ОСНАБРЮК-БРАМШЕ

Переходный пограничный лагерь

Соскользнув с невидимой опоры, самолёт сорвался в бездну. Очнувшись от дрёмы, Володька Кляйн потянулся к иллюминатору. По бирюзовому океану серыми островами плавали облака. Внизу в розовом свете заходящего солнца, как игрушечные, рассыпались домики пригорода с красными крышами.

Толчок снизу, подъём вверх… И снова падение! Заложило уши, аэрофлотовская курица попросилась наружу. Владимир покрылся потом и, стиснув зубы, вжался в кресло: «Не хватало ещё … в конце пути!»

Наконец, шасси застучало по полосе, и ИЛ-86 остановился. Двигатели заглохли, оглушительная тишина, потом раздались полагающиеся при счастливой посадке аплодисменты, и пассажиры потянулись к выходу. «Слава богу, выдержал!»

– Ты как? – спросила сестра. – Ой как побледнел, вспотел!

Алиса¹ полезла за платком.

Подошла стюардесса – красивая сероглазая блондинка в белоснежной блузке и синей форме компании «Сибирь-Олимпиен-Райзен»:

– Пилоты о вас сообщили. Не спешите, за вами придут.

Зачем пилоты сообщили? Разве он их просил? Сам бы вышел, а теперь сиди и жди. И стюардесс задерживает: они бы давно по своим делам пошли.

Наконец появились два парня в бело-оранжевых куртках, с инвалидным креслом без боковин.

– Садитесь! Прижмите локти!

Помчались: один поворот, другой. Похоже, самолёт кончился. Володька тревожно оглянулся: Алиса с его костылями в руках, не отставая, бежала следом.

Вот разница между медслужбами аэропорта у них и у нас! В Толмачёво за Кляйном приехала дребезжащая «буханка», с двумя пенсионерками в белых халатах, подвезла к трапу – и карабкайся как хочешь, а здесь через три минуты они у конвейера, по которому уже ехал их багаж.

Алиса перетаскивала сумки под Володькин надзор. Рядом, кроме примчавших его парней, оказалась молодая немка-блондинка, в такой же как они бело-оранжевой форме – толстая почти до границ безобразия, но бесконечно весёлая. Застрекотала, как сорока, парни что-то ответили, и она захохотала, так что телеса её заколыхались как желе медузы.

«Что я за немец – ни слова не понял!» – подумал Кляйн.

– Возьмите багажную тележку, – сказала Алисе по-немецки толстушка, – сложите на неё сумки, вам будет удобнее.

Алиса тоже не поняла.

– Айн тележка, – перевела немка.

Парни рядом засмеялись:

– Ты здорово говоришь по-русски, Аманда! Может скажешь ему, чтобы он освободил рольштуль², нам же надо идти.

Володька понял и знáком попросил Алису подать костыли.

– Сейчас придёт ваш автобус, – смутилась толстая Аманда. – Ждите, вам скажут куда идти. Вы понимаете?

Кляйн кивнул, и бело-оранжевые ушли, увозя в кресле, с хохотом прыгнувшую в него Аманду.

Пришла худенькая брюнетка в джинсах и чёрном кожаном пальто:

– Прибывшие из Новосибирска рейсом компании «Сибирь-Олимпиен-Райзен», следуйте за мной на посадку.

За стеклянной дверью иммиграционной зоны стоял и ждал пассажиров автобус, как нянюшка в прихожей ждёт своего воспитанника, чтобы отвести куда положено.

Володька в родной Сибири много слышал о немецких автобусах и ждал, что сейчас навстречу ему выдвинется подъёмная площадка и занесёт в салон… Но ничего не выдвинулась: пришлось лезть самому.

Отдуваясь и обливаясь потом, плюхнулся он на предпоследнее сидение – ближнее к дверям. Рядом села Алиса, заботливо вытирая ему лицо платочком:

– Приедем, сразу пойдёшь в душ! – сказала она.

