Кто, по совести своей,
Быть не должен в жизни сей,
На себя так и взирает;
Тот здесь дважды умирает.
 

Тредьяковский

 
Где вы, знакомыя созданья
безценныя
Иныя и сколькихъ
Иныя далеко многихъ нетъ
Иныхъ ужъ въ Mipe нетъ
 

Пушкин

Гершко лег спать и на ночь надел на нос очки.

– Что ты делаешь, Гершко? – спросила его жена. – Зачем одеваешь очки перед сном?

– Я близорук, – ответил Гершко, – так я одеваю очки, чтобы яснее видеть сны.

«Знаменитый еврейский шут Гершко из Острополя»

Автор что хочет, то и делает.

.. Гинзбург

Игра лучей

Петр Константинович Рудковский, тридцатипятилетний программист, полноватый блондин с таким выражением лица, как будто он чуть не сказал неловкость, но в последнюю секунду одумался, начал слышать голоса. Первые несколько недель они звучали на манер радиоприемника или телевизора, включенных в соседней квартире: многоголосый нечленораздельный бубнеж, из которого при некотором умственном напряжении можно было вычленить отдельные интонации и некоторые промежутки между репликами; впрочем, здесь же обнаружился и ряд странностей, которые он не то чтобы отметил напрямую, но как-то сберег на обочине души, на манер тех еле заметных карандашных, а то и ногтевых отчеркиваний, которыми любили совершенно машинально помечать отдельные места на полях бумажных книг читатели прошлых поколений. Голоса звучали как будто одновременно, словно разговаривали люди не между собой, а каждый со своим собственным безответным собеседником. Если бы он был постарше, то ему мог бы вспомниться звуковой фон большого переговорного пункта в главном почтовом отделении крупного города, но это сравнение по молодости лет ему в голову не пришло. Подивившись забывчивости соседей, за которыми раньше ничего подобного не водилось, Рудковский постарался отрешиться от непрошенных звуков, что ему в результате и удалось: только ночью, встав по нужде и снова услыхав разговоры за стеной, он опять удивился тому, что голоса не смолкли, а лишь стали словно бессвязнее – будто говорящие, наскучив членораздельной речью, тянули нараспев какие-то словесные обрывки.

Этот и следующий день пришлись на выходные, к концу которых постоянный звук, никуда тем временем не девавшийся, сделался привычным фоном, как шум и гудки машин для горожанина. Впервые он заподозрил неладное, когда оказалось, что невидимые говоруны проследовали за ним в автобус: хотя свист кондиционера, шипение дверей и урчание мотора переменили звуковой пейзаж, сами разговоры остались при нем, хотя и отодвинулись немного на дальний план: более того, впервые он разобрал отдельное слово – и слово это было «изразец». «Какой изразец, почему изразец?» – приговаривал он с растущим раздражением, выходя на своей остановке и сворачивая во двор бывшей фабрики, которая по московскому обычаю была переделана в конгломерат демонстративно чистеньких и даже лощеных кирпичных домов, даром что общий смысл свершавшегося в них за полтора столетия, с тех пор как там гудели машины и валил клубами сизый дым, не поменялся ни на гран.

Два дня ушло на попытки заглушить эти неотвязные звуки домашними методами: Рудковский обошел соседние квартиры, прислушиваясь, не доносится ли сквозь какую-нибудь из дверей очевидный шум, причем чтобы попасть на нижний этаж, жители которого отгородились от мира тяжелой деревянной дверью, напоминающей больше крепостные ворота какого-нибудь старинного немецкого городка, ему пришлось заручиться помощью консьержа. Быстрое воображение, всегда имеющееся наготове у натур определенного склада, услужливо подобрало ему несколько сюжетов, в которых невыключенный телевизор оказывался первым из грозных признаков, скрывающих случившуюся в нескольких метрах от него драму, но этому всегда готовому сценаристу пришлось покамест захлопнуть свою тетрадку – звуки из-за дверей были совершенно мирными: где-то вовсе стояла тишина, где-то читали детским голоском нараспев стихотворение, подвывала стиральная машинка, чреватая чьим-то исподним, лаяла собака. Голоса же при этом не унимались.

