Пролог

27 сентября 1433 года

Галичский тракт в сорока верстах от Юрьевца, близ реки Кусь

Небо над заволжскими лесами затянуло низкими, тяжелыми облаками, угрожающими вот-вот пролиться холодным осенним дождем. И затем наступит время долгой и нудной распутицы. Все дороги, кроме самых главных трактов, засыпанных песком и галькой, размокнут, превращаясь в липкую глиняную грязь, колеи наполнятся водой, болота поднимутся, затапливая низины, валежник в лесах намокнет, лишая путников топлива для костров, да и сами придорожные стоянки станут чавкающим месивом, в которое уже не приляжешь отдохнуть на мягкую шелестящую траву, мечтая о ночной встрече с нежной и прекрасной берегиней – каковые, по слухам, по сей день иногда навещают на отдыхе честных и добрых путников.

В таковую погоду разумный человек предпочитает сидеть дома: готовить к зиме сани, набивать сеновалы и погреба да накрывать дранкой поленницы, спасая дрова от будущих ливней, а не в дальний путь отправляться.

Для путешествия, знамо, лучше дождаться заморозков – когда грязь схватится, превращаясь в скользкий от ледяной корки твердый камень, а прочая земля хотя бы припушится снегом, как бы приглашая на себя широкие полозья саней.

А коли еще немного терпения проявить, то лужи, болота, ручьи и вовсе покроются толстым прочным панцирем, заменяющим любые мосты и гати.

Вот тогда и настанет самое лучшее время для дальних поездок! Куда ни повернешь – ни ям тебе, ни грязи, ни топей. И даже вчерашние болота становятся ровной и гладкой дорогой.

Покуда же небеса дождями плачут – лучше дома сидеть да крапиву прошлогоднюю на нитки лущить. Нить крапивная хороша – не гниет, не тянется, не рвется. Для сетей и бредней – самое то…

И тем не менее в сие неурочное время по уже влажному от висящей в воздухе водяной пыли Галичскому тракту неспешным шагом двигались восемь всадников. Сабли на поясах, щиты и луки на крупах коней, толстая броня на теле и рогатины в седельных петлях выдавали вышедших в поход воинов. Трое ратников были в броне железной – один в кольчуге, а двое в чешуйчатых куяках^[1]. Остальные – в толстых, засаленных тегиляях, крытых сукном, плотно набитых конским волосом и простеганных мягкой железной проволокой.

Сиречь: трое были детьми боярскими – причем не самыми знатными, судя по простеньким поясам, почти без украшений. Пятеро – обычными холопами.

И потому больше всего сей малый отряд напоминал обычный сторожевой разъезд.

Правда, для дозорных ратники вели себя не самым правильным образом. Щиты находились у них не в руках, а лежали на крупах коней, рогатины болтались возле стремени, шлемы висели на луках седла рядом с колчанами. И смотрели воины не столько по сторонам, сколько на упитанного бородача в кольчуге, каковой громко рассказывал:

– …и вот покуда она Триглаве кланялась, к нам на подворье тесть с тещей прикатили. Ну, я, знамо, холопов послал баню топить, сам припасы привезенные в погреб перетаскал, покуда гости сундуки свои в дом относили. Когда бочонки перекатывал, на штаны рассолу капустного набрызгал. Ну, и гости, сами понимаете, взмокли. Теща исподнюю рубаху свою стянула, потную-то, и на лавку бросила…

– Че, прямо при тебе, Велиша? – оживленно полюбопытствовал облаченный в куяк молодой воин с короткой темной бородой клинышком и с толстой войлочной тафьей на бритой голове.

– Та не-е, – отмахнулся воин. – Они с тестем париться ушли! Я же в опочивальню к ним заглянул… Ну, в смысле в горницу, в которую гостей на постой определил. Глянул хозяйским оком, чего там, как? Прибрано ли, хорошо ли, чего родне понадобиться может? Тюфяков там принести, лавок добавить али еще чего потребно? Ну, а поелику един в доме остался, порты, рассолом залитые, скинул. И пояс снял. Ну, жарко, и мокрый весь! Но, как бы со всеми приличиями, без сраму. Рубаха-то до колен! Ничего лишнего не видать.

Прислушиваясь к рассказу, головные холопы приотстали, задние подтянулись, навострив уши и не отрывая глаз от боярского сына.

– Стало быть, выхожу я такой из гостевой опочивальни, – отер густые кучерявые усы воин, – без порток и пояса и вижу, как супруга моя тама в светелке стоит и на рубаху женскую смотрит. Я, стало быть, обрадовался и сказываю: «Как вовремя ты, милая, вернулась!» А она табуретку схватила и со всего замаха – тресь меня по башке! Скамейка аж на доски рассыпалась, а у меня перед глазами искры закружились. А ей мало! Она ножку в руке удержала – и ну меня ею охаживать, похабщину всякую выкрикивая! Я же понять никак не могу, что за бес в нее вселился?! Токмо прячусь. А она следом несется, да шустро-то как! Да деревяхой этой то промеж лопаток, то по голове, то по плечам, да при всем при том меня же еще и всячески поносит!