Сопровождающая брюнетка объявила, что у водителя можно купить воду, соки, попросить остановиться.

Коротко рыкнул стартер, зарокотал двигатель, автобус тронулся, поехал внутри здания мимо стада легковых автомобилей, вырвался наружу и через минуту влился в разноцветный, несущийся как в половодье поток. А за барьером на встречной полосе машины застыли, будто льдины в заторе.

– Боже мой! Сколько же их! – услышал Кляйн за спиной женский голос.

– Это называется штау³ – авторитетно ответил сидевший рядом с ней мужчина. – Вы откуда?

– Из Алтайского края. У нас было немецкое село недалеко от Славгорода.

– А я из Казахстана. Меня зовут Фёдор Борисович Гессен. Еду к детям. Они здесь уже три года.

Быстро вечерело, небо становилось тёмно-синим, и лишь на западе светлела лазурь, плавно переходившая в золотисто-розовый закат. На границе темноты и света зажглись две огромные, яркие звезды.

Автобус мчался в открытом поле. На горизонте, собравшись толпой, ветряные двигатели болтали о чём-то трёхлопастными языками – экономные немцы даже ветру не позволяли пропасть даром.

– Вы кем работали?

– Учительницей немецкого языка в школе.

– А я заведующим фермой. У нас был огромный совхоз: только дойных коров полторы тысячи, двадцать тысяч овец, девять тысяч гусей. Да… Как загогочут, можно было оглохнуть. И вот умер старый директор. Прислали нового. Такого дурака я ещё не видел! Ничего, думаю, с такими мозгами он недолго задержится. Но я ошибся: тридцать лет уже сидит! В семьдесят восьмом построил восемь сенажных башен. Я ему сразу сказал: «Для нашего климата они не годятся, только деньги потратите!» А он: «Ты ничего не понимаешь: сенаж – это передовая технология! Июльская трава! Зимой будем доить больше, чем летом». – «Постройте одну. Если будет хороший результат, достроите остальные». «Не твоё дело! Кто директор, я или ты?» Отгрохал восемь. Загрузил одну – на остальные травы не хватило. Не успела зима начаться, сенаж загорелся, и башня рухнула. «Ну что? – спрашиваю. – Кто прав?» А он: «Я давно за тобой наблюдаю! Ты враг, ты хитрый враг! Но я тебя выведу на чистую воду!»

– Да вы что! В наше-то время!? – удивилась женщина.

– Да, – конец семидесятых! Я ему ответил: «По грязной воде никогда не плавал, и не тебе меня выводить!» Пятьсот тысяч рублей коту под хвост! До сих пор там хранится воздух семьдесят восьмого года! Ну, думаю, сейчас выгонят его! Ничего подобного! Чем-то он сильно начальству нравился. Деньги ему давали, не считая и не спрашивая, куда девал.

«Странно! Какая-то фантасмагория слышать здесь в Германии «российских дел неизжитые сны»⁴, – подумал Володька, засыпая под журчание голоса заведующего фермой.

Проснулся он, когда снаружи совсем стемнело. Две звезды стояли ниже, светили ярче. Заслонив их, проплыла чёрная громада католического собора со шпилями: автобус ехал по большому городу.

– Тогда его пригласили читать лекции в сельхозинституте, – всё ещё лился рассказ с заднего сидения. – И он, дурень, решил, что на самом деле учёный. Тут всем тошно стало. Приснится ему ночью какая-нибудь хреновина – вызывает: «Вот я набросал чертёж. Сделайте так, так и так». Бросаем все дела и бежим воплощать его фантазии. Однажды вздумал вентилятором сено сушить. Сварили по его чертежу конструкцию. Положили сено, стали дуть. Мало положишь – сдувает, много – не продувает. А я возьми и скажи: «Что солнце не смогло высушить, то и его вентиляторы не просушат». Кто-то ему донёс, он меня вызвал и пошёл беситься: «Саботажник! Это ты подстроил, чтобы не работало!» Потом начались перестройка и бардак – боятся стало некого. Этот негодяй совсем распоясался: делал, что хотел. Совхоз полетел к чёртовой матери, и он со своими родственниками рвали его как волки овцу.

