© Александр Петрушкин, 2018

ISBN 978-5-4490-5471-5

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

январь

«Кем бы ты стал…»

 
Кем бы ты стал
если бы не был пожаром? —
падал бы снег, обрубал
твоё жёлтое жало
 
 
или по клавишам чёрным
угля перелистывал выдох
белого-белого
и утерявшего имя.
 
 
Всякое – имя не круг,
но его начертанье
тонким железным прутом
на человеческом камне
 
 
что в веществе из любви,
как в пустотах и в теле,
по-человечьи висит и горит
фонарём свиристели.
 

(01/01/2017)

«Скоро за ними пойдём там, где камешки катит…»

 
Скоро за ними пойдём там, где камешки катит
эта волна, что похожа на катет
 
 
света, который порежет её в апельсины и дольки
продолговатой воды – и из скольких
 
 
выбраны мы побережью? – но всё преломляющий отче
наш и собачий [за снегом изменчивый] почерк
 
 
в силе переписать с лево на правосторонний
там, где его пустая рука небо тронет,
 
 
то есть – покатится снег колесом через мрак, где, пролившись, чернила
гнутся как нитки дождя, из которого свила
 
 
рыба дыханием воду свою и камней треугольник,
где расширяется берег, как лёгкие, тонок
 
 
там, где мы – камни, которыми катятся камни
продолговатой воды, похожей на вечности ломтик.
 

(01/2017)

***

Блаженны тишина и слепота,

в которых свет скрипит, как темнота:

косноязычно, замкнуто, в кукушке,

как будто достаёт из бега сушки

его отсутствия, которым так тверда.

А всё – молчание и даже наши песни,

в которые обёрнуто оно,

когда хоть растворись, а хоть исчезни,

как зимнее и мокрое окно

посередине языковой бездны,

в которой так светло, что мне темно.

Блаженны онемевшие сейчас —

как стрелки у часов незаведённых,

они взрываются за словом в снегирях,

и падают на свет несотворённый.

(2/01/2017)

«Щель человеческая, стоящая на горе …»

 
Щель человеческая, стоящая на горе —
будто сорока или огнь в голове
или вода, притворившаяся кипятком,
или вестник, которому вход незнаком,
 
 
или шарик воздушный у девочки на руке,
который вот-вот оперится, как тоннель,
и поплывёт, шевеля то жабрами, то ангелом на плече,
на опознание речи и потому – ничей
 
 
светильник стоит на горе, как выдох, пёс, конура
и составляет список на нём жара
или – точнее – жар, шар, которым он встал поутру
будто сорока, что растрескается во рту —
 
 
словно красная глина, которая будет им —
когда он пробудится здесь, чтобы в гости идти к своим,
в щель, которая их сшивает, как свет, кроя
стрекот свой чёрно-белый на мясо для соловья.
 

(3/01/2017)

«Птица – это её исчезновение…»

 
Птица – это её исчезновение
 

(4/01/2017/

«Поле света. Вещество…»

 
Поле света. Вещество,
обретавшее дыханье:
слово, тело, Рождество,
прорастающее камень
 
 
и клубок из нас и нас,
что завязан в снега узел,
в путь, в тропу и теплый наст
в ослепительные лузы,
 
 
где поддерживают нас
пересохшими руками
тело, слово и звезда
в поле смерти под холмами.
 
 
в эти лунки, что из нас
вырастают как синицы
там, где слово вещества —
человек, которым снится
 
 
этот свет, любой предмет,
и бессмертье, как подарок,
или суд, как разговор,
что – как чудо древа – краток.
 

(6/01/2016)

«Печать деревянная в воздухе глаза…»

 
Печать деревянная в воздухе глаза
оставит мерцание, как стрекоза
остаток [на небо похожего] лаза,
куда ты не вздумай ходить никогда.
 
 
где слышно, как ходят вокруг лесорубы,
чей выдох под перьями медью звенит
и хлеб их неточен, и люк их не труден —
когда успевает нам воздух слепить
 
 
из мрака, мороза слепого, из праха,
который собакой кружится вокруг
где даже собака – совсем не собака,
а смысл для звезды, круглый воздуха стук.
 

(7/01/2016)

«Непроизвольно, как дыханье…»

 
Непроизвольно, как дыханье
собачье, и неслышно, и
похожее на опечатку —
в нас чьё-то зрение горит:
 
 
непроизвольное, как темень,
что колокол внутри себя,
оно в нас смотрит, нами зреет
и мёрзнет в круге голубят
 
 
спасительном, как речь чужая,
что хлещет мясо через край
бутылки, в горло птицерая,
когда бы был такой нам край.
 

(8/01/2017)

«Где невозможно и огромно…»

 
Где невозможно и огромно
пространство Бога за спиной,
что оглянуться невозможно
на шар, что катится за мной
 
 
по масляному глинозёму,
с холодным зёрнышком во рту,
где хворост захрустит позёмкой,
оставив небо на свету —
 
 
сшиваю трубы с его гласом,
который меньше тишины
присутствия его – тоннели,
как сердца шарик, ощутив.
 

(9/01/2017)

«Человек в осколке света…»

 
Человек в осколке света,
то есть вечности, стоит
посреди просторной смерти —
что-то свету говорит:
 
 
то гулит, как будто
время, окольцованое им,
покидает голубятню,
расстоянием цветным,
 
 
ну, а то – раскинув руки
очарованно молчит
наблюдая, как на смерти
дверь бессмертия горит.
 