– Так дал бы ей под дых али в рожу! – не выдержал молодой ратник. – Она бы враз и успокоилась!

– Ага, конечно… – покачал головой третий воин с аккуратной окладистой бородой и короткими русыми волосами. – Жену по брюху кулаком! Коли супругу изувечишь, с кем потом век куковать? Со смоквой тоскливой и бесплодной? По лицу бить – и вовсе дурость последняя. Захочешь опосля приласкать да поцеловать, а перед тобой заместо милого личика перекошенное с синяком под глазом да челюстью набекрень. Не-е‑ет, так поступать нельзя, неправильно. Меня еще по молодости, как медовый месяц миновал, волхв научил, что жену карать надобно со всем уважением. Во первую голову, позорить ее никак нельзя и потому наказывать надлежит в уединении, слуг всех прогнав и от детей подальше уведя. Во вторую голову, наказывать надобно не кулаком али еще какой штукой сдуру, а тоненьким ремешком, дабы вреда здоровью никакого не причинять^[2]. Увести в светелку дальнюю, возле лавки крепкой наклонить, юбки и рубаху исподнюю на спину ей задрать, так, чтобы повыше… Да-а… – воин замолк…

– Чего мычишь, Беролом? – не выдержал молодой. – Помогает?

– Да уж раз двадцать пытался, ни разу до ремня дело не дошло… – развел руками Беролом, и весь дозор отозвался оглушительным хохотом. Воин же повернулся к бородачу в кольчуге: – Так чего там далее было-то, боярин? Выбрался ты из сей передряги али забила тебя супружница до смерти?

– Э‑э… – почесал тот в затылке. – О чем это я? А‑а‑а, да. В общем, чего там дурная баба себе удумала, я на тот миг еще не сообразил, и потому всерьез помыслил, что злой дух в нее вселился. А как духов изгоняют? Знамо, водою колодезной. Ну, я, от колотухи оберегаясь и супружницу покамест не трогая, через дом пробежал да во двор, и вниз, и к коновязи. Там аккурат бочка с водою стояла. Я до нее добег, наклонился, под палку поднырнул, жену на плечо поднял, да вниз головой в бочку сию и заметнул. Распрямляюсь, духа не успел перевести, – ан передо мною тесть с тещею стоят. Угораздило их, понимаешь, ужо попариться и не к месту на двор выйти! И взгляд у них у обоих таковой, я вам скажу, что словами не передать…

Двое передовых холопов повалились из седел молча, никто и понять ничего не успел. Рассказчик даже не прервался. Но уже через миг длинные стрелы с гранеными наконечниками ударили по боярским детям. Молодому воину одна из них пробила лоб, а другая – живот, Беролому сразу три впились в грудь и плечо, а четвертая попала прямо в горло.

Трое уцелевших всадников натянули поводья, торопливо поворачивая коней – но лучники, понятно, оказались быстрее, и стрелы с легким зловещим шелестом глубоко впились в тело, пробив пухлые стеганые халаты…

* * *

Спустя полтора часа двое запарившихся всадников, вырвавшись из тесной лесной дороги на небольшую поляну, осадили покрытых розовой пеной скакунов перед небольшим отрядом явно знатных людей, богато наряженных кто в алые плащи, крытые добротным индийским сукном, кто в тяжелые шубы, украшенные жемчугом и самоцветами, кто в войлочные подшлемники, а кто в собольи и бобровые шапки. Весь отряд сверкал дорогими перстнями на пальцах, ожерельями и цепями на шеях, и сидели все путники верхом на драгоценных туркестанских лошадях, каждая ценою в целый табун обычных скакунов…

Не иначе – князья родовитые али самые достойные бояре!

Сбив шапки перед князьями, оба всадника поклонились прямо из седел и почти одновременно выдохнули:

– Московская дружина впереди!

А затем уже по очереди добавили, снова кланяясь знатным людям:

– Княже… Княже…

– Москва? Откуда?! – переглянулись князья.

– Мы дозор ихний на переходе сбили! – спешно отчитался один из гонцов. – Стрелами посекли!

– Зачем же посекли?! – повысив голос, привстал на стременах широкоплечий всадник с накинутой на плечи вместо плаща лисьей шубой. – Живые они надобны! Мертвых не допросишь!

– Не совсем мертвые, Василий Юрьевич! – поспешил уверить второй дозорный. – Половина токмо преставились. Трое еще дышат. Они о вороге и поведали.