Очнувшись в следующий раз, Кляйн услышал:

– Подходит ко мне Маруся и говорит: «Фёдор Борисович, что же это такое! Мне надо заработать, а они весь мой комбикорм пропили! Вчера на меня железным штырём замахивались. Я их боюсь». Что делать?! Пошёл к нему: так и так – на ферме бандиты хозяйничают. Примите меры, кого-нибудь убьют, вы будете отвечать». «Слушай, – говорит он мне, – ты жить хочешь?» – «Конечно хочу». – «Ну так уезжай в свою Германию, пока тебя самого не прибили». «Идите-ка вы все к чёрту! – думаю себе. – И правда убьют, и никого не найдут, потому что в милиции все его люди». А тут дети уехали, жена умерла в прошлом году. Ничто меня не держит. И я поехал. Жалко совхоз. На целинной земле с первого гвоздя его строил.

– Да, – сказала его слушательница, и замолкла.

«Очнись, Фёдор Борисович! – подумал Володька. – Какой совхоз, какие башни, сенаж и доярки! Каким ветром их здесь кружит? В этот странном, незнакомом, чужом мире, несущимся навстречу пульсирующими огнями?! Не снится ли мне?»

Алиса тоже потрясена – лицо, обрамлённое густыми каштановыми волосами, бледное, растерянное, ошеломлённое.

Через четыре часа автобус замедлил ход и остановился у перекрытых шлагбаумом ворот. Из приткнувшегося рядом белого домика вышло несколько человек, обступили кабину.

– Что они там обсуждают? – спросила женщина сзади.

– Приёмно-сдаточный акт подписывают, – объяснил Фёдор Борисович.

– Скорей бы…

– Измучились?

– Да… Укачало до тошноты, да и глаза режет.

– Это с непривычки. От встречных фар. У меня тоже. Надо было светозащитные очки надеть. Не догадался, дома оставил.

Поднялся шлагбаум. Ура, приехали! Через минуту автобус остановился у длинного строения, похожего на ангар. Ворота были распахнуты, внутри горел яркий свет. Вдоль стен и в центре, стеллажи, стеллажи…

Пассажиры вышли из автобуса, столпились, как стадо овец:

– Что там?

– Не пускают. Говорят: «Ждите».

А холодина страшная, ветер арктический. Володька в пиджаке на одной пуговице, под ним тонкая рубашка. После тёплого автобуса зуб на зуб не попадает.

Седоволосый господин в тёплой куртке возбуждённо ходил перед толпой. Не сомневаясь, что все разделяют его чувства, радостно сказал:

– Endlich sind wir zu Hause!⁵

– Ай, ай! Уже обрили – русский забыл! – голосом Фёдора Борисовича ответил ему высокий худой человек с изрезанным глубокими морщинами лицом.

– Век бы не знать вашего русского! – злобно ответил господин, смахнув с лица улыбку.

– И такие бывают! – вздохнул Фёдор Борисович.

Стоявшая рядом с ним женщина неловко улыбнулась и отвела глаза.

Между тем по ангару расхаживал сотрудник, разговаривая по радиотелефону. Что-то крикнув, стал очень похож на лагерного надсмотрщика из советских военных фильмов, только овчарки не хватало. Вышел другой немец: «Вносите багаж». Алиса потащила сумки. Появился третий мужик, стал опечатывать, наклеивать номера, выдавать бирки. Кто сдал – не толпитесь! Выходите наружу, ждите!

Ну всё, багаж сдали. Пришёл молодой немец в пуловере, скомандовал: «Идите за мной!» Володьке подогнали инвалидное кресло, и Алиса, цокая каблучками, повезла его за толпой. Наконец приехавшие очутились, в большом тёплом помещении. За столом сидела комиссия. Предварительная регистрация документов.