Отыскав прилагавшиеся к позапрошлому телефону наушники, Рудковский попытался по рецепту древних врачевателей излечить подобное подобным: впрочем, первая попавшаяся радиостанция передавала такую пакостную ерунду, что голоса в голове, в первую секунду как бы неуверенно стихшие, показались не худшим из возможных вариантов. Не удалось заглушить докучные разговоры и включением музыки через колонки: разговоры, и не думая смолкать, просто приобретали новый фон, словно диалог двух давно не видевшихся приятелей, неохотно утихающий под укоризненными взглядами, почти физически ощущаемыми сквозь сумрак кинозала. Беда была как раз в том, что этот самый укоризненный взгляд никак нельзя было пустить себе прямо в черепную коробку, хотя Рудковский и провел чуть не полчаса, стоя перед зеркалом и пытаясь обнаружить в выражении лица и прежде всего в серых испуганных глазах признаки надвигающегося безумия – и ничего не найдя, удовлетворился тем, что истребил растительность в носу.

Между тем слова делались разборчивее и складывались иногда в целые, хотя и недлинные фра-зы: так, вероятно, младенец или кошка, постигая мир, сперва слышат отдельные наименования предметов, а лишь во вторую очередь научаются воспринимать их выраженные словесно положения. Сначала услышанное казалось лишь бредовой разноголосицей, хаотически выносимой на поверхность какого-то исполинского словесного варева: Рудковскому пришло в голову, что если пропустить, например, «Войну и мир» через офисную машинку для уничтожения документов и тянуть из получившейся бумажной лапши полоску за полоской, то эффект будет схожим. Истинное понимание происходящего вновь пришло к нему в автобусе: рассеянно глядя за окно, он слышал в голове повторяемое раз за разом «третья, осталось две», «четвертая, осталась одна», «он сказал школа, пора» – и мосластый старик, не по погоде закутанный в клетчатый шарф, стал, перехватывая поручень, как моряк в качку, пробираться к выходу.

Это открытие переменило все: хотя голоса остались прежними, но сам Петр Константинович, изводивший себя последние дни чтением статей про опухоли мозга и острые приступы шизофрении, отринул мнительность и сосредоточился на ревизии доставшегося ему дара. Как и всякий посланный небесами талант, способность читать чужие мысли оказалась капризной, переменчивой и гораздо менее захватывающей, чем представляется вчуже. Внутренне он (это сопоставление было лестно) сравнивал себя с музыкантом-виртуозом или гениальным живописцем – обоим для того, чтобы явить себя зрителям, надобились не только дорогостоящие инструменты (или холст с красками), но и то особенное состояние духа, которое служило непременным условием для создания хотя бы и короткоживущего, но шедевра.

Бывали дни, когда он слышал лишь ровный гул, почти не расчленимый на отдельные реплики; иногда один голос накладывался на другой так, что нельзя было разобрать слова ни одного из них, а иногда, сильно его пугая, в воздухе вдруг повисала ватная тишина, заставлявшая панически сожалеть о внезапной утрате новых способностей (хотя еще несколько дней назад внезапное выключение шумов заставило бы его возликовать). Более того, даже в удачные дни услышанное редко оказывалось вполне членораздельным и законченным текстом. Оказалось, что люди, как правило, думали не фразами и даже не обрывками фраз, а лишь бессвязной последовательностью слов, изредка склеивавшихся в короткие предложения. Поразмыслив, он понял, что в сознании слова неотделимы от образов и поток обычного человеческого мышления представляет собой их переплетающиеся цепи: представляя себе картинку, мозг, словно карикатурист юмористического журнала, придумывал для нее подпись – и наоборот, к пришедшему в голову слову или фразе достраивалась сценка или изображение. Таким образом, последовательность мыслей незанятого субъекта представляла собой бесконечную череду быстро листаемых картинок с подписями (или кадров с субтитрами), причем связи между ними, может быть, и очевидные для самого думающего, оказывались по большей части таинственными для невольного наблюдателя. При этом свидетель, естественно, не имел доступа к визуальной части этого потока, ограничиваясь лишь словесной, что дополнительно искажало картину: как если бы слепец пытался понять фабулу остросюжетного фильма, следя лишь за репликами героев, – при том что фильмов вокруг него идет несколько, и ни один не с начала.