– Мы так помыслили, – добавил его спутник, – известие сие зело важное, поспешили доставить. Раненых с разъездом оставили. Они бы скачки не перенесли.

– Надобно было хоть пару ворогов живыми вязать! – продолжил отчитывать ратников воевода. – Зачем валили всех подряд?!

– Так это, княже… – с тревогой переглянулись гонцы. – Видим, едут мужи оружные, гомонят на весь лес… Татары отродясь так себя не вели! Да и служивые не должны. Время для походов ратных ныне неуместное, распутица на носу. Мы так помыслили: ушкуйники сие али тати лесные, душегубы-разбойники. Чего их жалеть-то, дрянь поганую? Вот из-за кустов луками и посекли…

– Неуместное, неуместное… А сами мы кто?! – грозно рявкнул старший сын звенигородского князя. – В нежданное время по ворогу ударить – самое милое дело! Когда не ждут, не готовы, расслабились…

Дозорные испуганно переглянулись и снова попытались оправдаться:

– Вестимо, бояре московские тоже… Не ждали…

– Но вы-то, вы должны были…

– Обожди, брат! – Выехал вперед всадник безусый, но уже плечистый, в синем суконном плаще с рысьим подбоем и лисьим воротом, сколотым на плече фибулой, сверкающей агатами и яхонтами. Пояс юноши отливал золотом накладок, а ножны белели резной слоновой костью. Сразу видно – воин знатнейший из знатных. Тонкие черты лица, острый нос, голубые глаза. И раз уж он назвал звенигородского княжича братом, несложно было догадаться, что в разговор вмешался средний сын лучшего воеводы ойкумены Дмитрий Юрьевич.

– Чего тебе, Димка? – оглянулся на него Василий Юрьевич, но средний из сыновей звенигородского князя обратился не к нему, а к дозорным:

– Сколько дружинников под московским стягом? Кто ведет, как далеко?

– Бают, тысяч семь собралось, – облизнулся один из дозорных. – Хотя, может статься, и привирают для страху. А разъезд, знамо, впереди полков на день пути… Князь Василий Серпуховской у них за воеводу.

– Князь Серпуховской… – задумался старший из княжичей и мотнул головой: – Нет, не помню такового. А ты?

– Нет. – Дмитрий Юрьевич оглянулся на третьего всадника в дорогих одеяниях, совсем еще мальчишку лет шестнадцати на вид. – А ты, братишка?

– Нет… – пожал плечами младший из княжичей и тронул пятками скакуна, продвигаясь вперед на несколько шагов.

Он тоже был голубоглазым, крепким, с развернутыми плечами и тонкими чертами лица. Любому понятно – одна кровь.

– Коли в переходе идут, то ночевать, вестимо, на Коровьем Языке собрались, на водопое у излучины Куси, – пригладил свою небольшую, пушистую и совсем еще мяконькую юношескую бородку Василий Юрьевич и словно бы оценивающе потер волоски между пальцами руки. Затем резко поднял взгляд на гонцов: – Вы разъезд весь положили, никто не ушел?

– Никто, – поспешно замотали головами воины.

– Выходит, московские воеводы о нас пока ничего не зна-ают… – сделал вывод старший из княжичей.

– Коли дозор к вечеру к своим не вернется, московские воеводы о нашей близости догадаются, – предупредил средний княжич.

– Встревожатся! – вскинув палец, поправил его Василий. – Не догадаются, но встревожатся. Но это тоже плохо. И, стало быть, до вечера надобно успеть…

– Чего успеть? – громко поинтересовался младший из братьев, однако Василий его не расслышал. Он расстегнул поясную сумку, достал весьма увесистый кошель и бросил дозорным:

– Молодцы! – После чего он повернулся к свите и быстро, четко начал отдавать приказы: – Заводных коней к полкам! Надеть броню! Обоз бросить с возничими, охрану – в строй. Мне нужны все ратники до последнего! Без телег мы втрое быстрее пойдем, успеем к Языку вовремя.

– Но их же семь тысяч, брат! – не выдержал младший из княжичей. – А нас хорошо, коли пятнадцать сотен!

– Зато мы о них знаем, а они о нас – нет, – через плечо ответил старший из Юрьевичей. – Вот когда к вечеру дозоры не вернутся, москвичи наверняка насторожатся, изготовятся к схватке, и вот тогда точно случится беда. Посему выбор у нас простой… – Василий потянул повод, заставив тонконогого скакуна повернуться к собеседнику. – Али бежать, ако зайцы трусливые при виде тетеревятника, али самим кречетами стремительно напасть, покуда не ждут. Ты хочешь прослыть трусом, братишка?

Юный Дмитрий Юрьевич медленно покачал головой.