В комиссии паренёк лет двадцати пяти в белом халате: рыжие, торчащие в разные стороны волосы, бородка-эспаньолка. Подошёл к Кляйну:

– Я врач. Что с вами?

– У меня в детстве был полиомиелит.

– Что такое полиомиелит?

Изумлённый таким вопросом, Володька пожал плечами:

– Болезнь такая.

– Не знаю, нет такой болезни!

Ничего себе!

– Ну… Как бы вам это объяснить? Ещё её называют детский паралич.

– Ну да, такая болезнь есть. Что вам нужно: костыли, коляска (Rollstuhl⁶)?

– Да, коляска нужна.

– На которой сидите, ваша и будет. Перед отъездом сдадите её в дом номер пять.

– Понял.

«Ничего. Вроде и немецкий прорезался», – подумал Кляйн.

– Внимание! – поднялся один из сидевших за столом. – Столовая у нас в седьмом доме, завтрак с семи до половины девятого, обед с двенадцати до двух, ужин с половины шестого до семи. А завтра в десять часов надо прийти в одиннадцатый дом для получения дальнейших инструкций. Всё, вы свободны! Наши сотрудники вас проводят.

На выходе служители раздавали сухие пайки. Два протянули Алисе. Она отказалась.

– Вам в третий дом, – сказал приведший их сюда парень в пуловере. – Я вас провожу.

Он покатил рольштуль по безлюдным дорожкам, освещённым фонарями. Был двенадцатый час, лагерь спал. Поворот, и они оказались перед двухэтажным зданием с тёмными окнами, только из входной двери лился яркий свет. По пандусу провожатый вознёс Володьку на крыльцо. Навстречу вышел немец с солидным брюшком – хаусмайстер, или заведующий домом. Провожатый передал вновь прибывших в его юрисдикцию и исчез.

Хаусмайстер привёл Кляйнов в комнату в дальнем конце коридора. Напуганный стуком двери и вспыхнувшим светом, заплакал ребёнок.

Войдя в большую комнату с двумя широкими окнами, Володька с Алисой увидели слева две двухъярусные кровати. На нижней молодая, толком не проснувшаяся, брюнетка с распущенными волнистыми волосами, успокаивала грудного ребёнка. У правой стены стояла такая же четырёхспальная конструкция. Между ней и окном односпальная кровать на колёсах.

– Да! – разочаровано произнесла Алиса. – Не такого я ожидала от начала жизни в Германии! Тётя Маруся ведь рассказывала, что их сразу поселили в квартиру со всеми удобствами. И я в конце поездки из Ганновера рассчитывала на душ, чашку чая и сон хотя бы в отдельной комнате.

– Только это и должны были получить люди, бросившие своих престарелых родителей! —злобно ответил не менее расстроенный Володька.

Как он мог такое сказать!?

– Я во всём виновата?

На лице Алисы такое горе, какого он никогда не видел.

Алиса легла на одну из верхних кроватей, Володька на односпальную и заснул почти мгновенно после более чем суточного путешествия.

Проснулся он в середине ночи. В окно светила полная луна. Давила душная, жаркая глухота. Волна ужаса обрушилась на него: что он наделал! Невозвратно, непоправимо! Назад дороги нет. Никогда больше не будет прежней жизни, в которой были его родные, дом, окружённый деревьями; книги, советские фильмы; всё то, что было ему дорого, что он любил.

Алиса тоже не спала – наверное, вообще не смогла заснуть из-за его жестоких слов. Как он виноват перед ней! Но поздно раскаиваться, да и вряд ли его раскаяние могло утешить её.

Ворочались, вздыхали до самого утра. Наконец, небо в окнах побледнело, в коридоре раздались первые шаги, потом голоса – третий дом проснулся. Встали и Кляйны. Семь часов. Пошли умываться.

В коридоре уборщица натирала пол, что-то рассказывая сидящему за конторкой хаусмайстеру. Разговор у них весёлый, для них жизнь прекрасна и легка и плевать им на всяких там переселенцев и их переживания!