Обычно взрослому человеку любой новый навык достается слишком тяжело, для того чтобы простодушно ему радоваться: трудно вообразить особу, которая, закончив бухгалтерские курсы, будет для собственного удовольствия перемножать числа в уме, бескорыстно наслаждаясь приобретенными возможностями. Рудковский, на которого непрошенный дар буквально свалился с неба, убедившись в его неотменимости, как бы недоумевал, что с ним делать (как, может быть, первобытная рыба, выбравшись на берег, изумленно таращилась на появившуюся у нее пару рудиментарных лапок), но позже попытался аккуратно осознать границы своих телепатических возможностей. Особенно трудно было, как выяснилось, сопоставить голос и его владельца: наблюдения за сослуживцами, сидевшими, как водится в современной Москве, в отдельных стеклянных загончиках бывшего цеха, показали, что внутренний и внешний голоса одной личности не имеют между собой ничего общего: дизайнер по фамилии Пронин, угрюмый, быстро краснеющий крепыш, бугрящийся мускулами, в жизни говорил отрывистым баритоном, тогда как мысли его транслировались сбивчивым, запинающимся тенорком. Напротив, тощая интриганка Думинская, болезненно ревновавшая своего мужа, служившего в петербургском филиале той же корпорации, и науськивавшая шпионить за ним каждого из коллег, отправлявшихся туда в командировку, в мыслях обладала мягким и каким-то даже развратным мужским басом, цедящим про себя обидчивые обрывки.

Несколько недель спустя Рудковский уже совершенно свыкся с новым умением, перестав замечать вечный гул голосов в своей голове. В основном справился он и с тем, чтобы мысленно расплетать многоголосицу на реплики отдельных солистов: так, оказавшись в кафе с двумя десятками посетителей и двумя затормошенными официантками, он уже через несколько минут примерно понимал, кому какой голос соответствует: может быть, какой-нибудь из воркующих парочек он и присваивал случайно слова их соседей, но в основном сделанное им предварительное распределение подтверждалось – и он с мрачным удовлетворением отмечал, как лощеный господин, только что тревожно прикидывавший, сколько денег осталось у него на карте, вальяжным жестом требует счет.

Случалось ему и поразмыслить, каким бы образом можно было, приручив свою способность, поставить ее на практические рельсы. Выходило, что лучше всего было бы применить ее в карточной игре: он уже знал, что человек, читающий расписание или – особенно – подписи в музее, непременно повторяет их про себя. Последнее открытие представляло собой результат проделанного эксперимента: Рудковский хотел, оставшись в достаточно большом помещении наедине с кем-нибудь незнакомым, проверить, насколько уединение помогает чтению мыслей. Сперва он собирался подкрасться за городом к какой-нибудь отдельно стоящей избе, но этот план наткнулся на целую череду затруднений: он был городским жителем и даже не вполне понимал, каким образом ему добраться до настоящей деревни, а потом небезосновательно полагал, что, попавшись местным за этим подкрадыванием, может быть принят за злоумышленника: конечно, объяснить истинное положение вещей он не отважился бы ни пейзанам, ни полиции. Поэтому он решил пойти в будний день с утра в какой-нибудь музей не из самых популярных, предполагая, что там удастся отыскать нужную декорацию для предстоящего опыта.

С рождения живя в Москве, он был до смешного равнодушен к столичным достопримечательностям, машинально передвигаясь между домом и школой, домом и институтом, домом и работой: лишь очень редко ему случалось, вырвавшись по редкой надобности за пределы обычных своих маршрутов, вдруг залюбоваться каким-нибудь игрушечного вида храмом, со всех сторон окруженным, как крестоносец мамелюками, подступающими многоэтажками. В музеях же он после школьных экскурсий и нескольких неловких свиданий ранней юности (его провинциальная подружка, чтившая конвенансы, любила таскать его по мемориаль-ным квартирам отставных знаменитостей вроде художника Мафлыгина) не бывал, кажется, ни разу. Почему-то для эксперимента он выбрал Зоологический – вряд ли полагая, что случившееся с ним чудо правильно изучать между других свидетельств Божьего величия, а скорее по школьной памяти: запомнились безлюдные залы с навощенным паркетом, чучело кабана с наркотическим блеском глаз и чей-то исполинский скелет, выглядевший в окружении шерстистых товарищей по несчастью, как нагой среди одетых.