(10/01/2017)

«Ворона лестницей кружилась …»

 
Ворона лестницей кружилась —
пока взлетала голова,
похожая на головешку —
как речь прохожая, черна.
Похожая на головешку
она в себе веретена
крутила белую отвёртку —
метелью от неё темна.
Крутилось небо и кружился —
вороны пропуском – гончар
и вынимал всю тьму из глины
затем – печаль.
Гончар крутил предмет и форму —
желтели пальцы от ворон,
гудели в дудки, как воронки,
поленья темноты. Свистком
лежал упавший и воскресший —
поскольку смерти вовсе нет —
на тень свою себя воздевший —
незавершённый пеплом свет,
что птичий свиток в форме ада,
похожего на рай и снег,
где слеплен человек из сада
ворон похожих на ковчег.
 

(1—10/01/2017)

«И молока последнюю награду…»

 
И молока последнюю награду
пьёт зверь прозрачный,
видимый не сразу,
припавший к сосцам неба,
к винограду —
пока щенок весёлый и незрячий
гоняет тьму в себе,
как бабочку, психею —
и ждёт во мне, когда я онемею.
И пение собачие, как льдина,
меня сопровождает в берегах,
в которых спит язык неотвратимый,
как молоко или последний страх.
Что ж, мой щенок,
сопровождай нас в вечность,
которая иголка февраля
во времени красивой колыбели,
чтоб вычерпать из смерти, как вода
в себя теперь исчерпывает небо,
зверей прозрачных и щенков своих
и за руку ведёт, и молоко психеи,
как бабочка, в губах у них дрожит.
 

(11/01/2017)

«Бог простой, как мир и дрожжи…»

 
Бог простой, как мир и дрожжи,
хлеб сей пресный, облака,
белый снег, рука на птице
и иссохшая река,
 
 
удалённая под земли,
чтобы быть опять со мной
в задыхании последнем,
где троится мрак двойной.
 
 
Бог простой, как это зренье,
назывная слепота
и дыра внутри горенья,
что есть сгусток вещества
 
 
и звенящий, словно лошадь
бубенцовым языком,
собирающий прах в кости,
чтобы мясо дать потом,
 
 
дать доспехи снятой кожи,
треугольный речи плод
сберегая на попозже
словно смертность, в смысле – плот
в своей вечности пружине,
 
 
понимаю, что не в зле
мир лежит посередине:
в тёплом Боге – на золе.
 

(12/01/2017)

«Размешает птица клювом…»

 
Размешает птица клювом
разрывное молоко,
расшевелит голубиный,
как бумага, кровоток,
 
 
побежит в крови по рёбрам
в разлинованной листве
тела, в этой старой коже.
Обо мне и о тебе
 
 
тень её звенит снаружи
заводным ключом весь день —
так внезапно обнаружив,
что пилот покинул тень
 
 
и теперь в аэроплане,
где пузырится душа,
видит: птица дождь мешает
в своей коже из дождя
 

(13/01/2017)

Люмьер. Душа, как Иона

 
– 1-
И ты в числе безымянном
живёшь, как в люмьеровской будке,
где слова орех, в камень вросший,
размотан на стены и сутки
 
 
припавшего, будто ребёнок,
совсем безымянного света,
в чьей мгле сотворенья лежишь ты,
а речью ещё не одета.
 
 
Не прах и не прочерк – светильник
в механике глаза беспечной —
ты видишь, как слово и имя
тебя начинают с предплечий,
 
 
и свет поднимается выше
природы своей непонятной,
над угольной крошкой и глыбой,
где спят слепота и котята.
 
 
Но ты ли разлом мой, Иона,
что тело моё из деталей
как мир, соберёт и не дрогнет,
как будка в сеанса начале?
 
 
– 2-
В ките из кожи, снега и любви —
лежит прозрачный камень-лабиринт
чтоб говорить то свистом, то по Брайлю,
немую речь используя, как бинт.
 
 
Кит – это лунка, испытанье эха
от камня, что проглочен будто тьма —
так расширяется до голоса монетка,
когда достигнет своей жизни дна
 
 
так свет продет был сквозь его дыханье,
как человек чрез голоса свои,
и выдохнул вокруг себя пространство,
чтобы внутри его теперь поплыть.
 
 
Он нам отсюда камень вдруг напомнит,
и осветит круги, как лабиринт
внутри его иссиня-белой кожи,
что, как вода, намотана на винт.
 
 
– 3-
[Иона в утробе]
 
 
Изображения размытое пятно,
что созревает там, где колос пасти
становится то облаком, а то
разрывом на воде и неба счастьем.
 
 
Кто плавает над облаком? кто там
стучит – как в жабры – в чаек барабаны?
Чей ты, челнок, вспугнувший воды, как
тот человек, что стал своим экраном.
 
 
Чьё жало раскрывается тобой
и вырастает в жалости к утробе
окаменевшей рыбы, где прибой
тьме говорит: пожалуйста, не трогай
 
 
кинопроектор, зверя, пустоту
в которую размотаны, как сети,
все эти смыслы, что держал во рту,
как смерть свою, которой не заметил.
 
 
– 4-
Так вылетают голуби из рыбы,
как будто совершилась чешуя
в предназначении своём, и дивно
её обличие, в котором скоро я
 
 
перелечу немую киноплёнку
которая дождём меня троит
на зрителя и трещины на стенке,
и руку, что – бобину раскрутив —
 
 
всё это обозначит, но не скоро,
но точно – так же берег далеко
расчерчивает бездну своим светом
и рыбине становится легко.
 
 
О, небо, что свершается над нами,
о, рыба, та, что бабочка и рой
из бабочек размноженных ногами
идущего из кожи высоко.
(14—16/01/2017)