В половине восьмого Алиса с Володькой вышли из дома. В красноватом тумане вставало солнце. От дыхания шёл пар. Тёмно-зелёные листья незнакомого кустарника⁷ замёрзли и, превратившись в ледышки, звенели от прикосновения, как синички в предзимье.

Где тут столовая? Не понимая порядка в нумерации домов в лагере, стали блуждать. Наконец, Алиса спросила обгонявших их мужчину и женщину:

– Скажите, пожалуйста, где столовая.

– Пойдёмте с нами. Мы тоже туда идём, – ответила женщина.

– Вы откуда приехали? – спросила Алиса.

– Из Нальчика. А вы?

– Мы из Сибири.

Женщина чихнула и, вынув из рукава платочек, стала вытирать тонкий красный носик. Ей было лет сорок пять, не больше.

– Не по мне климат! – сказала она, прочихавшись, – Приехала и сразу простыла.

– А что же вы уехали с Кавказа? Там-то климат получше.

– Так ведь война, – ответил мужчина.

Он был лет на пять старше жены, высокий, с густой, уже начавшей седеть шевелюрой.

– Не то чтобы непосредственно у нас война, но недалеко. Тревожно стало! Решили ехать… Ради детей и внуков. Всё же Европа! Цивилизация. Да и медицина здесь лучше. Тесть мой, его отец, – кивнула она на мужчину, – был профессором университета. Уважаемый человек… А после инсульта за ним требуется постоянный уход… Пока мы завтракаем, с ним сидят сын и невестка. Надо успеть их сменить и его накормить. Профессор-то наш совсем ребёнок.

– А вы кто по профессии?

– Мы с мужем в оркестре играли. А музыка – она везде музыка. Я уверена, что и здесь мы сможем работать не хуже, чем на родине.

Столовая была одноэтажная с застеклённым тамбуром. Мужчина открыл наружную дверь, затем внутреннюю, и Кляйны оказались в огромном зале, перед двумя рядами столов с узким проходом между ними. В конце этого лабиринта сидела немка, лет шестидесяти. Едва рольштуль вклинился в проход, раздался её визгливый крик:

– Der Tisch soll stehen bleiben!⁸

Но Алиса уже толкала рольштуль, раздвигавший столы как ледокол льдины.

Работа немки состояла в том, чтобы гасить выданные лагерным жильцам талоны на завтраки, обеды и ужины, а лабиринт из столов был ей нужен, чтобы кто-то не проскочил мимо с непогашенным талоном.

Как всякая немка, сходящая с ума по порядку, она ненавидела его нарушителей и немедленно занесла Володьку с сестрой в свой чёрный эмоциональный список. Почти до конца их пребывания в лагере, столовый Цербер смотрела на них неприязненно, и завидев, напрягалась и мрачнела лицом.

В столовой стояло пять или шесть длинных рядов столов и стульев. Володька причалил свою коляску к свободному месту в крайнем ряду и стал терпеливо ждать, когда Алиса принесёт первый их германский завтрак. Очередь огибала столы с трёх сторон. Через десять минут Алиса завернула перпендикулярно рядам, ещё через десять двинулась вдоль дальнего ряда к раздаточной, ещё через десять принесла поднос с завтраком, состоявшим из чашки кофе с молоком, маленькой круглой булочки с пластинкой сыра, одного яйца и шайбочки маргарина с пятикопеечную советскую монету.

Маргарин Алиса сама не ест и брату не советует, ссылаясь на исследования учёных о вреде транс-жиров (кто б их видел!)

– Если вы не будете, дайте мне, – сказала завтракавшая рядом с ними старушка, видимо, не знавшая об опасных свойствах данного продукта. – Я жила в деревне. Там осталось двадцать человек, и автолавка приходила раз в неделю. Пенсию задерживали по три месяца. Было время, особенно в девяносто четвёртом, когда я три дня хлеба не ела. Наголодалась.

– Да вы что! – не поверила Алиса.