. Эти трое его слушают внимательно, шнапсиком запивают. А спустя годы появляются ихние фаусты, разбойники и уленшпигели, по которым надо курсовые сдавать.

– Нет, – закачал головой Берлен, – нет, Уленшпигель – это… это… это у другого костра…

– Согласен, – кивнула ковырякинская голова.

О, как же всё переплетено в этом загадочном восемнадцатиградусном мире.

А вот и подошло сюжетное время для Лутэ, четвёртой участницы языческой посиделки. Красивой девочке с кафедры диковинных растений не нужны никакие доказательства – без портвейна и Баха она давно знает, Слепой – гений. Вот сейчас она бережно возьмёт его за руку, почувствует прикосновение и продолжение музыки и поведёт нежно свою любовь через ночные чудища подмосковного леса. И одна только мечта у правнучки далеких викингов – вот так за руку идти вечно по жизни и оберегать своего Орфея…

Только бойся весны, Эвридика. Весной в лесу появляются змеи и тот, кто решает нас умереть…

Орфей и эвридика

Лутэ особенно не спрашивали, где она хочет учиться после школы или кем хочет быть. Выбора не было. Педагогический институт. Мама – зав. кафедрой иностранных языков. Всё уже было предопределено ещё в восьмом классе. Тогда же Лутэ, как и большинство детей учителей, начала усердно заниматься английским языком с репетитором. Для поступления в институт в то время нужен был аттестат четыре с половиной минимум и знакомство. Блат. Проходной балл был высокий, надо было набрать 23, 5.

Аттестат получился. Теперь вступительные экзамены. Сдающих ребят было много. Половина отсеялась после сочинения. Шпаргалки помогали не всем. Луч света в тёмном царстве беспощадно высвечивал вопиющую безграмотность. Многих ушли после истории, знать решения всех съездов КПСС – слабо? Самые упёртые абитуриенты продолжали сдавать экзамены. Мелькали уже знакомые лица. Высокий мальчик каждый раз здоровался с ней молча, просто кивал. Часто на неё смотрел. Потом осмелился и подошёл. Завязался шнурочек разговора. И вот последний экзамен позади. Вывешиваются списки поступивших. Лутэ пробралась сквозь толпу и нашла свою фамилию. Выбравшись обратно, она увидела высокого мальчика в стороне. Он молча курил и так же молча кивнул ей. Всё понятно. Не поступил. Докурил, кивнул ей ещё раз и ушёл. Лутэ смотрела на его грустную, поникшую фигуру и чувствовала себя виноватой. Не так уж она и хотела поступить в этот институт, ей было всё равно. С такой мощной поддержкой, как мама, ей не было особенно сложно. А вот чьё-то место она заняла. Кто очень хотел там учиться.

Потом оказалось, почти все поступившие имели своих тайных покровителей из обкомов и гастрономов и тоже позанимали чужие места. Время было такое. Чужое было время.

Каково же было счастливое удивление, когда на первом собрании первокурсников Лутэ увидела знакомую высокую фигуру. У Слепого, а это был он, тоже оказался тайный покровитель, звали его Стажёр. Работал он в небесной канцелярии правой рукой Бога по земным делам.