Как это обычно бывает с детскими воспоминаниями, реальность никак не могла приникнуть к ним без зазора: другими помнились и лестница, и экспозиция, и даже сами чучела, хотя, казалось, за ничтожные по историческим меркам два десятилетия ничего с ними произойти не могло. Зато чаемое уединение действительно досталось без труда: в десять утра в музее не было никого, кроме смотрительниц. Умом Рудковский понимал, что выглядит довольно нетипично, чтобы не сказать подозрительно, словно мужчина, пришедший без спутников на утренний спектакль в кукольном театре, но трудно было, даже обладая игривым складом ума, придумать злодеяние, которое он мог бы в окружении чучел совершить – разве что похитить одно из них. Впрочем, чтобы избыть неловкость, он мигом придумал себе легенду: дескать, провинциальный учитель зоологии, задумав организовать в школе маленький музей родного края, хочет набраться опыта в лучшем из возможных образцов для подражания. Выдумка эта не выдержала бы первых же вопросов гипотетического собеседника: в биологии он был поверхностен, провинции не знал, с учительским бытом был незнаком, а детей не любил, – но, как любая смутная фантазия, она успокоила его и добавила ему уверенности. Тем более что из-за стеклянных витрин с тиграми (один из них, привстав на задние лапы, жестикулировал передними, как будто показывая зрителю дорогу) донесся поток вполне отчетливых мыслей – настолько членораздельных, что Рудковский даже принял их сперва за живую речь. «Урсус маритимус – на месте», – говорил юный девичий голос. «Пантера пардус – присутствует, две штуки», – продолжал он. Выглянув из-за витрины с тигром, Рудковский обнаружил типичную старушонку-смотрительницу, представительницу милого русского типажа, почти неизвестного за пределами отечества, а постепенно вымирающего и у нас: всегда и по любому поводу готовые к сваре с посетителем, подозревающие всех и каждого в стремлении нанести урон драгоценным экспонатам, привыкшие, словно снайпер в засаде, проводить часы и годы в настороженной праздности, эти пожилые дамы будто вылуплялись из каких-то особенных куколок и, минуя детство, отрочество и юность, выходили на работу сразу уже в сущем виде. «Пантера тигрис в порядке, оба экземпляра», – проговорила она прямо ему в лицо и только теперь с опозданием он понял, что губы ее не шевелятся. «Хомо сапиенс, довольно потасканный, для экспозиции не годится, – продолжала старушка, поводив по нему взглядом и медленно поворачиваясь. – Вот ведь принес черт этакую дылду с утра пораньше». «Дылда» эта почему-то была Рудковскому особенно обидна, тем более что росту он был не сказать чтобы особенно высокого – лишь немного выше среднего. Несмотря на это финальное огорчение, эксперимент можно было считать удавшимся: действительно, отсутствие поблизости других сапиенсов, если пользоваться старушкиной терминологией, делало чужие мысли гораздо более отчетливыми.

Но применить свой дар в практическом смысле, то есть в карточной игре, он все-таки не смел. Для себя он объяснял это нежеланием профанировать доставшуюся ему способность, словно высшие силы, вручившие ее, могли обидеться за то, что он посмеет поправить с ее помощью свои финансовые дела: как не в меру заботливый отец, преподнесший малолетнему отпрыску микроскоп, был бы уязвлен, заметив, что чадо колет им орехи. На самом деле Рудковский, с обычной своей трусоватой косностью, просто побаивался: азартные игры в России были под запретом, так что следовало бы или лететь в другую страну или искать какие-то ходы к таинственному миру подпольных клубов, которые он смутно представлял по американскому кино: красотки в широкополых шляпах, чернокожие громилы с бульдожьими лицами и пудовыми кулаками, самоуверенные мужчины в смокингах. Для человека, которому любое отступление от рутинных траекторий давалось болезненным напряжением нервов, оба эти пути были нестерпимыми: самолетов он не любил и боялся (да и не было гарантии, что иноязычные мысли останутся для него той же открытой книгой, как и отечественные) и никаких знакомств в криминальной или близкой к ней среде не имел – и пробивалась где-то на краю его сознания, как ручеек в лесу, мыслишка-подозрение: а что если за покерным столом напротив него окажется человек с той же, как говорили в обзорах компьютерных игр, суперспособностью. Этот маловероятный, но все-таки не полностью невозможный казус грозил двойной бедой – и проигрышем (а из тех же фильмов он хорошо знал, что бывает с задолжавшими в карты), и болезненным ударом по самолюбию.

При этом обретенная, но неиспользуемая способность угнетала его – как чемпион-лыжеборец изнывал бы в пустыне. Он подслушивал попутчиков и сослуживцев; любил, приноровив свой широкий шаг к походке какой-нибудь следующей в попутном направлении пары, сравнить их внешний разговор с потоком обоюдных мыслей; иногда просыпался среди ночи от кошмара, привидевшегося соседу, чье изголовье было в полуметре от его собственного, хоть и отделенное двадцатисантиметровой бетонной стенкой, – и все это проходило по разряду невольных развлечений, как будто кто-то обещал ему в будущем настоящее дело.