– Тогда, выходит, выбора и вовсе не осталось, – пожал плечами галичский княжич. – Вели холопам скакать за твоей броней! Всего полдня осталось, а нам надобно успеть и снарядиться, и еще пятнадцать верст промчаться до первых сумерек!

* * *

На Коровий Язык московские полки начали выходить задолго до вечера – медленно, лениво, словно бы устало. Воины выезжали по четверо в ряд, ибо на узком тракте больше всадников стремя к стремени не помещалось, – и растекались в стороны по обширному наволоку^[3] примерно четырехсот саженей^[4] в ширину и не меньше версты длиной.

С одной стороны этот громадный луг омывала мелководная речушка Кусь, с другой огибал плотный зеленый ольховник, слабо шелестящий листвой и громко чирикающий голосами тысяч невидимых птиц. Появление из леса все новых и новых сотен людей осенних птах отчего-то ничуть не беспокоило. Вестимо – пернатые малыши слишком ценили последние теплые дни перед совсем уже близкими неизбежными морозами.

Между тем вооруженные саблями и топориками путники спешивались, расседлывали скакунов и начинали заниматься хозяйственными делами. Кто-то вел лошадей к водопою, кто-то отправлялся в лес за дровами, кто-то раскладывал потники, стеганые халаты и седла, готовя стоянку. Судя по простеньким поясам и одеждам, потертым ножнам и явно старому оружию, все эти мужчины были самыми худородными из бояр да обычными холопами.

Впрочем, оно и понятно. Не князьям же и знатным боярам грязной работой заниматься!

Полчаса, час, поток всадников непрерывно вытекал и вытекал на обширный заливной луг: ратники разъезжались по своим отрядам, спешивались и отпускали подпруги, отдавали лошадей коноводам, подключаясь к общим хлопотам. Тут и там, отчаянно дымя и потрескивая, медленно разгорались костры. Найти сухие дрова во влажной осенней роще оказалось не так-то просто, и потому приходилось запаливать то, что есть – всякую гниль, лыко, кору; мелко щипать на лучинки срубленные стволы, накрывая слабые огоньки хворостинками, прошлогодней травой и ветками.

За головным полком с узкого тракта стали выкатываться к стоянке телеги с припасами и необходимым походным снаряжением: котлами и палатками, коврами и кошмами, поддоспешниками и плащами; щитами, копьями, пучками стрел и броней.

Однако в сей час воинам куда больше требовались мешки с сечкой и посудой, короба с сушеной мясной крупкой, салом, вяленой рыбой. Ратники стали оживленно разбирать возки, вешать котлы над огнем, наполнять водой, в то время как возничие, опять же, распрягали кобылок, поили их и отводили на выпас. Ибо лошадям среди людского ночлега делать, понятно, нечего.

Солнце медленно опускалось к макушкам деревьев, на наволоке тут и там поднимались палатки, в воздухе к едкому запаху дыма наконец-то стали примешиваться щекочущие ноздри ароматы вареных круп и жареного мяса.

Вот как раз в эти минуты, словно бы специально подгадав к ужину, из лесного сумрака на открытый, а потому все еще светлый луг начали выезжать всадники, одежды которых сверкали золотом и самоцветами. Застегнутые драгоценными фибулами плащи, столь же дорогие пряжки и накладки на ремнях, рукояти оружия с рубиновым навершием, меховые шапки со страусиными перьями да сверкающими драгоценными камнями. Причем и сами меха – сплошь соболя, бобры да чернобурка.

Перстни на руках, ожерелья на шеях, браслеты на запястьях…

Сразу видно – знать из знати! Самые родовитые из бояр и князей русских!

Головной полк выходил на луговину спокойно и вальяжно, богато одетые бояре громко смеялись, приподнимались в седлах, оживленно разговаривая:

– Обученный кречет, он и лису, и лань возьмет, и куропатки не упустит! – громко убеждал один. – Да и умен, ровно мысли твои читает, когда в воздух подбрасываешь!

– После кречета твоего, Тиславич, от куропатки токмо перья да клюв останутся! – издалека, через несколько голов, возразил другой всадник. – Для каждой охоты свой сокол надобен! На куропатку – тетеревятник, на зайца – беркут, на цаплю и журавля – свистун али канюк.

– При таковом обычае на охоту надобно полтора десятка орлов с собою брать, княже!

– А то мы меньше берем!

Увлеченные разговором о соколиной охоте, знатные люди, добравшись до стоянки, еще долго не разъезжались по лагерю к своим отрядам – обсуждали птиц, добычу, любимые выезды и рассказывали о забавных случаях из жизни.

Бояре словно бы забыли, что находятся на войне, а не на прогулке…

Хотя, с другой стороны, – до вражеского города еще несколько дней пути, тревожных вестей от дозорных нет. Чего посреди собственного ратного лагеря опасаться?